Текст книги "Российская политическая культура. Особенности и перспективы"

Вопросы русской философии – вопросы жизни, на которые следует отвечать жизнью же («что делать?», «кто виноват?» и т. д.). Для их постановки и решения характерны предельные и запредельные формулировки (одна философия общего дела Н. Ф. Федорова чего стоит), резкие противопоставления, максимализм, в том числе и нравственный. Достаточно вспомнить противостояния западничества и славянофильства, революционной демократии и религиозной философии.

Круг ее главных тем довольно узок: личность и общество, свобода, судьба России.[26]26
  См., например: Бердяев Н. А. Русская идея. М., 1990.


[Закрыть] Но их постановка и обсуждение чрезвычайно глубоки и эмоциональны, с глубокой личностной вовлеченностью. Ей свойственны максимализм, универсализм, практическая нацеленность – поиск «окончательных ответов» на вопросы практической жизни, обустройства общества, стремление к целостному жизнеустроению, живому философствованию, обоснование самобытности России, особой миссии России и «русской идеи».

Дискурс обыденного опыта. Обыденный опыт находит выражение в каждодневной языковой практике, фольклоре (песнях, сказках, анекдотах и т. п.), паремиях (пословицах, поговорках, инвективах и пр.). Таким образом в языке аккумулируются и транслируются от поколения к поколению стереотипы, шаблоны осмысления действительности, ее структурирования и объяснения.

Русский языке резко выделен среди других языков. Прежде всего, тем, что свыше 40 % его лексики носит оценочный характер. В любом другом языке оценочная окрашенность его словарного запаса не превышает 15 %. За этим фактом стоит принципиальная особенность русского дискурса – его ориентация на правду-правду, но не на правду-истину, на соответствие идеалу, но не реальности. На русском языке практически невозможно выразиться спокойно, однозначно и объективно. Ты сразу же погружаешься в стихию оценок, эмоций, страстей. Русские речь и письмо тропированы (образны), но не терминированы. Поэтому, когда надо выразиться безоценочно, терминологически точно, часто приходится заимствовать иностранную лексику: «засоренность» русского языка иностранными словами – вечная тема русской культуры. Однако заимствованная иноязычная лексика достаточно быстро также получает оценочную нагрузку.

Например, «частная собственность», а заодно и собственность просто – в русском дискурсе имеет негативную оценку. Показательна парадоксальность словосочетания «нетрудовые доходы». Доход, как известно, не может быть трудовым или нетрудовым – он может быть законным или незаконным. В терминах «трудовой-не трудовой» под нравственное сомнение попадают наследство, клад, доход с патента, процент от сделки, творческий гонорар и т. п. Да и сам-то доход – нечто сомнительное, никак не связан с трудом: «От трудов праведных не наживешь палат каменных». А достаток только того, что смог «достать» что-то: повезло, получено в подарок…

В русском языке часто практикуется опускание логической связки, в результате чего получаемые эллиптические конструкции требуют дополнительных интеллектуальных усилий для понимания смысла выраженной мысли. Показательно и обилие непереходных глаголов, выражающих процессуальность действия, но не его результативность (мы много «работаем», но мало «делаем»).

Русский дискурс мало озабочен рациональной аргументацией, что с неизбежностью сказывается, на правовой и политической культуре. Да и какая в ней необходимость, если «Закон что дышло…», «Ты начальник – я дурак, я начальник – ты дурак». Обездоленность лишает собственности, а значит интересов, произвол власти лишает смысла их обсуждение.

Русский язык – стихия столкновения позиций, амбиций и страстей, самовыражения и самоутверждения, он глубоко личностно интонирован, передает тончайшие нюансы мельчайших движений души и отношений. Его вектор направлен в глубины души, а не на внешний мир. Недаром иностранцев повергают в шок иррациональные глубины ответ «Ничего» на вопрос «Как дела?» или «Как живешь?», реплика «Да нет».

Лексика, дискурс аккумулируют специфику исторического опыта: «ошеломить» (нанести удар по голове, в результате которого теряется ориентация в пространстве-времени), «изумиться» (буквально – выйти из ума – пыточный термин, когда пытаемый терял рассудок от мучений: особенно восхитительна возвратная форма глагола), «подноготная» (из того же профессионального лексикона заплечных дел мастеров, загоняющих иголки под ногти в «поисках» правды), «подлинная правда» (своего рода правды самой высшей пробы – тоже пыточный термин: орудие пытки, которым пороли, добиваясь правды, так и называлось – линник). Поэтому, когда ошеломленный и изумленный русский человек, желает знать всю подноготную и подлинную правду, – исторический опыт придает происходящему особый смысл.

Политическая и экономическая история. Культурный опыт выражает и осмысляет опыт исторический, который и определяет содержание духовного опыта и его динамику. Русское государство (и в норманнской, и в хазарской теории ее происхождения) возникло отнюдь не для защиты своих купцов и ремесленников. Одно из первых упоминаний о Руси – в византийских летописях эпохи Константина Багрянородного – гласит: «Осенью князь со своею Русью выезжает на кормление». Русь изначально – власть, структурированная вокруг княжьего двора, ставившая городки, вершившая суд, несшая культуру, язык, веру, но прежде всего – собиравшая дань. Хорошо известна история Ольги: когда ее супруга Игоря, захотевшего покормиться второй раз, убили, она пришла-таки с дружиной и страшно проучила непокорных. Эта парадигма исторически мало менялась. Дореволюционная экономика носила вотчинный характер, когда целые регионы и отрасли отдавались в кормление «правильным» людям. И на протяжении всей российской истории не собственность рождала власть, а наоборот – власть собственность порождала и постоянно ее переделивала. [27]27
  Д’Анкосс Э. К. Евразийская империя. История Российской империи с 1552 г. до наших дней. М.: РОССПЭН, 2010; Ахиезер А. С. Россия: критика исторического опыта (социокультурная динамика России). В 3 т. – Новосибирск: Сибирский хронограф 1998; Пайпс Р.: Россия при старом режиме. М., 1993; Русский консерватизм и его критики. М.: Новое издательство, 2008.


[Закрыть]

Недаром русская история это во многом – история «исхода»: наиболее здоровая часть русского этноса в поисках лучшей доли всегда бежала от собственной власти на Дон, за Кубань, на Урал и за Урал, через Сибирь, через Берингов пролив… Замечательный исторический факт – Россия осуществила колонизацию 1/6 части суши практически не ведя колониальных войн (каковых была только одна – Кавказская, да еще не очень обременительный рейд по Средней Азии). Пока власть не очень успешно воевала на Западе, куда стремилась всегда российская элита, империя росла на Восток, за счет «народной колонизации».

Особенности хозяйствования, которые русский человек воспроизводил, где бы он ни оказался и который определялся особенностями исторической родины русского этноса. Климатические условия Восточно-Европейской равнины (краткий теплый период, чтобы успеть высеяться, заготовить корма и собрать урожай, с дождями и заморозками в самое неудобное время), подсечное земледелие на сероземах – все это стимулировало совместный напряженный труд с чрезвычайными усилиями в относительно краткий период с последующим долгим расслаблением (длительная зима всегда оставляла крестьянину время для бортничества, охоты, отхожего промысла, спокойных работ по дому).

Русский крестьянин не мог, подобно немецкому, размеренно трудиться на одном и том же земельном участке. Более того, пожар, засуха, другое бедствие или напасть, властный произвол могли его лишить урожая и скромного достатка в считанные часы. И тогда у него фактически оставалась альтернатива: идти на большую дорогу с сумой за плечами, либо с кистенем в руках: «от сумы да от тюрьмы не зарекайся!».

Кроме того, все эти трудности и напасти, с очевидностью, легче переносить не в одиночку, а сообща. Поэтому община, «мир» столь органичны русскому образу жизни – вместе легче в сжатые сроки посеять и убрать урожай, заготовить корма, пасти скот, отстроить новую избу. Потому и деревни русские стоят не хуторами (дом посреди обрабатываемого участка), а скученно, дом к дому, а землю обрабатывать приходится ходить иногда за несколько километров. Да и сами земельные наделы миром ежегодно перераспределялись в зависимости от изменяющихся обстоятельств.

Таблица 3.

Сопоставление факторов становления и развития государства в России и Западной Европе

И наконец, важным источником осмысления особенностей российского культурного опыта являются впечатления путешественников. Человеку, оказавшемуся в иной культурной среде всегда бросается в глаза то, что отличает именно данный образ жизни, поведения и мышления, привычных наблюдателю. В глазах путешественников особенности и характерные черты культуры их принимающей выглядят резче, отчетливей и выпукло. Тем самым человек лучше осознает и особенности своей собственной культуры, к которой он принадлежит.

Речь идет не только о впечатлениях иностранных путешественников по России (от Олеария до де Кюстина и Л. Фейхтвангера), но и русских людей, оказавшихся за границей (И. Печерин, А. И. Герцен, А. А. Зиновьев и многие другие). Так, иностранцы отмечают такие позитивные качества русских, как доброжелательность, гостеприимство, щедрость, выносливость, неприхотливость, работоспособность, мужество, пренебрежение к смерти, жизненная сила. И эти качества сочетаются одновременно с жестокостью, грубостью, бесчувственностью, лживостью, воровством, пьянством, ленью. Наиболее наблюдательные из них связывают корни пренебрежения смертью, способность к страданиям, терпение, покорность судьбе – с пренебрежением этой жизнью (своей и чужой), воровство – с пренебрежением собственностью, лживость – с пренебрежение реальностью во имя идеи.

После такого методологического предисловия можно в общих чертах дать характеристику содержания российского культурного опыта, его основных ценностных норм, тем, смысловых комплексов.

Правда: нравственный максимализм и правовой нигилизм. Стремление жить «по правде» («не по лжи») делает одной из основных ценностей российского опыта нравственную личность, в своей самоотверженности готовой за правду пострадать. Образы героя, совершающего самоотверженный подвиг, или святого – подвижника – и выражают эту ценность. Высшим выражением нравственности, таким образом, оказывается страдание во имя идеи. Одновременно свобода, достоинство личности и право, как их гарант, ценностью не являются. Идеи права либо высмеиваются, либо отвергаются как проявление мещанства, филистерства, буржуазности, а то и как проявление слабой воли. Хотя бы потому, что опыт показывает – «Закон что дышло – куда повернул, туда и вышло». Закон – «немецкий фокус» (К. Аксаков), западническое изобретение, которым иногда можно пользоваться, а иногда переступать – применительно к целесообразности и возможностям. Идея правового государства декларируется, но в сознании властей, как и граждан, просто не укладывается идея о подчинении власти закону: власть на то и власть, чтобы принимать свой закон. Как писал Н. Г. Чернышевский, «…Первое условие успеха даже в справедливых и добрых намерениях для каждого из нас то, чтобы другие беспрекословно и слепо повиновались..».[28]28
  Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч., т. VII, с. 616–617.


[Закрыть] А по замечанию А. И. Герцена, российский «общественный договор» состоит в обоюдонеобязательном соблюдении законов и «полное неравенство перед судом убило всякое уважение к законности».[29]29
  Герцен А. И. Собр. соч., т. 7, м., 1950, с. 301.


[Закрыть]

Произвол характерен не только власти. Интеллигенция находит оправдание сначала индивидуальному террору, а затем – массовому. Пренебрежение к собственности (чужой и государственной) от государственного чиновника до крестьянских «грабижек» и рядового «несуна». «Праведнику закон не лежит», «Благодать выше закона». Главное – чтобы человек был хороший. То есть знал бы правду и за эту правду пострадал. Именно этот ценностной компонент объясняет многие реальности российской политической жизни, необъяснимые, иррациональные для внешнего наблюдателя: итоги голосований прежде всего за личность «пострадавшую» и т. п.

Чудо: эскапизм и творчество. Для российского человека высшим выражением торжества является способность пересилить беду (по-бедить). Этот мир и жизнь в нем сами по себе лишены ценности. Жизнь «здесь и сейчас» – юдоль страдания, нравственного испытания. Ценностью является жизнь в мире ином: в потустороннем мире, в светлом будущем, «за бугром». В этой жизни я лишь могу пострадать, пройдя испытание, и чем больше я пострадаю в этом мире, тем больше мне воздастся в мире ином…

Воздаяние возможно только «после жизни». Человек оказывается не в состоянии своим трудом сделать свою жизнь (и жизнь своих близких) счастливее. «Птицы небесные не сеют и не жнут, но корм имеют» или, как сказал поэт, «Птичка божия не знает ни заботы, ни труда…». А авва Дорофей написал одинокому иноку: «Брат! Истинный труд не может быть без смирения, ибо сам по себе труд суетен и не вменяется ни во что». Не удел человеческий – думать о своем достатке: «Бог дал, Бог взял». Напряженный труд не может быть источником достатка, он всего лишь один из компонентов страдания в этой жизни. Ему противопоставляется творчество – единовременный акт богоподобного творения «вдруг», «из ничего», сродни чуду.

Так называемый «утопизм» (от безответственной маниловщины до агрессивного революционаризма) – не причина, а следствие, есть проявление и выражение отрицания ценности этого мира (и труда в нем) в сочетании со стремлением к богоподобному, а то и богоборческому творчеству.

Эсхатологизм. Уход от реальности, ее отрицание в своем предельном выражении являют вневременной эсхатологизм – конец времени, конец света и последний (Страшный) суд над этим миром, торжество окончательной справедливости, Правды, перед которой все равны. А что может быть справедливее конца света? Перед смертью все равны. Отсюда постоянный российский спор с историей, отрицание конкретного времени во имя вечности, еще одна мотивация такого пренебрежения человеческой жизнью и особое российское смертобожие.

Как писал Н. В. Гоголь в конце «Мертвых душ»: «Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка, несешься? Дымом дымится под тобою дорога, гремят мости, все отстает и остается позади. Остановился пораженный Божьим чудом созерцатель: не молния ли это, сброшенная с неба? Что значит это наводящее ужас движение?». Особенно в сопоставлении с финалом «Записок сумасшедшего»: «Спасите меня! возьмите меня! дайте мне тройку быстрых как вихорь коней! Садись, мой ямщик, звени, мой колокольчик, взвейтеся, кони, и несите меня с этого света! Далее, далее, чтоб не видно было ничего, ничего, ничего». Не просто уход – путь в ничто. Эсхатология и танатология как национальный опыт. «Только кони мне достались привередливые»…

Всеединство: космизм, универсализм и коллективизм. Личность, человеческая индивидуальность выступает элементом, средством реализации и воплощения общности, всеединства, соборности, симфонической личности и т. п., которые, собственно, и являются ценностями. Проявлением этого ценностного комплекса «коллективизм». Речь при этом идет не о коллективе, образованном для реализации общности интересов и эту общность интересов, их баланс, необходимость сотрудничества выражающем. Это просто общность, некое «мы» (одного барака, двора, класса, и т. д.), коллектив, который всегда прав потому, что он коллектив. Поэтому каждый, кто начинает говорить о своих интересах оказывается безнравственной личностью, которая противопоставляет себя коллективу, которой «больше всех надо», которая «высовывается» и т. п. Зато любой самозванец получает право говорить от имени всего коллектива: от имени всех рабочих, всех русских, от имени профсоюза и т. п. Всеединство распространяется на мир в целом, что создало, например, предпосылки возникновения и развития философии русского космизма. Но важно понять, что и он, вплоть до блестящих технических идей Циолковского и Чижевского, коренится в идее, что «всяк за всех в ответе».

«Истина и красота». Российскому культурному опыту характерно единство истины и красоты. Истина должны быть красива. Так в выборе веры решающую роль, как известно, сыграла красота православного храма и службы, а в советское время особая роль отводилась наглядной агитации, когда «истины» имели особую «красоту» оформления. Иначе говоря, красиво и потому истинно – с одной стороны. И истинно – значит, красиво – с другой. В результате нравственная проповедь приобретает эстетический статус – «поэт в России – больше чем поэт», а искусство отождествляется с просвещением и воспитанием.

В этом тождестве истины и красоты выражалась одна из сторон всеединства как справедливости и уравновешенности, своеобразной гармонии. Тождество истины и красоты оказывало мощное обратное влияние на нравственную культуру, породило эстетизм в российской историософии, когда в истории ищется не столько рациональное содержание, сколько особая сюжетность.

Таким образом, в российском культурном опыте мы имеем дело с исключительно целостным миропониманием и мироощущением, связанным с очень напряженным нравственным чувством.[30]30
  Касьянова К. О русском национальном характере. М., 1994. Тульчинский Г. Л. Самозванство. СПб: РХГУ, 1996.


[Закрыть] Эта нравственная почва оказалась чрезвычайно благодатной для восприятия идеи коммунизма, общества, построение которого требует высочайшего напряжения нравственных и физических сил, личного самоотвержения и самопожертвования. За такую высокую идею пострадать, конечно же не грех. Не грех и других не пожалеть во имя великой идеи. При этом, свобода и право оказываются несущественными, не для «внутреннего употребления». Тем самым оправдываются не только нарушения законности, но и вообще неуважительное отношение к законам, их систематический пересмотр, безостановочное законотворчество, исходя из прагматических задач текущего момента.

И нравственный максимализм, и коллективистски понимаемая справедливость – все эти и связанные с ними особенности российской культуры определяют ее высокий уровень напряженности. Это нравственность, практически не знающая нормативности, которой свойственны как полный произвол, так и уклонение от проблемы выбора, полагание на «Авось!».

Народ и власть

Говоря о российском культурном опыте, невозможно пройти мимо темы народа – собственно носителе этого опыта. В характеристиках народа в русском дискурсе возникает образ народа как некоей мощной созидательной силы, нравственно чистой, но пассивной, находящейся как бы в «страдательном залоге», претерпевающей. Иначе говоря, «народ» в русском дискурсе – творец, кормилец, защитник, но… – не хозяин своей судьбы. Он активен как бы «в ответ» на воздействия внешних по отношению к нему активных сил: врагов (внешних и внутренних) и… власти.

В российском культурном опыте власть всегда противостоит народу, в определенном смысле – чужда ему. Тому были и исторические основания. Призвание (или пришествие) норманнов, рюриковичи, получение московскими князьями ярлыков на великое княжение из рук ордынских ханов, онемеченная династия Романовых, большевистский и сталинский режимы – на разных этапах истории государственная власть на Руси не вырастала из народа, была ему чужда.

И это всегда была не власть для народа – наоборот, народ всегда был материалом для власти, средством достижения целей властной воли. Историко-экономически на практике это противостояние воплотилось в вотчинном государстве, основанном на отождествлении власти и собственности. Этим российская государственность существенно отличается от западноевропейской. Она возникла не для защиты своих ремесленников и купцов, а как механизм вотчинного кормления.

И именно власть оказывается активным субъектом истории, смысл которой практически по всем направлениям оказывается связанным с вопросом о власти. Как писал Н. Г. Чернышевский, – «Основное наше понятие, упорнейшее наше предание, – то, что мы во все вносим идею произвола. Юридические формы и личные усилия для нас кажутся бессильными и даже смешны, мы ждем всего, мы хотим все сделать силою прихоти, бесконтрольного решения». Решение любых, вплоть до частных проблем, оказывается возможным лишь при условии всеобщего переустройства волею власти.

Народ же оказывается подобным тургеневскому Герасиму из «Муму» – большому, сильному, доброму, но бессловесному и душегубу поневоле, фактически – мало вменяемому существу. Именно в силу невменяемости его страдания и безвинны. Только в периоды смертельной опасности, полной несостоятельности государственной власти, народ просыпается, спасает отечество и вновь впадает в спокойствие, вручая активность и ответственность очередной власти.

Отношение народа и власти – главный нерв российского политического опыта. Это отношение глубоко противоречиво: власть противостоит народу, чужда ему, и, одновременно, с нею отождествляется судьба народная. Тем самым запускается культурологический и семиотический механизм сакрализации власти. Действительно, сакральное, священное в любой культуре, чтобы стать таковым и подтверждать свой статус должно отвечать нескольким требованиям. Оно должно быть загадочным, чуждым и недоступным (или очень трудно доступным) для профанов. В нем должны быть представлены формы поведения запретные в обыденном поведении. И, наконец, должен существовать социальный слой хранителей сакрального, посредников и толкователей.

Всем этим требованиям власть на Руси соответствовала сполна. С одной стороны она воспринималась как нечто чуждое, принципиально несопричастное. Государство противостоит русскому человеку изначально как нечто враждебное и на него, как на врага не распространяются моральные запреты: его можно обманывать, у него можно красть, обещания, данные ему можно не выполнять. С другой стороны – отношение к власти патриархально интимно, чувственно.

Нравственный максимализм и страстотерпение в применении к власти с неизбежностью оборачиваются своеобразным ультрапарадоксальным единством, вплоть до совпадения двух взаимоисключающих друг друга нравственных полюсов. На одном – власть, которая на Руси только тогда воспринимается как власть и имеет нравственное оправдание, когда она крута, «страшна к непокоривым». Иван Грозный, Петр Великий, Сталин остались в памяти русского народа как «настоящие» властители, настоящие хозяева страны и народа именно в силу их «твердой руки» и безжалостности, полного произвола.

Не случайно на Руси царь всегда воспринимался двояко: как помазанник Божий и одновременно (!) как Антихрист.[31]31
  Аверинцев С. С. Византия и Русь: два типа духовности // Новый мир. 1988, № 8,9.


[Закрыть] Причем смена позиции и оценки могла быть практически мгновенной. Только что отец родной, предмет искреннего поклонения и тут же – проклинаемый всеми злодей. Да и в народном сознании широкое распространение имели легенды и песни о царе-разбойнике. На другом же полюсе – народ, который на Руси всегда кроток, героический мученик-страстотерпец с его своеобразной ласковой жертвенностью. Не случайно и грозные русские цари в трудную для себя годину в стремлении добиться народной сопричастности доходили до юродства в демонстрации своей «кротости». Единство кротости и крутости доходит до амбивалентности добра и зла, святости и злодейства. «Сама по себе власть, по крайней мере власть самодержавная, – это нечто, находящееся либо вне человеческого мира, либо ниже его, но во всяком случае в него как бы и не входящее. Благословение здесь очень трудно отделить от проклятия», – писал С. С. Аверинцев.