Текст книги "Российская политическая культура. Особенности и перспективы"

3. Становление российской политической культуры: «искушения» власти и властью

Искушение III Римом: Святая Русь и имперскость. Русское и российское. Феномен интеллигенции. Искушение рационализмом Просвещения. Драма декабризма. П. Я. Чаадаев. «Новые люди» в подполье. «Чудо-партия» по ту сторону добра и зла. «Цветы зла» Русского Ренессанса. Невостребованные альтернативы свободы

Рассмотренный выше исключительно целостный нормативно-ценностный комплекс российской культуры, столь «озабоченный» проблемой власти, пережил ряд «искушений», давших мощные импульсы как российской политической культуре, так и ее осмыслению. В синергетической терминологии можно сказать, что эти импульсы порождали «точки бифуркации», определявшие дальнейшее развитие российского общества.

Искушение III Римом: Святая Русь и имперскость

Первое искушение поддается практически точной датировке. 1453 г. – окончательно пал Константинополь. 1461 г. – турки взяли последний византийский город Трабзон и II-й Рим уже не существует. И почти одновременно: в 1478 г. Москва присоединяет новгородские земли, а в 1480-м окончательно сбрасывает татарское иго. Подъем и расширение Московского княжества фактически совпали по времени с упадком и крахом ромейской империи. Великое княжество Московское оказалось единственной православной державой. «Рим пал, но мы стоим, и мы Рим – искушение слишком сильное, чтобы не стать догмой, крепнувшей по мере практически неограниченного роста молодой евразийской империи.

Первое искушение, таким образом, связано с идеей всемирной христианской державы. Государственное самоутверждение народов Западной Европы не сопровождалось их претензиями на конфессиональную исключительность и универсальность. Все они принадлежали к «христианскому миру», гарантом духовного единства которого был Римский папа. Если на Западе национальное самосознание народов, их государственность оформлялись как часть единого христианского мира, то на Руси оно вскоре вылилось в форму «Святой Руси». Причем «Земля Святорусская» оказывалась понятием не этническим и не географическим. В ее пределы, а точнее – беспредельность вмещаются (как показывает обращение к фольклору и духовным песням) и ветхозаветный рай и новозаветная Палестина. Это не просто традиционное для любого национального самосознания помещения своей земли в центр Ойкумены. Оно сопровождается освящением ее как мира истинной веры, причем веры, про которую заведомо известно, что она объединяет другие народы и в священных книгах которой ничего не говорится о народе русском. И, тем не менее, не Русь становилась частью христианского мира, а сам этот мир включался в содержание Святой Руси и отождествлялся с нею.

Искушение идеей III-го Рима и Святой Руси имело существенные последствия по двум основным векторам российского культурного и политического опыта: по отношению к народу и по отношению к власти. Русский народ оказался народом-богоносцем – и не только и не столько в силу своей принадлежности Святой Руси. Его долготерпение, его страдания, его жертвенность уподобили его Христу, безропотно принявшему крестные муки и взявшему, тем самым, на себя грехи человечества, искупивший их. Русский народ в российском духовном опыте предстал как Спаситель и Мессия. Мощь этого духовного импульса трудно переоценить.

Что касается власти, то российское имперское сознание, выпестованное в итоге этого Искушения, оказалось существенно отличным от монархического сознания римской империи, точнее империй (Римов) предшествовавших. Российское имперское сознание отнюдь не следует отождествлять с «византизмом», как это делается нередко до сих пор. Византия получила свой политический строй от языческого Рима. Поэтому самодержавная монархия воспринималась греческим православием как данность. На Руси же, прорастая из патриархальных отношений, самодержавие имело иной характер.

Прежде всего, это касается восприятия самой фигуры самодержца. Римский и констатинопольский престолы были открыты любому удачливому узурпатору. Оспаривать чужое имя, кровь, родословную в этой ситуации было просто ни к чему. На Руси же главным оправданием занятия престола являются не личные качества претендента, а его принадлежность единому роду, наличие определенного имени. Поэтому даже очень способный и справедливый царь, как например Борис Годунов, не располагающий этой привилегией, лишался не только боярской поддержки, но и отторгался народным сознанием. И наоборот, наследники, лишенные трона, положенного им «от Бога», приобретали в общественном мнении ореол мученичества, страстотерпения, а затем и святости (Борис и Глеб, царевич Дмитрий, Николай II с семьей).

Российскому сознанию принципиально чужда идея источника полномочий власти как общественного договора, контракта, удовлетворяющего интересы различных сторон. Между волей индивидуальной и волей властителя принципиально отсутствует посредник – правовое сознание. У богоносного народа-Мессии может быть только царь «не от мира сего», вождь-носитель окончательной Правды. Поэтому в культуре, в которой власть имеет столь сакральные характеристики, неизбежно появление людей не просто алчущих власти, но и претендующих на идею всеобщего спасения, выступающих не от себя лично, а от имени этой идеи. Идея универсального и всеобщего спасения воплощается в персоне, претендующей на властное осуществление идеи.

Русское и российское. Феномен интеллигенции

Кроме того, искушение III Римом привело к оформлению российской политической культуры преимущественно как имперской. В этой связи важно различать российскую и русскую культуру.

Вся история России – история становления империи. Российская культура – великая культура. Но ее величие во многом обусловлено тем, что это культура имперски собирательна, культура культур. В ней находили свое место не только представители культур различных народов (Чурленис, Левитан, Шевченко, Гоголь, Даль и т. д.), но и целые культурные формы различных времен и народов: французский балет, итальянская опера, венская оперетта и т. п. Империи всегда оставляли великие культуры, имеющие общечеловеческое значение.

Фактически в России сложились две культуры. Одна – «верхняя», надэтничная, формировавшаяся вокруг властного официоза, – от великокняжеского двора до культуры Пушкинской эпохи и «Серебряного века. И «низовая» культура, этнически конкретная (на территории России проживает 10–12 относительно самостоятельных русских этносов со своими бытом, костюмами, танцами, песнями, кухней, жилищем). Л. Н. Толстой, Ф. М. Достоевский, А. П. Чехов – писатели прежде всего российские. Интеллектуальная гордость – философы В. С. Соловьев, П. А. Флоренский, Л. П. Карсавин, С. Л. Франк, Г. Г. Шпет и другие – философы имперские по самому менталитету.

Русский народ оказался в двусмысленной ситуации культурной идентичности: практически все символы русской культуры на поверку оказываются символами и ценностями российскими, имперскими.

Следует подчеркнуть главное – культурный разрыв России на две культуры: культуру власти и культуру (культуры) народа. Этот разрыв был неоднократно усилен и оформлен духовно, идейно и конфессионально. Во-первых, религиозной революцией сверху: крещением Руси Владимиром – первой духовной травмой. «Княжеская религия» не сразу вошла в народную культуру, а когда вошла, то интегрировала в себя – в обыденном религиозном сознании и его проявлениях – изрядную долю язычества.

Во-вторых, – церковной реформой Никона, приведшей не только к расколу, но, что очень существенно, к взгляду на официальную церковь как противостоящую вере отцов, эту веру нарушающую и преследующую. И власть, это преследование осуществляющая, и уточненные книги, и уточненная служба предстали, как и властно и духовно чуждые народу.

В-третьих, эту ситуацию закрепили петровские реформы, инкорпорировавшие церковь в структуру власти. Недаром и Никон, и Петр I представали в народном сознании как исчадия ада, а их время – как царство Антихриста.

Особенно существенна роль Петра I. До него в России сложилась довольно развитая система элиты, включающая в себя категории боярской аристократии, служилых людей (дворянства), именитых людей и гостей (купцов), посадских (ремесленников) и тяглового крестьянства. Высший слой каждой категории был много влиятельнее и богаче низшего слоя более высокой категории (например, богатейший посадский – богаче рядового дворянина). Петровские реформы спрессовали и упростили эту схему табелью о рангах. Это разрушило не только отечественную аристократию, но и демократию тоже. Причем на базовом ее уровне низового самоуправления. Домонгольская Русь управлялась княжеской «монархией» в сочетании с боярской аристократией и вечевой демократией. Еще в 1211 г. Всеволод III созвал первое сословное представительство – прообраз земских соборов. Произошло это за 54 года до созыва первого английского парламента. В городах же традиционно сохранялись сотни и слободы, а на селе – сходы.

Петр I разрушил именно низовую демократию, перещеголяв в этом даже свой бюрократический идеал – Швецию, сохранившую самоуправляемые приходы. Петр породил чудовищный рост бюрократического аппарата, а нормальные и естественные в аристократическом и демократическом обществах неформальные связи (сети) были объявлены вне закона. Петровская бюрократическая система в своем отрицании человеческих связей стала питательной средой коррупции, бесчеловечности и не случайно XVIII–XIX века ушли на постоянное смягчение бюрократического государства.

После Петра самоуправление развивалось только в высшем слое, что также дополнительно разрывало общество. Ранее система вотчинного государственно-хозяйственного устройства, служилого дворянства обеспечивали социально-этническое единство. Крестьянин знал, что его барин (боярин) – служит и его содержат как служилого (воина). Он выступал как бы ответственным за судьбу не только и не столько государства, а именно общества. Отсюда и особая патриархальность отношений землевладельца-дворянина и земледельца. После же петровских реформ крестьянин узнал, что на его шее сидит бездельник, которому он, крестьянин, почему-то принадлежит вместе с землей и которого он должен кормить. Неудивительно, что крестьянство ответило на это пугачевщиной. 25-летняя рекрутчина для крестьян и указ о вольности, избавлявший дворян от этой службы усилили разрыв.

И, главное, Петр Великий не прививал культурные заимствования, а просто насаждал иное. И после Петра в России эта практика в строительстве власти продолжилась (ср. советская власть, атеистическая пропаганда, преследование церкви, уничтожение храмов, советские и постсоветские реформы).

Разрыв и противостояние власти и народа, свойственные практически всей российской истории (не случайны и лозунги типа «Бог, Царь и Отечество», «народ и партия едины» – эти заклинания лишь подчеркивали реальное отсутствие этого единства) были оформлены не только политически и экономически, но и духовно, что не способствовало конструктивной консолидации общества.

Недаром после раскола, когда традиционные институты духовности были утрачены, функции духовных поводырей активно стали связываться с интеллигенцией, преимущественно – художественной. Поэт в России больше чем поэт, даже вопреки очевидным фактам, он – мученик, значит, заступник и учитель, к нему обращаются за ответом на свои личные проблемы и проблему обустройства общества – ситуация немыслимая в культуре Германии или Англии.

Российская интеллигенция – социальная группа, занимающая исключительно противоречивую позицию между властью и народом. Перед последним у нее всегда был комплекс вины. Она чувствовала и чувствует, что и образование и средства к существованию она получает из рук власти, т. е. за счет эксплуатации и все того же «кормления». Отсюда стремление опроститься, слиться с народом, раствориться в нем. Но при этом, одновременно и стремление научить, повести народ за собой, указать ему дорогу помимо, а то и вопреки его воле. Поэтому народ интеллигенцию не любит и ей не доверяет.

Не менее противоречиво и отношение интеллигенции к власти, к которой интеллигенция почти всегда оказывается в оппозиции, у власти всегда «не те», которые все делают «нет так», кто бы это ни был, власть всегда «не чиста», «отвратительна», корыстна и вообще – приличный человек с властью дела не имеет. И в то же время – постоянная готовность предлагать проекты и программы, просвещать, учить ее, быть в роли критика-поводыря. И в том и в другом случае – уход от ответственности. Поэтому власть интеллигенцию также не любит и не доверяет ей.

При всем своем промежуточном положении русская интеллигенция не является «средним классом», стабилизирующим общество. Сама лишенная прочного экономического положения, духовно и культурно оторванная от народа, она своими идейными шараханиями не стабилизировала российское общество, а все больше «раскачивала лодку». Чем оборачивается такая расколотость культуры – история России показала воочию. Но перед этим российский политический и культурный опыт пережил еще одно радикальное искушение.

Искушение рационализмом Просвещения

Речь идет об одном из последствий петровских преобразований, закрепленных в царствование Екатерины II, преобразований, открывших новые горизонты развития России, открывших ее для восприятия западноевропейского опыта и культуры. Российская имперская культура, аккумулированная во властных слоях общества, центрах и структурах власти, приобретала все более выраженный общецивилизационный характер, еще более отрывалась от народных корней. В конечном счете, это противостояние культур и взорвало империю. Критическая масса была накоплена в течение двух столетий. Второе радикальное искушение российского культурного и политического опыта, породившее его нравственную катастрофу, связано с рационализмом европейского Просвещения и особенно – с попытками его практической реализации.

Согласно рационалистическим представлениям, поведение нравственно, если оно следует общим законам, познаваемым с помощью разума. «Только разумное существо имеет волю, или способно поступать согласно представлению о законах», – писал И. Кант. Для рационалистической этики неразделимы разум, долг – как следование познанным законам, и добрая (свободная) воля – как реализация долга. В конечном счете, воля оказывается свободной только в плане ее разумности. С этим трудно не согласиться. Возражения может вызвать формальное, внеличностное понимание разумности. Но это уже издержки любой рационалистической концептуализации.

Мир европейского рационализма – это механизм, и человек в своем бытии должен подчиняться действию всеобщих законов этого механизма. «Печальное наследие рационализма, что правда может быть только истиной, слагающейся из общих моментов…», – писал М. М. Бахтин. Теория и практика рационализма – поиск все более «общих мест», которым как внешнему «надо» должен подчиняться человек. Более того, сам он оказывается средством реализации вне– и над-индивидуального закона, его удел, говоря словами И. Канта, – «не ждать ничего от склонности человека, а ждать всего от верховной власти закона и должного уважения к нему». В другом месте тот же Кант писал: «человек живет лишь из чувства долга, а не потому, что находит какое-то удовлетворение в жизни» – вот по сути дела подлинный императив рационалистической нравственности. С одной стороны, она основана на самоотречении, смирении и послушании во имя универсального общего. В этой ситуации наиболее нравственным будет полное самоотречение во имя этого общего.

С другой стороны, «уважение» к общему универсальному (тотальному) закону, так или иначе, но ориентировано на автора и гаранта этого закона, подчинение его воле, выраженной в законе. Такое высшее существо стоит вне мира, устанавливает законы безотносительно к чему бы то ни было, фактически – произвольно, и таким образом истинной свободой воли обладает только оно. В условиях реальной практической земной нравственности – это лицо, наделенное властными полномочиями или присвоившее себе «право иметь». Тем самым он претендует на богоподобие, считает себя вправе действовать, совершая насилие над другими, своего счастья не ведающими, не посвященными в истинное знание.

Нравственные тупики «взбесившегося» разума были ярко высвечены Ф. М. Достоевским, неоднократно подчеркивавшим «окалеченность» рационалистического сознания, «убивающего и парализующего» жизнь, его внеморальность и аморальность, скрытую или явную тенденцию к насилию, доходящую до санкции убийства – себя или другого человека. Действительно, таков путь любой рационалистической утопии и ее реализации – будь то в художественных образах (шигалевщина и легенда о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского, Город Солнца Т. Кампанеллы, «Мы» Е. Замятина, «1984» Д. Оруэлла, «Чевенгур» А. Платонова и др.), будь то в жизни (сталинщина, полпотовский режим и т. п.).

Целью любой рационалистически-бюрократической утопии является внеэтическое законообразное функционирование общего и отрицание (вплоть до уничтожения) человеческой индивидуальности. Воплощение идеала главного чевенгурского «теоретика» Проши Дванова – «…думает не более одного человека, а остальные живут порожняком и всегда вслед первому… все себя знают, а никто себя не имеет» – практический итог рационалистической нравственности. Стремление человека к свободе оказывается послушанием, «себя не иметь», а свобода воли – волей к неволе.

И в этом плане рационализм оказывается созвучным предельным напряжениям российской культуры с ее озабоченностью проблемой власти, тяготением к полюсам кротости и крутости. Рационализм лишь проясняет их амбивалентность: спонтанный волюнтаризм деспота и смиренное послушание остальных.

Искушение рациональным прояснением амбивалентности кротости и крутости происходило не только в русле философствования на темы нравственности. Исключительную роль сыграла политическая практика просвещенного рационализма в период Великой Французской революции. Роль французской культуры в развитии культуры России, в становлении российской революционной мысли хорошо известна. Отметим лишь главное для данного контекста.

Жиронда и якобинство – политическая практика рационалистического Просвещения с его верой в добро, разум, неукоснительную справедливость, всеобщее равенство, свободу и братство. Была даже предпринята попытка отменить христианскую конфессию и само понятие Бога, заменив их культом Высшего существа и Разума. Себе эти люди не искали выгоды, считая, что творят всеобщее добро, а если кто-то этого не понимал, то это не только ставилось ему в вину, но он подлежал изоляции и скорой казни. Робеспьер – ученик Руссо, главный идеолог и практик якобинства – в 1794 г. выдвинул целью революции создание «республики добродетели», в которой главной движущей силой «должны быть одновременно террор и добродетель: добродетель, без которой террор пагубен, и террор, без которого добродетель бессильна. Террор это ничто иное, как быстрая, строгая, непреклонная справедливость, он, следовательно, является эмананцией добродетели». С помощью такой аргументации только на гильотине во время якобинской диктатуры было казнено около 50 тыс. человек. Гильотина, наверное, была избрана орудием казни неспроста, а как своеобразное практическое следствие культа разума: если ты не понимаешь общее благо и необходимость, то голова твоя явно лишний предмет. Жертвам сталинских репрессий тоже стреляли в голову, а полпотовцы отбивали ненужные головы мотыгой. Во времена «развитого социализма» инакомыслящих уже просто помещали в специальные психиатрические лечебницы.

Точка бифуркации: драма декабризма. П. Я. Чаадаев

Редкий случай в истории – событие, существеннейшим образом определившее развитие российской политической истории и культуры – имеет точную дату: 14 декабря 1825 года. Декабризм – нереализованный шанс перевести развитие империи в конструктивное русло. Трагедия была не в несвоевременности восстания или плохой его подготовке. Момент междуцарствия 1825 г. был исключительно благоприятный, выявивший всю несостоятельность российского царизма, превращающего политическую судьбу страны в семейную дрязгу – свидетельство полного разложения патриархальных корней самодержавия. Шансы на победу, на реализацию плана Трубецкого были велики. Общественное мнение, позиция генералитета фактически были на стороне дворянского авангарда – свидетельства этого сейчас достаточно известны. Трагедия была в том, что эта точка бифуркации российской истории была, в силу ряда случайностей, пройдена именно таким образом (провокационный действия Якубовича, бессмысленное убийство Каховским Милорадовича), за чем последовала картечь, изощренное антигуманное следствие, казни, сибирская каторга и тотальный контроль за инакомыслием.

Тема декабризма – вечная тема российского политического самосознания и самоопределения. Кто такие декабристы? Молодые европейски образованные офицеры – один из наиболее ярких российских плодов европейского Просвещения. И не просто блестящие офицеры, а победители – среди них были участники Великой Отечественной войны 1812 года, в которой Россия перемолола не просто наполеоновскую армию, а фактически армаду всей континентальной Европы, объединенной волей Бонапарта. Эти офицеры прошли всю Европу, поили своих коней из вод Сены. Они участвовали в победе России не просто над врагом, а над Францией, пережившей недавнюю Революцию (к идеям и ходу которой в России испытывался обостренный интерес), воцарение Бонапарта и победоносное шествие по европейским столицам.

Какое искушение установления разумного общественного устройства с помощью просвещенной властной воли?! Дело за малым – надо только взять власть: традиционная российская постановка проблемы и ее решения. Перед глазами декабристов был не только пример Робеспьера и Бонапарта. В родном отечестве за предшествующее столетие был накоплен богатый опыт целой серии «серальных» (по выражению А. И. Герцена) дворцовых переворотов и цареубийств. Поэтому идея узурпации власти – естественна для российских офицеров первой четверти XIX в. Бонапартизм придал ей лишь дополнительный романтический вид. Самозванство – не очень явная, но сквозная тема декабризма. Многие декабристы подозревали друг друга в бонапартизме: Рылеев – Трубецкого, Якубович – их обоих, все вместе – Пестеля. Батеньков готовил себя к роли Бирона при Иоанне Антоновиче, Булатов – к роли верховного спасителя. Вершинным выражением этого самозванства стала фигура Якубовича, оказавшегося способным не просто на ложь и отказ от данного слова и порученной ключевой роли (что привело к провалу исходного плана), но и на попытку манипулировать не только восставшими, но и императором, и генералитетом.

Декабризм интересен и важен еще и тем, что в нем заложены практически все линии и направления общественной мысли, связанные с поиском пути обновления России. Вот пункты программы «Союза благоденствия», предшествовавшего Северному и Южному обществам: «1-е. Поддержание всех тех мер правительства, от которых можно ожидать хороших для государства последствий; 2-е. Осуждение всех тех, которые не соответствуют этой цели; 3-е. Преследование всех чиновников, от самых высших до самых низших, за злоупотребление должности и за несправедливости; 4-е. Исправление по силе своей и возможности всех несправедливостей, оказываемых лицам, и защита их; 5-е. Разглашение всех благородных и полезных действий людей должностных и граждан; 6-е. Распространение убеждения в необходимости освобождения крестьян; 7-е. Приобретение и распространение политических сведений по части государственного устройства, законодательства, судопроизводства и прочих; 8-е. Распространение чувства любви к Отечеству и ненависти к несправедливости и угнетению». Эти восемь пунктов – своеобразный «восьмеричный путь» российской демократизации, до сих пор – концептуальное ядро любой программы демократического обновления России.

Я. А. Гординым,[32]32
  Гордин Я. Мятеж реформаторов. Л., 1989.


[Закрыть] А. А. Лебедевым[33]33
  Лебедев А. А.: Красота и ярость мира. М.,1989; Чаадаев. М.,1964; Честь. М.,1989.


[Закрыть], другими авторами убедительно показана широта спектра представленности в декабризме «порождающих моделей» российского демократизма. От радикального (как пестелевского – выдержанного в духе якобинства, так и романтически тираноборческого, представленного Каховским) до реформистского, выраженного как в программах и действиях братьев Бестужевых, так и в либеральном утопизме и шатаниях Батенькова, также разрушительно сказавшихся на реализации плана восстания. Даже азефовский сюжет оказался выраженным в действиях того же Якубовича.

Особый интерес представляет в этой связи фигура П. Я. Чаадаева. Участник войны 1812 г., лично знавший обоих императоров, друг А. С. Грибоедова, А. С. Пушкина, он хорошо знал декабристский круг и даже являлся членом первого тайного общества. За время путешествия по Западной Европе слушал лекции Шеллинга, общался с ним и состоял в переписке. А. И. Герцен, В. Г. Белинский, славянофилы часто бывали у него, официально объявленного сумасшедшим (архетип российского диссидентства!). И наконец, он был знаком с работами К. Маркса и Ф. Энгельса, их сторонников. П. Я. Чаадаев – своеобразная призма, сфокусировавшая основные проблемы, идеи и темы российской общественной мысли. От него расходятся, образуя основные линии и сюжеты ее дальнейшего развития: как либерализма, так и мистического почвенничества.

Пожалуй, наиболее явственно способность Чаадаева сфокусировать и сформулировать свою мысль проявилась в его знаменитом парадоксально провидческом афоризме: «Социализм победит не потому, что он прав, а потому, что не правы его противники».[34]34
  Чаадаев П. Я. Полн. собр. сочинений и избранные письма. В 2 тт. М., 1991.


[Закрыть] Стоит зафиксировать смысл этой конгениальной российскому опыту мысли. Во-первых, победа социализма – непреложный факт будущего. Во-вторых, у социализма отсутствует собственный победительный потенциал (он неправ). В-третьих, причина его грядущего торжества не в его правоте (ее у него нет), а в заблуждениях и слабости его противников.

После 14 декабря 1825 года Россия была обречена на авторитарность и традиционализм политического режима, порождающие болезненность любых процессов обновления. Они стали возможны только как «революции сверху», как принудительные нововведения. В этих условиях становятся неизбежными как исключительная роль власти и верховного правителя – с одной стороны, и проблемы, тупики либерального демократизма, а также демократизма радикального – с другой.