Текст книги "Во славу Бориса и Глеба. Коллективный сборник участников Всероссийского фестиваля русской словесности и культуры в г.Борисоглебске Воронежской области"

Во славу Бориса и Глеба. Коллективный сборник участников Всероссийского фестиваля русской словесности и культуры в г. Борисоглебске Воронежской области
(Составитель Наталия Григорьева)

О фестивале «Во славу Бориса и Глеба»

Поем славу Борисову,

Борисову и Глебову,

Вовек их слава не минуется,

И вовеки, аминь.

Эти строки старинного народного предания да будут эпиграфом нашего фестиваля.

Сыновья равноапостольного князя Владимира Борис и Глеб, первые русские святые, являются небесными покровителями города Борисоглебска. «Целомудренный Борис» и «незлобивый Глеб» летом 1015 года предпочли принять смерть от рук убийц, подосланных братом Святополком, нежели воспротивиться насилию и тем положить начало междоусобной брани в Отечестве. Они «отогнали поношение от сынов русских, столь долго косневших в язычестве», а по сути задали духовные и нравственные координаты тому явлению, которое мы называем Святая Русь. Не участвуя во зле, они уповали на суд Божий. И в 1019 году князь Киевский Ярослав Мудрый разбил дружину Святополка Окаянного. «С того времени, – пишет летописец, – затихла на Руси крамола». Канонизированные в 1072 году первые русские святые, сразу же стали восприниматься одними из самых главных заступников за Русскую землю. В «Сказании о Борисе и Глебе» говорится: «Вы наше оружие, земли Русской защита и опора… Вы небесные люди и земные ангелы, столпы и опора земли нашей!..» Благоверные князья-страстотерпцы прославлены от Бога даром исцелений. Образ святых Бориса и Глеба, заступников за Русскую Землю, позднее превратился в образ святых-воинов.

Сохранилось предание о явлении святых Бориса и Глеба, плывущих в багряных княжеских одеждах в ладье в ночь перед Невской битвой (1240 год), на помощь Александру Невскому. На следующий день в неравной битве русское войско победило шведов».

Мы верим, что Борис и Глеб приходят на помощь каждому, кто искренне переживает за судьбу своей Родины. Тысячу лет по просторам и временам русской истории и русской жизни скачут лошади Бориса и Глеба в напоминание о духовных уроках. Тысячу лет русские люди молятся страстотерпцам Борису и Глебу об умирении Отечества, о добром нраве властей и правителей, об избавлении от нашествия иноплеменных, о сохранении от междоусобицы, о даровании мужества перед лицом смертельной опасности, единомыслия и здравия.

Мы, участники и организаторы фестиваля «Во славу свв. Бориса и Глеба», каждый в меру сил своих отдаём частицу своей души ради русского единства. Пусть заданная Борисом и Глебом тысячу лет назад духовная высота вдохновляет и вас.

Григорьев Фёдор Николаевич

Поэт, член Союза писателей России, лауреат премии Союза писателей «Имперская Культура» им. Э. Володина. Автор поэтических сборников «Все сто дорог» (2010 г.) и «Время, что ворошу…» (2011 г.). Председатель Оргкомитета Всероссийского фестиваля русской словесности и культуры «Во славу Бориса и Глеба».

«Я не был в сучанской ссылке…»

 
Я не был в сучанской ссылке,
Я – никакой страдалец,
И это, наверно, скверно,
За это прощенья нет…
Я вырос в русской глубинке,
Где двадцать первый палец
Считается самым первым,
Здесь каждый второй – поэт.
 
 
Мой дед – урождённый ссыльный,
Батя – ссыльный по деду.
Бунтарская кровь породы – та самая соль Земли.
Я с теми, кто из России за семь морей не едут,
В её огне – мои броды, в степях – мои корабли!
 

«В этой буче мой голос не лишний…»

 
В этой буче мой голос не лишний,
Мне крутить да вертеть не с руки:
Знаю точно, а не понаслышке —
Есть ещё на Руси мужики!
 
 
Бросит пить. По природе умелый —
Засучит на заре рукава.
Обмозгует серьёзное дело
Золотая его голова.
 
 
Сам не «ам», но детишки – по моде.
Чует правду, как звери тропу.
Верит свято, а в церковь не ходит
Оттого, что не верит попу.
 
 
Тяжела, необхватиста ноша.
Он у смерти одной не в долгу.
Помогай тебе Бог, мой хороший,
Ну а я, чем смогу – помогу…
 

«Кобыла забыта, и дровни…»

 
Кобыла забыта, и дровни,
И конюх, блажной инвалид.
На месте церквушки часовня
Заветное слово хранит.
 
 
Короткой холодной весною
В ночном разговоре берёз
Нет-нет да услышишь родное,
На выдохе, – «Гос-с-споди, прос-с-с…»
 

«На заречных лугах…»

 
На заречных лугах
Распустились цветы,
Будто снова снега
Раскатали холсты.
 
 
Утром стадо коров,
Чуть поболее ста,
Привело оводов
В заливные места.
 
 
Протащилась орда
Под кнуты пастухов,
Чтоб в больших городах
Пил народ молоко.
 
 
Молодая листва
Превратилась в навоз,
Уронила трава
Слёзы зоревых рос…
 
 
Но душа не болит,
Заросла, зажила:
Вновь цветы опылит
Луговая пчела!
 

«Там, под ивами, у моста…»

 
Там, под ивами, у моста,
Был когда-то рыбацкий плёс.
Нынче грудь у реки пуста,
Ей всплакнуть бы, да мало слёз.
 
 
Лодка днищем скребёт по дну,
Чаще – волоком, свет не мил.
Я её, как свою вину,
Дотащу на остатке сил.
 
 
Вновь откроется глубина,
И манящей мечтой пьяня,
Просто лодочка, не вина,
Увлечёт в океан меня…
 

Карась

 
Пятого сентября
Сыростью от реки.
С неба на карася
Сыплются червяки.
 
 
Цапля, зрачком кося,
Циркулем щеря рот,
Целится в карася —
Аист наоборот.
 
 
Серых плащовок ряд
Берегом на постой:
Верное говорят,
Что карась золотой!
 
 
Пятого сентября
Я, наточив крючок,
С ними на карася
Выйду, смоля «бычок».
 
 
Выкурю пачку всю,
Но не прослаблю струн:
Близится карасю
Сковороды чугун!
 
 
Кто я ему? Родня?
Враг? Почитатель? Власть?
Молится за меня
Мой золотой карась…
 

Яблоко

 
Упало последнее яблоко
В саду, в аккурат на Покров,
И, сказочно сделавшись зябликом,
Порхнуло в проход меж дворов.
 
 
Летело по праздничной улице
В обличье огня-петуха
Такого, что с чванною курицей
Едва не случилось греха.
 
 
Усевшись на рыжего клоуна,
Пришпорив его, как коня,
За стынущим Солнцем взволнованно
Помчалось, уздечкой звеня!
 
 
А яблони листья озяблые
Привычно (за столько-то лет!)
Сухими ладошками яблоку
Всё машут и машут вослед…
 

«Отшуршала листва, загустела вода…»

 
Отшуршала листва, загустела вода,
И не терпит рука жженья первого льда.
 
 
Над телами морёных дубовых стволов
Я на лодке скольжу по владеньям бобров.
 
 
Там, где груды осин на другом берегу
Непролазной стеной их покой берегут, —
 
 
Понастроили звери к холодной зиме
Добровольных плотин, не в пример Колыме.
 
 
Где-то рядом по хатам подземным сидят,
Кормят горькими ветками малых бобрят:
 
 
Вас и ваших детей в книгу Жизни внесли,
А крестьянское племя на смерть обрекли…
 
 
И плыву я один меж пустых берегов,
Мимо вымерших сёл и творений бобров,
 
 
И всё чудится, что в ледяной глубине
Бог, живущий в реке, улыбается мне…
 

«Гаснет кайма золотая…»

 
Гаснет кайма золотая
Запада… За ночь пурга
Снова следы залатает
Там, где ступала нога
 
 
Солнца. Припушит на диво
Яблони, крыши, скамью,
Тропку витую к обрыву
И на реке полынью…
 
 
Ах, если б давние чувства
С дырами в цельном сукне
Прочно, легко и искусно,
Сердцем латались во сне!
 

«Какими словами мне выразить то, что знакомо…»

 
Какими словами мне выразить то, что знакомо
Мальчишке, идущему в жизнь по размытому следу:
Встречая закат на ступенях родимого дома,
Не чувствуя, – зная, что завтра отсюда уеду.
 
 
Районный автобус, пыля, заскрипит тормозами,
И, с модной клеёнчатой сумкой
И хрустким пакетом,
Ещё раз украдкою встретившись с мамой глазами,
Устроюсь в проходе, коль не было с местом билета.
 
 
Сгоревшая церковь, и клуб
С провалившейся кровлей,
Старушечьи руки и спящий, как ангел, младенец
Останутся там, за рекой, и в пугающей нови
Желанье вернуться мелькнёт, но души не заденет…
 

Старуха

 
Бормочет глухо,
Да крестит рот.
Как жизнь, старуха,
Кто дома ждёт?
В секунду твёрдо
Замрёт клюка,
И голос гордо
Из-под платка:
«Бог дал, в порядке:
Сестра в Туве,
Дочь на Камчатке,
Сынок в Москве.
А мне и надо,
Чтоб хлеб у них
Был бел да сладок,
Как у других».
 
 
Пошла до хаты.
Там со стены
Глядят солдаты
Большой войны.
Там за трельяжем,
Где паутень,
Стопа бумажек —
На чёрный день…
 

«Уходит вода, но за ней не уходит Россия…»

 
Уходит вода, но за ней не уходит Россия,
И даже в золе за зерном прорастает зерно.
Проси невозможного, мама, но только прости нам
Безбожные годы, – так было, видать, суждено.
 
 
Мы помним века до мгновенья
По собственным стонам,
По вбитым в голодные рёбра
Фамильным перстням.
Так помнит ковыль поимённо душителей Дона,
Так помнит пшеница
Голгофу тамбовских крестьян.
 
 
Нас новое время сечёт по хребтам батогами, —
Очнись от бездонного сна, господин и слуга:
Нам нужен не мост,
Чтоб на Пасху дружить берегами,
А братские руки, чтоб крепче стянуть берега…
 

Лукьянов Игорь Владимирович

Поэт, член Союза писателей и Союза журналистов России, лауреат Всероссийской литературной премии им. Н. С. Лескова. Автор более десятка поэтических сборников, публикаций в журналах: «Подъем», «Аврора», «Наш современник», «Молодая гвардия», «Приокские зори». Живет в городе Борисоглебске Воронежской области.

«Вашу спесь – заводит не унять…»

 
Вашу спесь – заводит не унять —
Правда строк, почти что до истерик,
Что умом Россию не понять,
Что аршином общим не измерить.
Коль Россию видеть не из нор,
Не глазеть лукавою лисицей,
То какой тут может взяться спор
О четверостишии провидца…
 

Отец

 
Сталинский сокол,
ты вёл самолёт
на Берлин.
Сын трудового народа
и Родины сын.
Сын прихопёрских лесов
и хопёрской волны
до ветеранской
не дожил отец
седины.
Братский Союз
отстоял
у последней черты…
Кровь твоя спасена
с орденом
Красной Звезды.
В небе погиб ты
Давно, молодым-молодым.
Сын твой седой —
Я вдыхаю Отечества дым.
Нынче он горек
на воле предсудного дня…
Родина есть.
Но Союза уж нет у меня…
 

Мать

 
Робкие морщинистые руки
Теребили старенький халатик,
Пахнущий больницею халатик,
Ситцевый, чуть-чуть великоватый —
Всё, что у неё при ней имелось.
 
 
Вдруг она вздохнула, и внезапно
Горлом, нет, не кровь пошла, а песня.
Старая из молодости песня
С тишиной, луной, рекой, свиданьем.
 
 
Выпевала тщательно куплеты.
Скоро от неё остался холмик
На ближайшем стареньком погосте.
 

Поэт

 
Был бывший уголовник тих и вежлив.
Поклонник поэтической строки,
Он приносил то часто, то пореже
Своих стихов тетрадные листки.
Перемолов немало лет по зонам,
С есенинской душевностью почти
Писал он без блатного лексикона
О всём, что удалось в себе спасти.
Средь пьяных драк, средь зверских поножовщин
Физических и нравственных калек
Он сохранил святую обнажённость,
Без коей человек – не человек.
Без коей не почувствуешь дорогу,
Как родину, сквозь русский лунный свет.
Рецедивист. Старик. Поэт Серёга.
Пусть не Есенин – всё равно поэт.
 

Дядя Митя

 
Безответный старик
Дядя Митя – дундук.
Неудачник.
Чудак.
Приживальщик.
Перед сном
пальтецо
он бросал на сундук.
И во сне,
словно маленький мальчик,
тихо всхлипывал он —
ни детей, ни жены,
ни какой-нибудь плохонькой крыши.
Так и жил у сестры
От весны до весны
как бы свой человек,
как бы лишний.
А порою во сне
он кого-то крушил
и, хрипя,
в матерщину срывался.
Знать, германцев в Галиции
Газом душил.
Знать, с антоновцем
в рубке сшибался.
Может, был он герой.
А быть может, и нет.
Но при нём
был всегда крест нательный…
дядя Митя —
из детства приветливый свет
из его февралей и апрелей…
 

«В том доме…»

 
В том доме
жили прямо,
жили чисто.
И я впервые
слышал в нём тогда
историю
о графе Монте-Кристо
и о Втором
пришествии Христа…
Скрипя пером,
я здесь писать учился
среди простых людей —
своей родни.
Здесь русский дух
впервые мне открылся
в сиротские
мальчишеские дни.
 

«Я советский, как есть, наяву и во сне…»

 
Я советский, как есть, наяву и во сне.
И меня тут не переиначить.
Я родился в рабоче-крестьянской стране
И воспитан на слове «товарищ».
Рвать у жизни своё никогда не спешил —
Всё равно всё в Господних пределах…
Не российский, а русский по духу души,
Православный по вере и делу…
 

«Век прагматичный наш…»

 
Век прагматичный наш
Скорее зол, чем ясен.
И чужд ему Челкаш,
И чужд ему Герасим.
 
 
Скудеет белый свет.
Наглеют человеки.
Где сердце? Сердца нет.
Осталось в прошлом веке…
 

«Меня научило…»

 
Меня научило Армейское «Есть!»
Всей шкурой своею
Понять, кто я есть.
И эту науку
Постиг я, когда
Зубами в снегах
Оголял провода,
Чтоб связь обеспечить…
Иль в сонмище звёзд
Шёл в лютый мороз
На доверенный пост.
И там средь ангаров
Ударных стихий
Читал о весне
Мирозданью стихи.
 

«Завертит жизни карусель…»

 
Завертит жизни карусель.
Но надо всё ж остановиться.
Чтоб быть собой, нужна позиция.
Чтоб быть собой, потребна цель.
 
 
А кто ты есть? И что в тебе —
Всегда меж добрыми и злыми?
Способен ли, вдохнув полынью,
Понять, что русский по судьбе?
 

«Завертит жизни карусель…»

 
Прошуршит осенняя осока:
Всё до срока в мире,
Всё до срока.
И об этом чётко
В светлых кронах
Прокричит мне
Местная ворона.
В берег приунывшего пруда
Горьким вздохом
Плещется вода.
 

«Плачь, сердце, плачь…»

 
Плачь, сердце, плачь
О всём, что я увижу
Когда-нибудь вдали
Последний раз:
Осенний палисад
С опавшей мокрой вишней,
Родимый взгляд
Невозвратимых глаз.
Плачь, сердце, плачь.
Ты право в этой грусти…
И то не слабость, нет,
И не уход в себя.
А просто,
правда чувств
По самой высшей сути.
И ей не человек,
не человек судья.
 

«Небесность лиц я рад увидеть в храме…»

 
Небесность лиц я рад увидеть в храме,
Когда суровый русский патриарх
О мировой рассказывает драме
Во всем понятных праведных словах.
Я вижу здесь сестёр своих и братьев:
Больных, здоровых, старых, молодых.
Я вижу здесь народ из русской рати
Под стягами молитв своих родных.
 

«И вот она…»

И каждый час уносит

Частичку бытия.

А. С. Пушкин

 
И вот она —
Частичка бытия:
Круги орла
Над полосой жнивья.
Погост средь поля.
Беспощадный зной.
И синева бессмертья надо мной.
 

«Окраина – и луг за огородом…»

Светлане

 
Окраина – и луг за огородом.
На нём тропинка прямо до реки.
Под солнечным иль звёздным небосводом
Составов задушевные гудки.
Я в них не раз летел
к огням далёким,
В душе тревогу
до предела сжав.
Но вот пришли,
пришли иные сроки,
Где всех дорог дороже
воздух трав.
Над ними птиц
несущиеся тени.
И ветра ниоткуда – благодать.
Пред ними встать готов я на колени
И ничего о будущем не знать…
 

Санта Лючия

 
Дорога гудела.
Сквозь тьму нёсся гул.
Любимая пела,
Чтоб я не уснул.
 
 
И в дали ночные,
Болидом свистя,
О Санта Лючия,
Давил скоростя.
 
 
Мы смерть проскочили
Не раз и не два,
О Санта Лючия,
Сияли слова.
 
 
Но всё отлучилось
В свой срок навсегда,
О Санта Лючия,
Сгорела звезда…
 

Рязанцев Геннадий Николаевич

Член Союза писателей России, член Союза журналистов России, действительный член Петровской Академии наук и искусств, член-корреспондент Академии Российской поэзии, член Международной Ассоциации писателей и публицистов, лауреат литературной премии имени Евгения Замятина, протоиерей русской Православной церкви, настоятель храма Михаила Архангела г. Липецк.

Дон Гуан и каменный гость

 
Давила мне ладонь десница командора,
Ах, тяжела его стальная длань.
Свалила боль меня, и каменная шпора
Впилась в мой бок – Дон Альвар, перестань!
 
 
О, я всегда слыхал его шаги,
Они звучали за моей спиной,
Я знал, конечно, он мои грехи
Записывал за мной.
 
 
Мне нравилось присутствие его,
Оно будило гордость и отвагу,
Достаточно мне было жеста одного —
И мой соперник попадал на шпагу.
 
 
Я упивался хохотом своим,
И молодою ловкостью всех членов,
Я звал тебя, вершитель Элоим,
И уходил, как тать, из плена.
 
 
Но, кажется, сегодня твой черед,
Рукопожатие больней смертельной раны,
О, тяжело, сжимает сердце лед:
«Пусти мне руку… …гибну – …Донна Анна»!
 

Полет голубя

 
Мальчишка смотрит,
Как высоко
Трепещет голубь
В небесах,
Глаза распахнуты
Широко,
Звучат хлопки
В его ушах.
Он забирается
Все выше,
И мачта,
И квадрат двора,
И мира шум —
Все тише, тише,
И мельче
Наша детвора.
Еще мгновение —
И размоет,
Его, безумца,
Неба синь,
Каких усилий
Ему стоит,
И как бесстрашен он!
Покинь
И ты
Земли пределы,
Начни, как голубь,
Свой полет,
Пусть станет
Невесомым тело,
Пусть страх твой
Навсегда уйдет.
Ведь ты рождаешься
Крылатым,
Недаром сердце
Рвется ввысь
За голубем,
Мечтой богатым,
И ты к своей мечте
Стремись.
 

«Садилось солнце в океан…»

 
Садилось солнце в океан,
Вода свинцово потемнела,
На это дышащее тело,
Спустился сумрака туман.
 
 
Минута горестной тоски,
Среди Всемирного молчания,
И тонкий яд воспоминания.
Как узы смерти велики!
 

Ветер

 
Сегодня ветер нищ,
Едва листву колышет.
Он парниками дышит
И травами с кладбищ.
 
 
Вчера был ветер звонок.
Он пыль принес с полей.
Скакал у тополей,
Как резвый жеребенок.
 

«Намерения скрывают лица…»

 
Намерения скрывают лица
Изменчивого бытия.
Давно упразднена граница
Условностей, и жизнь твоя
Не стоит медного гроша,
Когда купюрами шурша,
Ты слушаешь едва дыша,
Как делаются ставки.
Здесь три шестерки,
Три туза,
И скрыта козырная дама,
Ее бесстыжие глаза
Сквозь дымку серого тумана,
Глядят пороком и тоской.
И слышен, слышен голос твой —
Поверженный печальный бес —
Блудниц хозяин и повес.
Тебе отведена граница
Преступных и полезных дел,
И попущений вереница
Имеет в Божестве предел.
Но нет границ людских падений,
Свободный, гордый человек,
Тебя обставит злобный гений,
В коварный и преступный век.
 

Мечта

 
Я хотел бы жить с тобою,
Посреди полей под небом,
С той российской голытьбою,
С молоком и черным хлебом.
 
 
Чтобы ты была простушкой,
В белом ситцевом платочке,
Чтобы на часах с кукушкой,
Вместо цифр стояли точки.
 
 
Чтобы в летний день воскресный,
Колокол звонил к обедне,
И в церквушке нашей тесной,
Ты стояла бы последней.
 
 
В долгой складчатой юбчонке,
Тихо зажигая свечи,
Длинною рукою тонкой,
Осеняя лоб и плечи.
 

«В твоем лице монгольские черты…»

Л.Д.

 
В твоем лице монгольские черты,
Степного ветра молодые стрелы,
Раскосый взгляд миндальной красоты,
Загаром отшлифованное тело.
 
 
Не важны для тебя ни дом, ни сад,
Изгиб стопы прекрасно помнит стремя,
Покой оседлости тебе как яд —
Твоя семья – кочующее племя.
 
 
В твоем лице я поклоняюсь всем,
Смотрящим в горизонт, где неба своды,
Великим сочинителям поэм,
Певцам пути, певцам свободы.
 

Прощание с детством

 
Всходило солнце в шесть утра,
Сначала освещало раму,
Затем портьеру, часть ковра
И спящую тихонько маму.
 
 
Свет огибал овал плеча,
Изгиб руки, волос колосья,
И яркость первого луча,
Делила мир на до и после.
 

«Из ритуалов всех…»

 
Из ритуалов всех
Люблю один,
Когда, склонившись,
Раб и господин,
Друг перед
Другом,
Закрытые священным
Кругом.
 
 
Один благословляет,
Сложив перста,
Другой смиряет
Мятежные уста —
Хвала, хвала тебе,
Судьба, —
За рабство царственности —
За царственность
Раба.
 

Инокиня

 
Останься, нам, инокиня,
Почитай псалтырь,
Но молитвою не зови меня
В монастырь.
 
 
Монаху – Бога молить,
Старухе – на смерть глядеть,
Женщине – волной ходить,
Мертвецу – в склепе сидеть.
 
 
Останься, нам, инокиня,
С рукописным требником,
Крестиком осени меня,
Укажи поребриком
Дальнюю дорогу,
По брусчатой мостовой,
Подорожная к Богу,
У нас с тобой.
 

Охота на ангелов

 
И я выходил
При луне на дорогу,
Мне ангелы шли,
Косяками навстречу,
Я сети готовил,
Обертывал тогу,
Оружием были бессвязные речи.
 
 
Я понял, что нету
Возвышенней цели
Ходить без клинка
До созвездия рыбы
И слышать звучание
Виолончели
От звезд и галактик,
И видеть изгибы,
Бегущих лучей
Сквозь дырявые сети,
И чувствовать тяжесть
В руках от улова.
Я древний рыбарь,
Мое счастье на свете —
От ангелов слышать
Заветное слово.
 

Твое богатство

 
Войди в удел людей счастливых,
Где теплятся лампады у икон,
Где трепет целований молчаливых
Перемежает поясной поклон.
 
 
Войди в покой —
Причастницы перед причастием.
Ты руку левую скрести другой рукой.
Постой, смиренная, за счастьем.
 
 
Ни у кого не смей просить
Ни серебра, ни злата.
А если станут поносить,
Всем отвечай, что ты богата.
 

«Тебе открыты зрение и слух…»

 
Тебе открыты зрение и слух,
Но существуют тонкие предметы:
Ромашки контур, сном залитый луг,
Травинки по утрам в росу одеты.
 
 
Есть связь между словами и листвой,
Есть смысл в движении предметов.
Весь этот мир меня роднил с тобой,
Загадок полный и ответов.
 
 
Была ты Слово или Птица,
Звезда иль лучик от нее.
Мне это все ночами снится,
Как мята под ноги ложится…
Когда-то было имя у нее…
 

Любовь

 
Мы просто шли,
Тропой тенистой сада,
Мы шли через века,
Несли свою любовь.
Любила стены ты
Старинного Царьграда,
А я на Рим
Заглядывался вновь.
Мы просто шли,
Мы век не выбирали,
Он оказался ростом
Невелик —
Ты телом шла вперед,
Душою – по спирали,
Когда внезапно он возник.
Вдруг стало тесно,
Душно у перрона,
Ты сразу поняла,
Что он похож на Рим,
Времен правления
Нерона
И страха, связанного с ним.
Ты поднялась,
Крестом сложила руки.
Подумал я:
Так действует любовь,
Которая в пути
Не ведает разлуки
И, умирая,
Воскресает вновь.
 

Ночь – мать

 
Вечером сквозит прохлада,
Подбирается, как тать,
Темная моя услада —
Ночь – мать.
 
 
К полуночи забудусь делом,
Не увижу, как сама,
На стене сияет белым
Ночи тьма.
 
 
Безжизненно осиротело,
Холодом придет зима,
И протянется над телом
Ночи тьма.
 

Флаги

 
Трепещут под ветром
Разные флаги.
Не царей, не церквей,
А рабов.
Ты оставайся верен
Присяге,
Древних стягов
И древних гербов.
Крылатой душе,
Дружившей с ветрами,
Не с нашими мелкими,
А теми, из бурь.
Не стоит греметь на ветру
Кандалами,
Надо реять под ветром,
Где неба лазурь.
 

«Как будто бы вернулись…»

 
Как будто бы вернулись
Лихие времена,
В расстрельный список
Я внесен доносом.
Все так же подло кружит сатана,
И вертит вездесущим носом.
 
 
Вернуть бы вас туда,
В тридцать седьмой,
И разрешить писать о людях церкви,
Тогда бы кровью захлебнулся город мой,
И ужасы моей страны померкли.
 
 
Виной всему борьба идей,
Возвышенных идей и мерзких.
По левой стороне идет плебей,
Источник мыслей грубых, дерзких.
 
 
По правой, голову склоня,
Идет Россия в камилавках, рясах,
И он наганом целится в меня,
Уже убитого на Соловецких трассах.