Текст книги "Трава была зеленее, или Писатели о своем детстве"

Александр Снегирев

В Баку

Летом 1988 года Валя Н. сопровождала группу иностранных студентов в поездке по Азербайджану. Валя Н. и моя мама были большими подругами. Валя Н. предложила моим родителям отправиться в это путешествие в составе группы. Время было бедное, путевки являлись дефицитом, и такой возможностью грех было не воспользоваться. Родители согласились и прихватили меня.

В Азербайджане мы видели много интересных вещей: Девичью башню в Баку с отметками, где раньше был уровень воды, качающие нефть машины с переваливающейся перекладиной, похожей на полоток. Мы ехали девять часов по пустыне и срывали плоды гранатового дерева прямо у дороги. В рыбоводческом колхозе нам показали пруды с бетонными берегами, кишащие форелью, а одна рыба даже цапнула за палец служителя, который кидал ей корм. На пальце выступила кровь, все ахнули, а служитель радостно улыбался. Мы видели нашего экскурсовода, волосатого толстяка, который рано утром купался в бассейне голым. Мы видели пятки латиноамериканского студента с сине-зелеными точками – он валялся в постели с однокурсницей, сказавшись больным, а Валя Н. строго тащила их на очередную экскурсию.

Я помню, как в гостинице «Апшерон» отключили воду, и по всем этажам тотчас распространилась жуткая вонь. Помню, как на торжественном приеме в ресторане «Гелюстан» я перепутал щедро украшенный кусок мясного паштета с тортом, сунул в рот и, не почувствовав сладкого вкуса, ужасно застеснялся, будто все вокруг в этот момент только и думали о том, что я перепутал паштет с тортом. Помню, как в другом ресторане, в горах, я стукнулся лбом о стеклянную стену – я ее не заметил, – и очень сконфузился от того, что раздался звон, подобный колокольному, и что красивая студентка из Гватемалы, к которой я испытывал тайную симпатию, бросилась меня жалеть. Помню, в той поездке папа прочел мне вслух всю «Капитанскую дочку». Помню торжественное возложение венков к памятнику двадцати шести бакинским комиссарам. Я шел рядом со взрослыми, старательно замедляя шаг, и представлял себя выжившим в боях героем, который пришел помянуть погибших товарищей. Был еще храм огнепоклонников с черными дырками потухших «вечных» огней, и темные приморские вечера с катанием на простеньких каруселях, и чайхана со стаканчиками, формой повторяющими узкие талии и широкие бедра танцовщиц, и базар, не уступающий многим музеям, с залами зелени и овощей, галереями специй, чертогами куриных тел и бараньих ребер. Однако рассказ мой не об этом.

Во время очередной прогулки по городу я захотел пи́сать. На счастье, неподалеку оказался железобетонный общественный туалет, очень похожий на фашистские оборонительные дзоты, какие я видел в Нормандии спустя много лет. Тогда, в Баку, я еще не знал об этой зловещей параллели и послушался маму, которая подвела меня к «дзоту» с той стороны, где над входным проемом проглядывался мужской опознавательный знак. Мама подпихнула меня, и я с яркого каспийского солнца нырнул в кромешную тьму.

Когда мои глаза, первоклассника московской спецшколы с углубленным изучением французского языка, привыкли к темноте, я различил следующее. Плесень и нечистоты делали помещение, в котором я оказался, весьма живописным. Вдоль стен зияли пробитые в полу дыры. Они походили на дыры в храме огнепоклонников, только крупнее. Края дыр украшали какашки разной давности, судя по степени их разложения. Отдельные какашки в беспорядке были разбросаны по полу. Над большею частью дыр на корточках кавказским полукругом сидели молчаливые усачи с мрачными лицами в пиджаках и кепках диметром с канализационный люк. В Баку повсюду можно было наблюдать таких усачей, сидящих на корточках. Только они обычно имели на себе брюки. У этих же брюки были спущены. Некоторые курили.

Справа, на уровне моего розового ушка, из крана капнула вода. Из умывальника с жужжанием поднялось несколько жирных мух. Я нерешительно потоптался и нервно вытер вспотевшие ладошки о новенькие голубые штаны-бананы. Штаны мне сшила молодая модница Вера И., дочка другой маминой подруги. Усачи повернули недружелюбные носы в мою сторону, этот джентльменский клуб явно не хотел меня принимать. Сглотнув, я попятился и вышел на свет и сказал маме, что все прошло благополучно.

Спустя многие годы я с нежностью вспоминаю то детское путешествие. Когда заходит речь об Азербайджане, я рассказываю о форели в забетонированном пруду, о Девичьей башне, о пустыне, ресторане «Гелюстан» и о «Капитанской дочке».

Валя Н. умерла несколькими годами позже от рака, хотя поговаривали, что от СПИДа. Жажда любви, которой она была лишена на родине, вылилась в многочисленные связи в заграничных поездках, ставших тогда доступными.

Модница Вера И., сшившая мне штаны-бананы, погибла в автокатастрофе, впервые сев за руль нового автомобиля. А штаны-бананы отдали носить какому-то другому мальчику, когда я из них вырос.

Владимир Сотников

Малыш

Нет для меня ничего более волнующего, чем найти в своих воспоминаниях невидимую раньше закладку времени и ту страницу, после которой жизнь если не изменилась, то стала такой, как есть, с обретенными чувствами.

Детство наполнено такими страницами, и вот одна из них.

Я был тогда ребенком, мой дедушка – стариком, но были мы как одно целое, как одно существо, как один человек, разнесенный по краям своей жизни и глядящий с удивлением и радостью на себя же, но в другом возрасте.

Каждый летний день дедушка ждал меня на своей скамейке в большом яблоневом саду, который тянулся за его домом до самой школы, где он проработал всю жизнь директором и куда мне предстояло пойти той осенью в первый класс.

Мой дом стоял на другом конце деревни, я шел по улице и думал, что эта дорога не только передо мной, но и в дедушкином ожидании – он знает обо мне, идущем. Я говорил ему об этом, и он сразу расцветал улыбкой, так ему нравились мои слова. Целый день мы проводили вместе – работали в саду, гуляли, обедали и все время беседовали, как взрослые.

Только вечером, после ужина, я уходил домой. На прощание, провожая меня, дедушка обязательно говорил что-то интересное или спрашивал о чем-нибудь, словно давая задание подумать об этом по дороге.

– А почему звезды мерцают? Как ты думаешь?

Я удивлялся: это кто у кого спрашивает? Кто был директором школы? Но, подчиняясь правилам игры в умного ребенка, находил быстрый ответ:

– Это они посылают нам сигналы. Что-то рассказывают.

Дедушка хвалил меня за эту догадку и объяснял, что эти сигналы шли к нам целую вечность – столько же, сколько существует Земля.

– Вот наконец и узнаем, для чего мы появились! – сказал я слова, которые помню до сих пор, потому что помню выражение лица дедушки при этом.

Наверное, после этого он и подарил мне открытку с ракетой, летящей к звездам, написав на ней: «Желаю тебе стать гордостью народов нашей страны». Я стеснялся этой открытки и спрятал ее, никому не показав.

Так и шло счастливое время.

Но однажды дома, долго не засыпая, я случайно подслушал разговор родителей. Наверное, дверь была неплотно закрыта. И я узнал, что дедушка болен и скоро умрет. Мой испуг был как молчание, сковавшее меня.

Я так же приходил к дедушке, но не мог ничего придумать, что ему сказать. Слова у меня не появлялись, но и дедушка стал больше молчать.

К дедушке приехал его бывший ученик Николай, работающий лесником. Приехал на коне, большом старом Малыше. Сам Николай пропадал где-то на работе днями и целыми неделями, а мы с дедушкой гуляли с Малышом за деревней. Мы шли по одному и тому же маршруту – выходили за школой в поле, выбирали там траву погуще, пасли Малыша и возвращались потом с другой стороны улицы. Я ехал верхом рядом с дедушкой, ведущим Малыша за уздечку. Хотя можно было обойтись и безо всякой уздечки – так же, как мы обходились без седла. Я просто сидел на теплой широкой спине коня, как на печке. Малыш всегда был спокойным – я не помню, чтобы он когда-нибудь бежал. Только шел. Наверное, думал при этом о чем-то своем. Иногда Малыш поворачивал голову, и я видел, как по его щеке стекает слеза. Я тревожился, что он плачет, обнимал его за шею и видел в блестящем глазу свое отражение.

И вот в один из дней дедушка пропал. Его искали все – мои родители, бабушка, но нигде не могли найти. Прошел день, наступил вечер.

Я прокрался в сарай к Малышу. Встал на перегородку, погладил его шею, надел уздечку через покорно подставленную голову. Тихонько вывел его за ворота. С лавочки забрался на него и попросил идти. Куда? Не знаю. Малыш шел медленно, но я не торопил его. Деревня и привычный для Малыша поворот дороги остались позади. Он шел и шел по бескрайнему полю куда-то вперед, и я отпустил ненужную уздечку. Подо мной покачивалось большое тело коня, и мне казалось, я еду на самой живой жизни, везущей меня куда-то. Я думал о дедушке.

Полевая дорога привела нас к дальнему кладбищу под купой деревьев. Так далеко мы с Малышом никогда раньше не приходили.

Дедушка сидел на склоне холма в высокой траве и смотрел куда-то вдаль, в другую сторону. Я спрыгнул и сел рядом. Малыш стал пастись возле нас.

– Ну вот и все, – сказал дедушка. – Вот и все.

Мы долго молчали.

И вдруг я сказал, сам не ожидая этих слов:

– Хорошим людям будет дана вторая жизнь.

Дедушка посмотрел на меня:

– Будешь меня вспоминать. Чем не жизнь?

Он поднялся, подсадил меня на Малыша, и мы пошли домой.

Дедушка умер осенью.

Сейчас у него вторая жизнь, которая началась после того, как мы с Малышом нашли его.

Я не верю мудрецам, говорящим, что все проходит. Все, что было, есть в человеке.

Валентин Постников

Миллиард пятерок

– К доске пойдет… – распахнув журнал, произнесла страшным голосом наша математичка Вера Ивановна.

«Только не я, – пронеслось у меня в голове. – Я же не выучил!»

– Постников! – почти выкрикнула на весь класс учительница.

– Чуть что, сразу Постников, – недовольно проскрипел я, вставая из-за парты. – В классе тридцать два ученика, а я должен за всех отдуваться.

– Что ты там себе бубнишь под нос? – строго спросила учительница. – Иди к доске и громко ответь, как ты решил домашнее задание.

– Иду, иду, – отозвался я, стараясь потянуть время. – Только дневник найду.

– Надеюсь, Постников, ты не забыл выучить самые большие числа? В учебнике этого нет, но информацию про эти числа вы должны были разыскать в энциклопедиях или справочниках.

– Самые большие на свете числа? – обрадовался я. – Это я и так знаю.

– Знаешь? Вот как хорошо! – обрадовалась Вера Ивановна, разглядывая мой дневник, слегка приподняв очки. – А то, Постников, у тебя двойка за прошлый урок. Вот и исправим ее.

– Ох, ну, считай, пятерка у меня в кармане. Вот уже не думал, что мне так повезет, – тихо пробурчал я сам себе под нос.

– Итак, начинай по порядку, – велела математичка. – Перечисляй самые большие числа. Я жду. Сто и тысячу даже не вспоминай, начинай сразу с огромных чисел. Самых больших, которые знаешь.

– Миллион! – сказал я и победно посмотрел на Веру Ивановну.

– Верно, – кивнула она. – Дальше?

– Миллиард!

– Верно, Постников, верно, ну, а дальше?

– Дальше? – удивился я. – А разве есть числа больше миллиарда?

– Конечно, есть, – вздохнула учительница. – Огромные числа существуют в математике, гигантские числа! Давай, вспоминай, Постников.

– Ой, что-то позабыл, – почесывая макушку, промямлил я.

– Ты просто не готовился, Постников, – сказала учительница, повертев в руках красную ручку. – Так я и думала.

– После миллиарда идет число, которое называется – биллион, – выручил меня Вадик Сорокин. – Это миллион миллионов.

– Правильно, Сорокин, – кивнула Вера Ивановна. – Ну а дальше какое число следует?

– А дальше идет – триллион! – тихо подсказала Галя Огурцова.

– Правильно, – обрадовалась учительница. – А ну-ка, напиши на доске это число, – попросила она. – И тогда поставлю тебе тройку, – пообещала Вера Ивановна.

– Я не помню, сколько у триллиона нулей, – честно признался я, потупив глаза.

– Триллион – это единица с двенадцатью нулями, – подал голос хорошист Саша Самсонов со второй парты.

– А есть число больше триллиона? – спросила учительница.

– Нет, – уверенно ответил я.

– Опять неправильно, Постников. Есть!

– Гугол! – сказал с последней парты Павлик. – Я в книге читал. Это единица со ста нулями.

– Молодец, Павлик, ставлю тебе пять, – улыбнулась строгая математичка. – Сразу видно, что много читаешь.

– Ну, гугол – это уж точно самое большое на свете число? – с надеждой спросил я. – Больше не бывает?

– Нет, – снова покачала головой учительница. – Есть, Валентин, и покрупнеее числа, чем гугол. – Так, ребята, кто из вас знает?

– Я знаю, – сказала Света Пятеркина. – Самое больше на свете число это – центаллион. Это единица и целых триста три нуля. Верно?

– Правильно, – обрадовалась учительница. – И все же есть на свете самое большое на свете число. Оно больше, чем центаллион. Это число называется зиллион!

– А это сколько? – спросил весь класс хором. – Сколько там нулей?

– Это так много, что точно никто не знает, – ответила Вера Ивановна. – Но вот ученые иногда говорят: «В космосе звезд так много, что пересчитать их невозможно. Их там целый – зиллион!»

– И песчинок на морском пляже, – тоже зиллион, – сказал Вадик.

– И капелек воды в океане – зиллион! – закричала Настя Кубышкина.

– И снежинок зимой – зиллион, – добавил Павлик.

– Значит, все то, что невозможно сосчитать, можно смело называть зиллионом, – вставила отличница Света Пятеркина.

– А самое маленькое на свете число какое, ребята? – спросила Вера Ивановна.

– Ну, это просто, – обрадовался я, – это единица!

– Верно, Постников, – кивнула учительница. – Вот ее мы тебе в дневник и поставим. – А когда будешь готов к уроку, я тебе обязательно поставлю оценку повыше. Хоть целый зиллион пятерок! Обещаю.

Военная хитрость

Домой мне идти не хотелось. Еще бы – получить двойку по географии в самом конце четверти! Что сейчас будет???

– Ну-ка, Валентин, покажи дневник! – приказал мне отец, словно почувствовав мое настроение.

– Двойка! – воскликнула мама.

– Какой ужас! – крякнул с досады дедушка.

– В конце четверти! – рассердился отец.

– Вот негодник! – добавила бабушка. – Пороть его нужно!

– Точно! – сказал папа. – Я давно собирался это сделать, да все руки не доходили. А теперь, думаю, самое время.

– Давно пора его отлупить, – вставил слово дядя Сережа.

– Бить детей непедагогично! – на всякий случай напомнил я.

– Еще как педагогично! – сказала мама. – Только не бить, а лупцевать его нужно, и непременно ремнем.

– Я, когда был маленьким, нас, деревенских мальчишек, в деревне драли как сидоровых коз, – вспомнил дедушка. – И непременно березовыми розгами. Смочат их в соленой водичке и давай нас, родненьких, драть. Мы сразу шелковыми становились.

– А в нашей деревне это называли охаживать, – вспомнила бабушка. – Меня мать за любую шалость тут же полотенцем по попе охаживала.

– И нас мутузили, – добавил отец. – Учитель говорил, что детей непременно мутузить нужно.

– Не мутузить, а стегать, – напомнил дедушка. – На Руси не мутузили, а стегали детей.

– Не стегали, а тузили, – поправила мама.

– Что это еще за слово такое – тузить? – удивился папа. – Испокон веков детей ремнем колошматили.

– В деревне обычно молотили! – упиралась бабушка. – Положат поперек лавки и давай молотить розгами.

– Правильно, розгами, – кивнул дядя. – Только не молотили, а дубасили. Мне мой дед всегда по субботам говорил: «Ну что, Сережка, пойдем в сарай за розгами, я тебя сейчас дубасить буду».

– Верно, – кивнула бабушка. – В деревнях всегда по субботам детей пороли. За всю неделю разом. Чтобы наука была. А вы Валентина не порете, вот он и зачастил в школу за двойками. Пороть его нужно.

– Нужно! – кивнул отец. – Только правильнее все же сказать не пороть, а шлепать.

– Шлепать – это не наказание, – улыбнулся дед. – Нужно ему шею намылить. Или бока намять.

– Ну, вот еще чего придумал! – разозлилась бабушка. – Где это видано – малому дитю бока мять.

– Это просто такое выражение, – стал оправдываться дедушка. – Мой отец, когда сердился, всегда говорил нам с братом, что сейчас он нам бока намнет или шею намылит.

– А у нас в школе, когда я учился, говорили, что нас сейчас вздуют, – вспоминал дядя. – Или накостыляют. Старшие ребята нас, малышей, ловили и могли накостылять за баловство.

– Интересно, а почему раньше говорили накостылять? – отвлеклась от обеда мама.

– Потому что в деревне старики могли младших палкой отлупить или костылем, – ответил дядя. – Вот и пошло выражение – накостылять.

– Ой, а вот меня матушка в деревне шелушила, – вспомнила бабушка.

– Как это? – удивился папа.

– А так: поймает меня, если я не слушаюсь, и давай шелушить, – улыбнулась бабушка. – Ремнем или прутиком березовым.

– Так что же мы будем с ним делать? – неожиданно спросил дедушка. – Дубасить, колошматить, лупить, охаживать, стегать, мутузить, пороть или драть?

– Пороть! – решительно заявил отец. – Так, а где Валентин?

Но я давно уже сидел на буфете. Если я почувствую, что меня вот-вот накажут, быстро туда забираюсь. Буфет старинный и очень высокий, он нам еще от прадедушки достался. Кроме меня, туда залезть никто не может. У меня там, наверху, даже книжка припрятана про пиратов и сухарики с изюмом. Так что я могу на шкафу долго просидеть, хоть до самого вечера. Пока папа не остынет.

– А ну-ка, слезай! – грозным голосом сказал дедушка. – Сейчас пороть тебя будем.

– Дубасить! – заулыбалась бабушка.

– Молотить! – сказала мама.

– Колошматить! – вставил дядя.

– Шелушить! – подпрыгнул дедушка.

– Мутузить! – добавил папа.

Я свесил голову вниз и покачал головой:

– Ни за что не слезу отсюда, пока вы не пообещаете меня не трогать.

– Ладно, – сказала мама. – Совсем ребенка запугали. Слезай, не тронем мы тебя.

– Это мы пошутили, – пробурчал папа.

– Верно, – добавил дядя. – Пошутили просто!

– Все равно не слезу! – твердо сказал я. – Буду тут до ночи сидеть. Книжку читать про пиратов.

– Слезай, я тебе конфету дам! – пообещала бабушка.

– За одну конфету ни за что не слезу, – помотал головой я. – Только за десять конфет.

– Хорошо, Валентин, получишь десять конфет, только слезай вниз, – попросила мама.

– И новую клюшку! – добавил я.

– Что! – возмутился папа. – Он еще условия ставит!

– Хорошо! – пообещала мама. – Клюшку тебе дедушка купит.

Но я все равно не торопился вниз. Знаю я их: наобещают с три короба, а как только слезу – начнут меня мутузить, пороть и шелушить. Читал про такое в одной книжке. Там врага выманивали из укрытия и обещали ему золотые горы. А когда он выходил, то ничего не получал. Это называется военная хитрость.

– А хочешь, мы тебе самокат купим? – спросил дядя.

– И новые лыжи! – добавила бабушка.

– Ладно! – вздохнул я. – Так уж и быть, спущусь.

А про двойку никто так и не вспомнил. Вот что такое военная хитрость.

Мария Ануфриева

Черная рука

Второклассники сидели верхом на турниках в школьном дворе и рассказывали страшилки.

– И тогда черная рука сказала: «Отдай свое сердце!» – мрачно закончил Вовка и обвел всех взглядом.

– Чем она сказала, неужели у нее еще и рот был? – спросила я.

Не потому, что сомневалась в услышанном – ясно, что если черная рука сумела пробраться через весь город к маленькой девочке, оставшейся дома без родителей, то и произнести страшные слова ей труда не составило, – а просто чтобы нарушить молчание…

– Был, – серьезно ответил Вовка. – Им она и выпила всю кровь. Когда мама вернулась домой, она пошла в комнату дочери и нашла там ее. Мертвую.

Посидели еще немного. Продленка закончилась, а идти домой не хотелось. Вроде и не поздно, но уже темно. Декабрь.

– Ну, я пошла, – сказала отличница Катька. Она все всегда делала первая. Ей хорошо: брат старший дома – вон окна светятся.

Мы с Вовкой и братьями-близнецами Лебедевыми жили в одном подъезде: он на девятом, я на восьмом, братья – на четвертом этаже. Родители у всех возвращались поздно: пока работу закончат, пока втиснутся в единственный автобус, ездивший из центра к окраинным многоэтажкам.

У подъезда потоптались. Обычно сначала мы играли у Лебедевых, потом поднимались ко мне, а уж после шли к Вовке. Если уроки на продленке не доделаны, списывали у Вовки, потом шли ко мне, затем спускались к Лебедевым. А иногда сразу отправлялись по домам, но сегодня черным-черным вечером был явно не тот случай.

– Пойдем к нам в мушкетеров играть, – предложил Лебедев-первый.

– Достанем прошлогодние новогодние костюмы и шпаги, – поддержал Лебедев-второй.

– Так костюма всего два, – засомневался Вовка.

– Я буду Миледи, – поспешила согласиться я. – А ты – Кардинал, мы на тебя красную накидку наденем.

– У нас нет красной накидки, – сказали Лебедевы, первый и второй.

– Надену, какая есть, – согласился Вовка.

Сложив портфели и мешки со сменкой у дверей, мы с Вовкой подождали, пока братья облачатся в прошлогодние костюмы.

– Лучше ты Констанцией будешь, – критически оглядел меня Вовка. – Служанкой. Миледи в белом переднике не ходила.

Я не спорила, потому что могла играть хоть Портоса, лишь бы не идти одной в свою черную-черную квартиру. Лебедевым тоже хорошо – их двое, а Вовка вечно юморит и ничего не боится. На Восьмое марта он подарил мне красивую расписную шкатулку на замочке с сюрпризом. Открываешь, а оттуда на пружине чертик в тельняшке выскакивает и музыка играет. Смастерил вместе с отцом по мотивам «Бриллиантовой руки».

Вместе с картонными шпагами братья притащили в коридор арбалет и стрелы на присосках, пистолеты, пластмассовый меч и автомат, вяло стрелявший очередями из-за подсевших батареек.

Вовку облачили в покрывало леопардовой расцветки, вполне бы сгодившееся на платье Миледи. Он путался в нем, хоть и завязал на груди узлом, и два раза запнулся, а на третий упал. Я сидела на кровати Лебедева-первого и изображала Констанцию: томно бродила взглядом по политической карте мира над кроватью Лебедева-второго и вздыхала, соображая, что родители приедут часа через полтора, не раньше.

Братья и Вовка, игравший за все войска кардинала в одном лице, носились по коридору. Изредка они забегали в комнату проведать укрывшуюся в монастыре Констанцию, а я махала им рукой, показывая, что меня еще не отравили.

Споткнувшись в очередной раз, Вовка заорал:

– Я так не играю. Мне нужна короткая красная мантия.

Братья залезли в платяной шкаф, но нашли только материн махровый красный халат, от которого «кардинал» с достоинством отказался.

– Констанция, оставь портфель и притащи красную накидку с кресла, которое у тебя в большой комнате стоит, – распорядился он.

Я слезла с кровати, но исполнять поручение не спешила.

– Что-то ключи не могу найти, – попыталась соврать я, шаря рукой в портфеле.

– Ты что, боишься? – тут же раскусил меня кардинал-Вовка. – Трусиха!

– Сам – трус, – огрызнулась я и натянула пальто. – Сейчас принесу!

Пока ехала в лифте, успокаивала себя тем, что надо всего-то открыть дверь, включить свет в прихожей, забежать в комнату, схватить накидку с кресла и выбежать обратно. Правда, еще остается страшный черный-черный коридор в глубь квартиры, но в него я даже не посмотрю.

Повернув ключ в замке, я распахнула дверь и, вместо того чтобы включить свет, замерла на пороге. Вдруг в глубине квартиры, кажется, в моей комнате, что-то отчетливо лязгнуло: коротко и громко. Смолкло.

Бесшумно прикрыв дверь, забыв про лифт, я помчалась вниз к Лебедевым, перепрыгивая через три ступеньки.

– Что случилось, Констанция? – спросил Вовка.

– У меня в квартире воры!

– Ты их видела?

– Нет, но они там шумят, пилят что-то.

– Замок был сломан?

– Нет… Цел.

– А с чего ты взяла, что это воры… – протянул Лебедев-второй.

И тут же всем стало ясно, что никакие это не воры.

– Черная рука, – догадался Лебедев-первый и быстро запер за мной дверь.

– Теперь у меня квартира открыта, – ныла я. – От родителей попадет. Может, это и не черная рука? Пойдем все вместе, а? Мы только послушаем и дверь закроем. Если это воры, то они уже убежали.

– Пошли, – решительно сказал Вовка и сдернул с себя леопардовое покрывало. – Никаких черных рук не бывает. Это все выдумки.

– Давайте лучше у нас посидим, родителей подождем, – в один голос предложили братья, но Вовка уже сунул в руки мушкетерам по пистолету, а сам взял арбалет и пару стрел.

У дверей моей квартиры прислушались – тихо. Приоткрыли дверь – тихо. Друг за другом протиснулись в прихожую и замерли. Вдруг тишину прорезал короткий и отчетливый металлический скрежет. Сомнений не было – он шел из глубины черной-черной квартиры.

– Мама, – сказала я неожиданным басом и повернула к выходу, наткнувшись в темноте на Вовку.

– Мама! – прошептал он и тоже ринулся в двери.

– Мама! – братья уже бежали вниз по лестнице.

Мелькали ступеньки. Мы неслись вниз, и вытянувшаяся через рукав варежка на резинке хлопала меня по правой ноге, а мне казалось, что это черная рука летит следом и вот-вот схватит.

Добежав до дверей квартиры на четвертом этаже, ввалились в нее одновременно и долго не могли отдышаться. Когда опасность миновала, стало ясно, что оружие мы побросали на месте несостоявшегося боя с нечистой силой, а Вовка еще и выронил ключи от своей квартиры, которые захватил на всякий случай, потому что до него бежать ближе.

– Мы октябрята. На следующий год нас примут в пионеры, – начал Вовка. – Если в школе узнают, что мы испугались черной руки и не смогли попасть к себе домой, не видать нам пионерских галстуков. Да над нами каждый первоклассник смеяться будет!

– А если она задушит? – резонно заметил Лебедев-первый.

– Всех не передушит! – возвысил голос Вовка. – Несите ножи, скалку, все, что есть!

Лебедев-первый ринулся на кухню, Лебедев-второй к стенному шкафу с отцовским инструментом. В результате мы оказались вооружены: тремя молотками, массивной деревянной разделочной доской, широким ножом для рубки мяса и длинным шилом.

Поднимались пешком, чтобы не спугнуть врага шумом лифта. Когда мне было очень страшно, например по пути в поликлинику к зубному врачу, я вспоминала известных героев. Вот и сейчас за четыре этажа вверх успела привести себе в пример летчика Маресьева, которому отрезали ноги, повешенную фашистами после пыток ледяной водой Зою Космодемьянскую и, конечно, героев «Молодой гвардии».

Перед дверью квартиры выстроились: Вовка первый, за ним я, замыкали отряд братья, стоявшие плечом к плечу.

– Если на нас нападут, я буду резать, а ты прихлопывай, – он вытянул вперед нож, я сжала в руке доску.

Включили свет в прихожей. По черному-черному коридору двинулись к дальним комнатам: свет в нем включался в самом конце. Словно приветствуя нас, вновь раздался лязг и мерные удары, будто кто-то точит ножи. Все громче и громче.

Звук шел из моей комнаты.

– Кто там? – срывающимся голосом крикнула я.

– Выходи, мы уже милицию вызвали! – гаркнул Вовка.

– И родители на лифте поднимаются, – громко добавили Лебедевы.

Шум прекратился, но тут же раздался с новой силой: лязг-бамц, лязг-бамц.

– Если это не черная рука, то глухой вор, – прошептал за спиной Лебедев-первый.

Обмирая от страха, мы гурьбой ввалились в комнату, как бременские музыканты в логово разбойников, и врубили свет. Никого не было.

Лязг-бамц – раздалось из угла, в котором стоял пластиковый аквариум с хомяком.

Клочки газет, обычно устилавшие дно, хомяк сгреб в один угол и, сидя на железном поддоне, яростно поддевал зубами и опускал на него пустую железную крышку из-под детского питания, служившую поилкой. Газеты и поддон оказались сухими. Это значит, оставленную на день воду он разлил еще утром при благоустройстве территории и, совершенно озверев от жажды к вечеру, отчаянно подавал сигналы sos в пустой квартире.

– Вот тебе и черная рука, – хихикнули оба Лебедева.

– Это не черная рука, а «живая шляпа», – заметил Вовка.

В это время дверь в прихожей хлопнула.

– Мама! – подпрыгнули мы.

– Это папа! – раздался знакомый голос. – А что это у вас дверь нараспашку и пистолеты на полу валяются?

– Да мы в мушкетеров играем! – ответил за всех Вовка.