Текст книги "Журнал «Фантастика и Детективы» №9"

Коллектив авторов
Журнал «Фантастика и Детективы» № 9

Бабы-дуры
Святослав Логинов

Святослав Логинов

9 октября 1951 г.

Девку затворить – это не репу на огороде выращивать. Девка – штука капризнал, раз на раз не приходится. Бывает, такое получится, что хоть в омут головой, да ещё непонятно чьей – её или собственной. Тут тоже наперёд не угадаешь.

Тшши долго подступался к этому делу, замахивался, изготовлялся, а потом отступался. Промахнёшься, и выйдет вместо девки баба – что тогда? Оно, конечно, всякой девке непременная судьба бабой стать, но если девку как следует до ума довести, то и баба получится ручная и почти не опасная. Совсем безобидной баба не бывает, да и ничто не бывает. Кошку разбалуй, так и она когтям волю даст.

Собственно, девка в хозяйстве вещь бесполезная, навроде жеребёнка: жрать – жрёт, а работы с неё – как есть нисколько. Но без жеребёнка не будет лошади, а без девки – бабы. Такая она жизнь заковыристая; куда ни свернёшь – всюду баба. Без лошади в хозяйстве трудно, но можно, без бабы – полный каюк. Лошадь можно не только из жеребёнка сформировать, но и поймать готовую в полях за лесом. Бегать, правда, за ней умаешься. К тому же, словленная лошадь лягает копытом и норовит кусить. Но, хотя бы, не ругается. А баба ругается завсегда, даже самый лучший экземпляр.

Среди своих ходят побаски, будто кто-то изловил дикую бабу и привёл в дом на хозяйство. Вот уж языки у народушка! Дикую бабу промыслить не трудно, только кто кого опосля на хозяйство определит – это ещё вопрос. На дикую бабу глянешь, год глаза не разожмуришь. А уши от её повизга сворачиваются в трубочки, да так и остаются, пока новые не вырастут.

Так что, хочешь бабу прирученную – выращивай её из девки. А не хочешь – сам веди хозяйство. Только потом не жалуйся, что вместо дома будет загаженная нора. Есть в том некая тайна: вроде бы Тшши чистоту обожает и порядок, но как ни поворотится, всё помойка получается и вонючая берлога.

Без бабы – швах.

Вообще на хозяйстве у Тшши была старушка. Самое милое дело: старушка уже не ругается, а только воркотит вполголоса. И не дерётся вовсе; ей на драку куража не хватает. Одна беда – сил у старушки мало и с каждым годом всё меньше. Этак скоро не она за Тшши ходить будет, а ему за нею придётся. Когда-то старушка была и бабой, и девахой хоть куда, но то было давно, те времена из памяти изгладились напрочь, так что новую девку затворять приходится на чистом месте.

Проще всего, казалось бы, девку затворить в корчаге, но на самом деле так только кажется. В корчаге пиво к празднику ходит, и сколько её ни споласкивай, пивной дух ничем не отобьёшь, хоть маленько, да останется. И получится девка не ручная, а пивная. А уж какая баба из неё произрастёт, можно не загадывать. Один из бывших соседей затворил девку в корчаге, но он уже ничего не расскажет, у его дома и места жилого больше нет, а есть пьяная бражина. Суслом там загодя воняет, и деревья торчат вкривь и вкось.

Тшши девку затворил в кадочке. Не новой, прежде в ней груздочки солились. Так оно и к лучшему: не новая, значит, проверенная.

Как девок затворяют, объяснять не надо, дурное дело нехитрое, каждому известно. Главное – срок соблюсти, а то вылупится младенчик – уа-уа! – возись потом с кашками да какашками. А передержишь – и того хуже: вылупится не девка, а лахудристая бабёнка. Тогда исход один: хватай дежу, в которой бабёнка сидит, в охапку, волоки к омуту и вываливай в самую глыбь. В омуте из бабёнки образуется русалка. Будет лунными ночами смехи хохотать и плескать в ладоши. А ты сиди, запершись поплотней, да вспоминай про своё рукосуйство.

Из кадки девочка вышла ладненькая, крепкая, как боровой грибочек. Глазки ясные, щечки красные, а в русой косе – алый бант. Так вместе с бантом девчоночка и слепилась. Поначалу, конечно, испугалась: что, да как, да почему?.. Но у Тшши всё было продумано: он девку сразу к старушке перенаправил, пусть та на глупые вопросы ответы даёт, а заодно помаленьку приучает девоньку ко всякому бабьему мастерству. Девка, конечно, и сама выучиться может, но умение, полученное от другой мастерицы, прочнее.

Казалось бы, всё спроворил, как следует быть, а вышло неладно. Два дня девка обвыкала, приглядывалась к житью-бытью, а потом подошла и спросила напрямки:

– Дедушка, ты меня съешь?

– Какой я тебе дедушка? – рассердился Тшши. – И девок я не ем, девки народ неудобоваримый.

– Бабушка Лукерья сказала, что ты старую лошадь съел, а скоро её съешь, а там – и меня.

– Ты меньше дуру слушай. У неё от старости ум за разум заскочил, вот и несёт, сама не зная что. Лошадь – она животная, поэтому, как изработается, её надо съесть. А баб да девок едят одни людоеды. От этого у них зубы выпадают и нрав портится.

– А ты кто? И зачем меня к себе притащил?

– Я – Старый Жиж. И тебя не притащил, а затворил. Вот в этой вот кадушке. А зачем?., уж, всяко дело, не для еды. Чтобы тебя получить, я полкадушки груздей в поганую яму вывалил. Так что есть тебя – накладно получится. Ты мне для других надобностей потребна. Поняла?

– Поняла, – сказала девка и отошла тихохонько.

Тшши доволен остался, и разговором, и тем, что девка тихая получилась: не визжит, не вопит и ногами не топает. А вышло, что тишина её сродни той, что в тихом чёртовом омуте. Ничего из сказанного девка не поняла, а что поняла, то переврала. А быть может, виной всему была бабка Лукерья.

Девки, какую ни возьми, все до одной Алёны. Бабы, и дикие, и самые смирные, всегда зовутся Матрёнами, а вот старушки – каждая наособицу. Бывают среди них Прасковьи и Пелагеи, встречаются Ульяны, а эту чёрт нарёк Лукерьей. Впрочем, по имени её никто не звал, кроме новой девки. Да и та чаще говорила попросту: бабушка.

Алёна ходила по дому тишком с просяным веничком в руке, мела что-то невидимое. Помогала Лукерье на кухне, хотя чего там помогать: навалил да наварил – и все дела. Тшши в женские премудрости не вникал и не вмешивался. Бабу учить – себя не уважать, пусть ворчит, да дело воротит. И в результате прозевал начало событий.

Ютились Алёнушка с Лукерьей в каморке за двором, а в избе без надобности не появлялись. Вообще-то, Алёна могла и на полатях спать, девке – можно. Только старушки-задворенки обязаны возле гумна жить, но девка прикипела к наставнице, и жила вместе с ней на задворках. Тшши не возражал: зычный хозяйский голос достанет где угодно.

В то утро Тшши проснулся поздно. Намедни было полнолуние, и он едва не всю ночь просидел на камне у амбарной стены, слушая, как за оврагом воют волки. Плоховато они выли, немузыкально. Удовольствия никакого, а выспаться не удалось.

Продрав глаза, Тшши привычно рявкнул:

– Бабы! Жрать хочу!

Потом повернулся на другой бок и уснул. Знал, что быстро его хозяйки не умеют. Это только в сказках стряпуха, повинуясь зову, спешит на цырлах с мисками и сковородкой, припевая от усердия:

– Иду, иду! Бегом несу!

У Алёнки и Лукерьи завтрака приходится дожидаться. Одна ещё не умеет, другая уже не может.

Вторично проснулся, серьёзно проголодавшись. Рявкнул уже не шутя, но и теперь ответа не дождался.

Встал и, как был расхристанным со сна, отправился в задворную каморку. Пнул дверь и остановился в изумлении: каморка была пуста, лишь сладкий бабий дух ещё витал меж четырёх стен.

– И где вы? – таким тоном спросил, что не ответить нельзя.

Пожилое место всегда отвечает, если спрашивать строго.

– Мы, дедушка, убежали, – ответил Алёнин голосок. – Боимся мы тут быть, всё-таки, думается, ты нас съешь.

Вот ведь, бабы-дуры! Надо же такое удумать. Теперь лови их по округе с волками наперегонки. Тшши баб не ест, а волки так даже очень. Дикую бабу волкам не взять, а домашних, тем паче старенькую да маленькую – самое милое дело.

Тшши перепоясался лыковой верёвкой, взял суковатый посох и пошёл ловить беглянок. Верёвка – чтобы пороть дур, а дубинка – пугать. Всё-таки их жалко, потому и пояс не ременный, а лыковый. Лыковым выпорешь, так не больно, а сыромятным ремнём и покалечить можно.

Вышел на вольный воздух, потянул носом, беря след. Рысистой побежкой двинулся вдогон. А беглянки и не скрывались, и следы не путали, шли себе гуляючи бережком, словно не диким местом идут, а вдоль родной деревни. По диким местам так не ходят, здешними дорожками и зверь не всякий проберётся, а только невиданный.

Эка неудача – утро проспал! Хватился бы раньше, давно бы догнал обеих и гнал бы сейчас к дому, помахивая для пущего страху лубяным кнутиком. Тшши припустил галопом, да вдруг остановился, словно хвостом по голове ударенный. След, только что отлично видимый, исчез.

Тшши поглядел с прищуром, колдовским взором, и застонал, увидав, что пришёл слишком поздно. Старушка с девочкой, сами того не заметив, ступили на тропалку, которой простому человеку ходить не можно.

Ой, бабы-дуры! Ну, сказали бы по-хорошему, что охота им из дома сбежать, так разве Тшши не понял бы?.. Да он бы сам показал кружную дорожку, где с беглянками ничего бы не случилось плохого. По кружной дорожке, сколько ни бегай, назад вернёшься, там пусть и сбегали бы в своё удовольствие. Им приятно, и мне спокойно. Так нет, им на тропалку понадобилось.

Для Тшши дорог непроходных нет, он и по тропалке пройтись может, только что оттуда домой притащит? Две пары лапотков да алый бант – всего поминовения по беглым хозяюшкам.

Тшши встряхнулся по-собачьи и понуро побрёл к дому.

На задворках распахнул дверь закутка, чтобы духу бабьего в доме не осталось. Но и без того видел, что нет беглянок нигде, ни живыми, ни мёртвыми. А не шути с тропалкой, не балуй. Это не сказка, где счастливый конец завсегда обещан. Тут всё по-настоящему.

Тшши зашёл в избу, сел на хозяйскую лавку, крикнул на пробу:

– Бабы, жрать хочу!

Никто не ответил – некому отвечать. И в доме, ещё не выстывшем, ощутимо запахло грязной берлогой.

Без бабы на хозяйстве никуда. Значит, надо новую девку затворять, а покуда перебиваться по-сиротски, горьким куском.

Только легко сказать – вторую кряду девку затеять. Это не репу на огороде выращивать. Кадушки толковой нет, прежняя, как всегда бывает, истлела, скоро в труху рассыплется, а совсем новая не годится, от неё не жилом пахнет, а лесом. И закваски осталось всего-ничего, одно погляденье. С таким запасом не девку творить, а мышей пугать.

Однако делать нечего, от охов да стонов проку ещё меньше.

Всей пригодной посуды в доме осталась помойная лохань. Мучил её Тшши, как только умел. Мыл и полоскал, выскоблил добела изнутри и снаружи, шпарил в кипятке с можжевеловой хвоёй, но не мог избавиться от тончайшего помойного смрада.

Поняв, что чище лохань не отмоет, Тшши изготовил закваску и поставил свою работу созревать, а сам уселся рядом, боясь отойти.

И чего ждёт? Девка созревает медленно, и что творится за дубовыми клёпками, самый хитрый глаз не различит. И всё равно, сидел, не в силах справиться с дурными предчувствиями. Вот как вылупится из лохани не девка, а баба лахудристая, а то и вовсе чудо-юдо семихвостое да трёхглавое… Ох, не жди добра… Чует беду то, что у людей в груди с левой стороны, а у Тшши и в заводе не бывало. Нет ничего за рёбрами, а всё равно болит и чует неладное.

В коконе
Майк Гелприн

Майк Гелприн

8 мая 1961 г.

Лена отодвинула кофейную чашечку и, глядя в сторону, сказала спокойно:

– Мы не будем больше встречаться. Не звони мне, пожалуйста.

Антон растерянно протёр глаза тыльной стороной ладони.

– Могу я спросить почему?

Третья, обречённо подумал он. Или даже четвёртая, какая именно по счёту, он не помнил. Неважно: за пять лет третья или четвёртая девушка, с которой он расстаётся. Вернее, которая с ним. И, вероятно, по той же причине, что и предыдущие.

– Мне скучно с тобой, – подтвердила догадку Лена. – Прости, не могу заставить себя интересоваться проблемами ядерной физики.

Девушка поднялась и, не оглядываясь, двинулась к выходу из кафе. Антон оцепенело смотрел ей вслед. Они встречались три месяца. За это время несколько раз были в кино, однажды в филармонии, потом ходили в зоопарк, что ещё… Антон вновь протёр глаза. В цирк ходили. Лена предлагала на футбол, но просидеть два часа, любуясь на беспорядочную беготню пары десятков неудачников, было выше его сил, и Антон отказался.

Так же, как Лена не могла себя заставить проникнуться ядерной физикой, Антон не мог принудить себя интересоваться литературой, кинематографом, спортом. Информация об этих предметах отсутствовала. Для неё не было места – та небольшая часть памяти, в которой хранились непрофессиональные знания и навыки, занята была полностью. Антон не помнил содержания ни одной не относящейся к ядерной физике книги, не различал киноактёров и вместо музыки слышал лишь хаотичную какофонию.

Он рассчитался, выбрался из кафе наружу, зашагал, близоруко щурясь, к подземному переходу.

Зато у меня самая престижная профессия на Земле, в который раз повторил про себя Антон. Самая сложная – миллионы людей мечтают стать ядерщиками и не могут: не хватает объёма памяти, необходимого, чтобы вместить в себя сопутствующую информацию.

Привычное оправдание сегодня почему-то не работало. Антон остановился у перехода. Москва дохнула в лицо ландышевым весенним ветром, усмехнулась нежарким солнцем, закатывающимся за макушку небоскрёба, подмигнула описавшим над головой круг нарядным аэротакси. Антон махнул рукой – возвращаться домой пневмопоездом подземки внезапно расхотелось. Аэротакси приземлилось, Антон забрался на пассажирское сиденье, машина взмыла в воздух.

– В Черёмушки, – бросил Антон и назвал адрес.

Водителю было лет пятнадцать, возможно, на год больше. Антон вгляделся в наклеенную на торпеду копию водительского удостоверения. Стаж три года. Что ж – стандартный путь для будущего пилота. Аэротакси, аэропоезд, затем орбитальный заправщик или ремонтник. И годам к тридцати – рубка межпланетника. А там, возможно, и межзвёздника – к гиперпространственным перемещениям квантовая механика подобралась вплотную, так что прорыв ожидали не сегодня-завтра.

* * *

Квартира в пентхаузе престижной шестидесятиэтажки стоила целое состояние. Ссуду Антон выплачивал вот уже десять лет, и уходила на неё большая часть огромной, по любым меркам, зарплаты ядерщика. Из четырехсот квадратных метров, однако, пользовал Антон едва ли не десятую часть. Три спальни и гостиная размером с теннисный корт стояли пустыми, Антон уже который год собирался купить мебель и всё откладывал. Мебель, впрочем, ему была ни к чему, так же, как занимающий отдельную комнату развлекательный центр. Телевизор Антон не включал, игровыми симуляторами не увлекался и библиотекой не пользовался. Единственное жилое помещение больше походило на лабораторию, чем на спальню. Половину его занимал компьютерный центр, оставшаяся половина была заставлена от пола до потолка стеллажами со всякой всячинои, так что примостившаяся в углу кровать смотрелась чужеродным элементом.

Антон, не раздеваясь, на эту кровать повалился и уставился в потолок. Пора подводить итоги, пришла невесёлая мысль. Ему тридцать два, семнадцать лет назад он прошёл нейробиологические тесты и получил одобрение на индуцирование базового пакета. Затем память подгружали ежемесячно в течение трёх лет, до тех пор, пока не заполнили весь объём. Остальные годы Антон нарабатывал навыки и стремительно делал карьеру. Младший научный сотрудник в лаборатории физики плазмы. Старший научный. Завлаб. В двадцать шесть лет доктор наук. В двадцать девять – академик. Пять его статей добавлены к базовому пакету, двенадцать – к пакетам подгрузки. Текущая работа по безнейтронным реакторам может стать причиной нового прорыва в ракетостроении и освоении космоса.

Антон поднялся и, заложив руки за спину, заходил по комнате. Что же взамен?.. Неустроенная личная жизнь, во-первых. И полная неспособность воспринимать любую информацию, кроме профессиональной, во-вторых. Тот небольшой участок памяти, в котором хранились личные, не связанные с работой воспоминания и навыки, был полон. Новая информация неизменно влекла вытеснение старой, об этом неоднократно предупреждал «ведущий» Антона гипнопрактик. Он же регулярно подчищал личную память, вымарывая из неё всё, без чего человек может обойтись.

Надо что-то менять, навязчиво думал Антон, расхаживая по комнате. Я превратился в машину, в робота. Тогда, в школе, одноклассники завидовали мне – как же, единственный с подходящим для ядерщика объёмом памяти. Будущая мировая известность, деньги без счёта, социальная значимость. Про оборотную сторону медали никто не догадывался, и сам Антон в том числе. Он устало опустился на край кровати. Когда же в последний раз он видел бывших школьных приятелей? Десять лет назад, пятнадцать? Однажды позвонил Игорь, спрашивал… О чём спрашивал, Антон не помнил.

Позвонить, пришла неожиданная мысль. Игорю, Славке, девочкам. Он даже не знает, как они, где и чем живут. Игорь, помнится, хотел стать химиком. Или это Стас хотел химиком, а Игорь… Проклятье, школьные воспоминания Антон просил сохранить. А они стёрлись, как и многое, многое другое.

– Что, вообще ничего не помнишь? – Игорь Страхов ошеломлённо заморгал. – И Лошадь не помнишь, ну, классную дуру нашу? Нет?

– Не помню.

– Да, старичок, – Игорь перестал моргать и скорбно покачал головой. – И Машу Савёлову не помнишь? Вы же целовались напропалую.

Антон покраснел. Имя он в памяти сохранил, остальное – нет. Маша, как же она выглядела, вроде бы с косичками, нет, с косичками была Женя. Или Инна, а Маша… Антон стиснул зубы, вот же проклятье…

– Помню Савёлову, – соврал он. – Говорил с ней недавно.

– Когда «недавно»?

– Ну… – Антон замялся, – может быть, год назад. Или даже полгода.

– Понятно, – Игорь встал и заходил по огромной Антоновой гостиной. – Маша умерла шесть лет назад, старик. Погибла – авария на венерианской орбитальной станции. Она там работала.

– Кем?! – ахнул Антон. Он внезапно вспомнил – Маша Савёлова, метр с кепкой и задорные карие глаза. Смотрела на него снизу вверх и вставала на цыпочки, когда целовалась. – Кем работала?

– Врачом, она всегда хотела. Вас же параллельно загружали, неужели не помнишь?

Антон отрицательно покачал головой. Он чувствовал себя отвратительно. Забыть первую любовь, до чего же он докатился. А её, оказывается, уже нет в живых. Внезапно захотелось выпить. Ему было нельзя, спиртное гипнопрактик категорически запретил. Даже пиво – алкоголь мог оказаться губительным для памяти. Антон собрался и усилием воли желание подавил.

– А остальные? – глухо спросил он.

Игорь принялся рассказывать. Рассеянно барабаня пальцами по столу, Антон слушал о судьбах почти позабытых им людей. Генка Марголин стал экспертом на фондовой бирже. Стас Румянцев подался в маркшейдеры, сейчас ишачит где-то на астероидах. Женя Расторгуева пошла по гуманитарной линии, пишет исторические труды. И Петька Климаш – тоже по гуманитарной, стал профессиональным читателем.

– Как это читателем? – изумился Антон.

– Я когда узнал, тоже обалдел, – хохотнул Игорь. – Новая профессия, старичок. Мы с Петькой недавно встречались – шпарит наизусть цитатами откуда ни попадя. Говорит, что у него в памяти двести тысяч книг, и то и дело новые подгружают. По индексам разложено, как в библиотеке. Поисковиками крутить не надо, звонишь Петьке, и он тебе выдаёт имя-отчество двоюродного дядюшки Анны Карениной.

Антон покивал. Кто такая Анна Каренина, он не помнил. А может, и не знал вовсе.

– А ты-то как? – спохватился он. – Ты сам кем работаешь?

Игорь махнул рукой.

– Я, старичок, можно сказать, летун.

– Лётчик?

– Да нет же. Летун. Так в лохматые времена говорили о людях, ни на какой работе не задерживающихся. Что, не понимаешь? Я переучивался четыре раза, старик. Мне перегружали память.

Следующие полчаса Игорь, азартно жестикулируя, рассказывал, как ему индуцировали новые знания на место старых. Неизбежными при этом потерями памяти он пренебрегал. Снижением зарплат – тоже.

– Ты пойми, старик, неинтересно мне заниматься одним и тем же, – пояснял Игорь. – Ну, был химиком, пока не начало тошнить от формул. Потом кинооператором, помотался по Солнечной, наснимал документальщины. Надоело, как Сатурну кольца. Затем пару лет отирался на животноводческой ферме, ветеринаром. Обрыдло, сам понимаешь. Теперь вот методистом при школе. Как говорится, не знаешь сам, учи других, старичок.

Школьный приятель ушёл, а Антон ещё долго сидел, подперев руками подбородок и бездумно разглядывая макет межпланетного двигателя в одну сотую натуральной величины. Затем поднялся, подключился к сети. Нашёл общую фотографию в школьных архивах, долго глядел на умостившуюся на правом фланге миниатюрную и кареглазую Машу Савёлову. Мучительно пытался вспомнить, но не вспоминалось ничего, кроме разрозненных, несвязных фрагментов.

Антон откинулся в кресле. По центру фотографии, разметав по плечам золотые локоны, улыбалась высокая, выше всех в классе… Антон выругался, он не помнил имени. Вгляделся в надпись под снимком – Виктория Литовская. Что-то такое было связано с ней, что-то нестандартное и важное. Антон, наморщив лоб, попытался припомнить, что именно, и не смог.

– Вика Литовская, – набрал он номер Игоря. – Ты не говорил о ней.

– Да, конечно, – Страхов откашлялся. – Вика… Неважная у неё ситуёвина, старик. Скверная, прямо скажем, ситуёвина. Ты, впрочем, мог бы позвонить ей, узнать.

– О чём узнать-то? – взмолился Антон.

– Ах, да, ты же не помнишь ни черта. Вика… в общем, она оказалась невнушаемой.

Сконструированный в середине двадцать первого века гипноиндуктор вывел научно-технический прогресс на новый виток. Нужда тратить лучшие годы на учёбу отпала. Знания, накопленные человечеством, оказались доступны сразу – после гипнозагрузки базового пакета информации. За несколько последующих лет новоиспечённый специалист набирал производственные навыки и становился профессионалом.

Темпы развития технологий увеличились экспоненциально. На заводах, в полях, у конвейеров работников заменили роботы. На Земле наступил век высоких технологий, и человечество рванулось за её пределы – в космос.

Наиважнейшим индивидуальным качеством неожиданно стал объём памяти. Знания, необходимые для овладения сложнейшими специальностями, занимали память целиком, без остатка. Нейробиология, теоретическая математика и ядерная физика оказались доступны лишь немногим. Зато инженером, адвокатом, врачом мог без особых усилий стать каждый. А вернее – почти каждый: часть человечества, малая его толика, оказалась невосприимчивой к любому, даже самому сильному гипнотическому воздействию. Невнушаемость, свойство, некогда незначительное, стало вдруг сродни неполноценности.

– Не думала, что ты вообще помнишь о моём существовании, – Вика Литовская была на голову выше Антона, ему приходилось смотреть на неё снизу вверх.

– Я и не помнил, – признался Антон. – У меня беда с памятью, профессиональный склероз. Иногда забываю, где лежит зубная щётка. Иногда – что она есть.

Они медленно брели по парковой аллее. Антон взял отпуск – впервые за последние десять лет. Поначалу он сам толком не знал, зачем позвонил бывшей однокласснице и попросил о встрече. Потом понял – он подсознательно искал человека под стать себе. Не такого, как все, исключение из общих правил. Они с Викой оба были исключениями. Только по разные стороны этих правил.

– Что тебе от меня надо?

Антон сбился с ноги. Он не знал, как ответить.

– Присядем? – предложил он, кивнув на парковую скамейку. – Я хочу… хотел бы рассказать о себе.

– Мне? Зачем?

– Возможно… Знаешь, возможно, мне нужен человек, способный меня понять.

– Боже, какая чушь, – Вика закусила губу, затем двинулась к скамейке, уселась. – Элитному интеллектуалу понадобился слушатель-изгой. Это примерно как если бы римский император принялся жаловаться на жизнь рабу в каменоломне. Ладно, рассказывай.

Антон принялся рассказывать. Сбивчиво и торопливо. О том, что работает по шестнадцать часов в сутки. Что нет друзей, нет девушки, никого нет. И увлечений тоже нет, никаких. Что непрактичен, рассеян и житейски чудаковат. Что…

Он рассказывал и чувствовал, что говорит не то и не так. Не подбирались нужные, убедительные слова. Забытые слова, стёртые. Антон замолчал.

– Ну-ну, дальше, – подбодрила Вика.

– Недавно я понял, что больше не человек, – выпалил Антон. – Я – машина. Очень умная, очень компетентная в своей области машина. Способная ставить опыты, анализировать и находить решения. И не способная ни на что другое. Я ведь, по сути, ничего не знаю вообще. Я словно в… – он щёлкнул пальцами, не в силах подобрать слово, – в обмотке, в замотке, в…

– В коконе, – подсказала Вика.

– Да, именно. Внутри кокона мне хорошо и спокойно. Снаружи… Я попросту не знаю и не понимаю, что творится снаружи. Я ничего не читаю, не смотрю, не слушаю музыку, не путешествую. Фактически – не живу.

– А жениться тебе в голову не приходило? Завести детей.

– Приходило, – криво усмехнулся Антон. – Только мне ведь нельзя. До сорока пяти или, возможно, до пятидесяти, пока не началось старение и память ещё способна удерживать знания. Семья, дети – это лишняя информация, большого объёма, она вытеснит другую, необходимую для работы, станет превалирующей, она…

– Кошмар, – Вика ошеломлённо потрясла головой. – Если ты не утрируешь – это кошмар. Я и подумать не могла, что у твоих орденов и медалей такая оборотная сторона. Я сочувствую тебе. Правда. Получается, что я, выброшенный, по сути, из жизни человек, профнепригодный, прозябающий на государственное пособие, нищий, живу намного содержательнее и интереснее, чем ты.

– Ох, – Антон почувствовал, что краснеет. – Я ведь даже не спросил, как ты живёшь.

Вика невесело усмехнулась.

– Тебе это ни к чему. К тому же, лишняя информация. В двух словах – живу с мамой, в безденежье, экономим на всём. Раньше играла в баскетбол, не поднялась выше второй лиги. А больше я ни на что не пригодна – с тем, что я могла бы делать, роботы справляются лучше. Кстати, – Вика вновь усмехнулась, – мне тоже нельзя замуж, или, точнее, не рекомендуется. Слишком большой шанс, что дети окажутся такими же, как я. Ладно, поговорили. Пойдём? Мне пора уже, мама ждёт.

– Постой, – Антон мучительно пытался собрать воедино разрозненные, норовящие ускользнуть мысли. – У меня есть идея. Вернее, предложение. Что, если я… мы… мы с тобой…

– Не продолжай, – Вика хмыкнула. – Что если нам переспать, ты хотел сказать. Я против.

– Да нет же. Почему обязательно переспать? Я хотел…

– Прости, – Вика потупилась. – Я стала чересчур циничной. Знаешь, когда ты никому не нужна, поневоле станешь. Что ты хотел предложить?

Антон заставил себя собраться. Ему казалось, что от его слов будет зависеть что-то очень важное, наиважнейшее. Он сам не понимал почему.

– Я хочу предложить тебе работу, – пришли, наконец, слова. – Мне нужен помощник, ассистент. Есть такое старинное слово, не могу вспомнить. Нужна…

– Секретарша? – удивлённо помогла Вика.

– Точно, – улыбнулся Антон. – Я хочу переквалифицироваться. Заменить память. Я не знаю, кем хочу стать, понимаешь? Я ничего не знаю, кроме своей физики и сопряжённых профессий. Но я не хочу. Не желаю больше жить в коконе. Мне нужна информация. И… да попросту нужен добрый советчик. Человек, с которым можно это всё обсудить. Я стану платить тебе сколько скажешь. Жить можешь у меня. До тех пор, пока… в общем, пока тебе не надоест. Да – спать вместе не обязательно. Ты согласна?

Сначала в пентхаузе на шестидесятом этаже элитного небоскрёба появилась мебель. Вслед за ней – пищевой процессор последней модели, с меню в десять тысяч блюд. Комплект спортивных тренажёров, теннисный стол и баскетбольная стойка с корзиной. А также появилась кадка с декоративной пальмой, бамбуковая галерейка и цветы во множестве, так что квартира, по словам Антона, стала походить на ботанический сад.

Два месяца Вика провела в сети, кропотливо собирая и систематизируя информацию.

– Специалист справился бы за пару часов, – сказала она, положив перед Антоном итоговую распечатку. – Иногда я чувствовала себя так, словно у тебя ворую.

– А проституткой больше не чувствовала? – подначил Антон.

– Извини, нет, – парировала Вика. – Из древних руководств я выяснила, что в обязанности секретарши входит спать с боссом.

– А там не написано, что секретарша должна быть при этом выше босса на голову? В буквальном смысле причём.

– Только, что должна быть на порядок умнее. Как видишь, с этой стороны у нас всё в порядке.

Оба расхохотались, и Антон приступил к изучению распечатки.

Выяснилось, что спрос на технические профессии на Земле упал. Физики-ядерщики всё ещё требовались отчаянно, так же, как математики и нейробиологи. Однако прикладные профессии в чести были большей частью во внеземелье. В то же время, востребованными оказались специальности, о которых Антон доселе и не слыхал.

– Ценитель живописи, хм-м, – вслух считывал он информацию. – Чтец-декламатор, меломан, массовик-затейник, конферансье, тамада. Что это такое? Я попросту не знаю значений этих слов.

Вика терпеливо принялась объяснять. За последние полтораста лет, говорила она неторопливо, технический прогресс вытеснил и подавил развитие гуманитарное, и теперь спохватившийся социум старался упущение наверстать.

– Деньги не бог весть какие. Взять, скажем, тамаду. От него требуется, – Вика справилась с приложением к итоговой выборке, – знание двадцати тысяч анекдотов и тостов. Немного, в общем-то. Умение доминировать в группе. Навыки определять и строить настроенческие кривые. Что тут ещё – поведенческие особенности социума, умение гасить острые ситуации, чуткость. Как тебе?

Антон помялся, почесал в затылке. Выслушал об особенностях профессий журналиста, методиста-литературоведа, музыкального критика.

– Знаешь что, – сказал он. – Игорь говорил, что Петька Климаш… Помнишь Петьку? Он стал… чёрт, забыл, кем же он стал.

– Профессиональным читателем, – помогла Вика. – Прекрасная профессия, мне кажется.

– Точно. Давай позовём его в гости. Я бы его поспрашивал. Закажем этой штуковине, – Антон кивнул на пищевой процессор, – что-нибудь особенное.

– И как ты меня представишь? Так и скажешь – многопрофильная секретарша?

Антон вновь почесал в затылке.

– Можно как любовницу, – сказал он и, когда Вика скривилась, поспешно добавил: – Или, если хочешь, как сожительницу. Прости, я не улавливаю нюансов. Это нехорошие слова, да?

Вика усмехнулась невесело.

– Вульгарные, – пояснила она. – Лучше уж скажи «домработница».

* * *

Петька Климаш обзавёлся вздыбленной шевелюрой, жидкой метлообразной бородёнкой и фигурно закрученными усами.

– Кустисто живёте, бояре, – похвалил он, осмотрев квартиру. – Хоромы, однако, мать-перемать.