Текст книги "Журнал «Фантастика и Детективы» №7"

– Тише-тише-тише… тише-тише-тише… тише-тише-тише…

Он внезапно осознал, что мать плачет вовсе не из-за Роба. Просто она очень боится потерять его, Сашку.

* * *

Утро не радовало. Каждый новый день оно припозднившимся гулякой входило в дом – шумно, громко, ярко, нисколечко не считаясь с тем и кто еще спит. Оно бесцеремонно лезло в лицо горячими солнечными лучами, громко разговаривало о чем-то птичьими голосами и нагло пыталось согнать людей с мягких перин и матрасов. Но сегодня Сашка встретил утро, что называется «на ногах» и увидел, как оно приходит на самом деле – уставшее, не выспавшееся, серое после долгой, наполненной различными излишествами ночи. Да, утро определенно не радовало.

Весь остаток ночи трезвонили телефоны; металлическим звонком – домашний, и какой-то старой песней Пугачевой – мамин мобильный. В промежутках между звонками мама много курила но больше уже не плакала. Не знающий куда себя приткнуть Сашка приносил ей воду, поминутно разогревал куриный суп, в надежде, что мама проголодается, а под утро, по собственной инициативе, даже сгонял в ларек за минералкой и сигаретами. Увидев блестящую запечатанную пачку «Мальборо», мать вполсилы отвесила Сашке подзатыльник, но сигареты все же взяла.

Когда окончательно рассвело, вернулись отец и дядька Василий, – мрачные, смурные, отяжелевшие взглядом и осанкой. Отец сразу отправился переодеваться – второпях он уехал со «скорой» в одних лишь старых спортивках, майке и тапочках.

Смотреть на дядьку Ваську, сгорбившегося, свесившего огромные руки едва не до пола, было просто невыносимо. Он все стоял и стоял посреди прихожей, бессмысленно глядя под ноги, и нижняя челюсть его то и дело начинала трястись, точно этот великан силился что-то сказать. Машинально сграбастав подошедшего племянника, он прижал его к твердой бочкообразной груди так сильно, что у Сашки затрещали кости. Племянник обнял дядьку в ответ и, стараясь не обращать внимания на ноющие ребра, терпеливо ждал, пока родители не отведут Василия в сторону.

– Сашуль, мы с папой к дяде Васе поедем. Ему сейчас помощь понадобится, нужно… – мама замялась, не дав сорваться с языка неприятному слову, – слову, за которым остаются только подгнившие цветы, тлен и медленное забвение.

– …похороны… – выдавила она наконец, – нужно похороны организовать, поминки, сам понимаешь. А за тобой бабуля присмотрит, хорошо?

– Мам, ну что я, маленький?

– Большой, большой, – грустно улыбнулась мама. – Не спорь, ладно? Баб Катя тебя хоть покормит по-человечески. Мы, скорее всего только завтра вернемся.

Взрослые собрались и уехали. Осунувшийся дядька Василий даже забыл попрощаться с племянником; так и вышел, повесив голову, по пути сильно ударившись плечом о дверной косяк, но, кажется, даже не обратив на это внимания. Сашка смотрел в окно на отъезжающую «Ниву», похожую на грустного четырехколесного жука, и тихо радовался, что не останется один. Он вообще любил, когда бабушка Катя приходит в гости, – единственного внука старушка холила, лелеяла, и, судя по всему, собиралась откормить до размеров покойного Барабека, – а сегодня общество близкого человека было Сашке просто необходимо.

Есть мнение, что бабушки существа медлительные, почище иных черепах. Так вот бабушка Катя это утверждение опровергала одним своим существованием. Не прошло и четверти часа с момента отбытия взрослых, а баба Катя уже стояла в дверях квартиры, с двумя холщовыми сумками, забитыми различной снедью.

– Горе-то, горе-то какое! – вместо приветствия пробормотала она, на ходу целуя внука в щеку и скидывая стоптанные туфли. – Отмучался Робка, земля ему пухом.

Не смотря на рост сто шестьдесят сантиметров и «птичий» вес, баба Катя умудрялась занимать очень много места. Позволив внуку дотащить сумки до холодильника, бабушка решительно отправила Сашку отсыпаться, и в момент заполонила собой все пятнадцать квадратных метров кухни. Сашка еще не дошел до своей комнаты, а вслед ему уже неслась сопутствующая каждому бабушкиному появлению симфония, лидирующие партии в которой исполняли гремящие кастрюли. Никакие катастрофы не в силах изменить бабушку Катю, подумал Сашка, улыбнувшись впервые за бесконечно долгие сутки. И это, наконец, убедило его в том, что мир в порядке, возможно даже большем, чем был раньше. Что все действительно хорошо, и горе дяди Василия не бесконечно. Что вскоре все вернется на круги своя, и чтобы процесс возвращения прошел как можно быстрее, ему действительно необходимо выспаться. Хотя бы немного.

Прикрыв за собой дверь, Сашка привычно плюхнулся в, отныне навсегда свободный от посягательств Барабека, диван. Прыгнул спиной назад – так, как это делают легкоатлеты, берущие заветную планку. Дальше обычно следовало мягкое, упругое соприкосновение спины с кожаной обивкой, жалобный скрип пружин, и блаженное откидывание головы на подушку. Обычно, но не в этот раз.

Раздался знакомый грохот, – это внезапно открылся диван, без посторонней помощи откинув вниз заднюю половину, и подняв вверх переднюю. Не было радостной встречи уставших за день мышц спины с мягкими подушками. Сашка с грохотом рухнул в отсек для белья. Сильнее всего досталось голове, стукнувшейся о дно дивана так сильно, что клацнули зубы. Правая рука вошла идеально, и ударилась даже почти не больно. Но сверху на нее всем весом навалилось Сашкино тело, заставив сустав болезненно хрустнуть. Очень плохо пришлось левому локтю, который угодил точно в бортик нижней полки. Боль электрическим разрядом, в мгновение ока взлетела до самого мозга, взорвавшись там вспышкой сигнальной ракеты.

Сашка замычал, торопливо прижав ушибленную руку к груди. И внезапно замер. Ему вдруг отчетливо привиделось, что он лежит в огромном черном гробу, идеально подогнанном под его, Сашкин, рост. Лежа внутри дивана, он беспомощно наблюдал, как медленно опускается крышка и закричал лишь тогда, когда левая лодыжка взорвалась невыносимой болью. Возвращаясь в исходное положение, диван с силой давил на оставшуюся снаружи ногу. Сашка почувствовал, как напрягаются, не в силах сопротивляться, сухожилия, услышал громкий щелчок ломаемой кости, ощутил, как острые осколки прорывают кожу. Диван отгрызал ему ногу.

Ощущая себя погребенным заживо, Сашка орал, как сумасшедший. Свободной левой рукой он, забыв про боль, колошматил в мягкую податливую фанеру, пытаясь пробиться наружу. Правая рука, как назло, застряла намертво. Как-то резко стало тесно, будто сомкнулись стенки, будто сжался гигантский желудок. И еще – душно, точно захлопнувшаяся пасть выдохнула весь воздух. Задыхаясь, Сашка выгибался мостиком, безрезультатно толкая крышку животом и бедрами. Извиваясь почище любого ужа, по непонятной причине попавшего на раскаленную сковородку, мальчик бился внутри дивана, медленно сползая в темноту беспамятства.

Пасть раскрылась так же внезапно, как в первый раз. Широко распахнув веки и рот, Сашка сделал несколько глотков воздуха и света за раз. Настолько глубоких, что заболели легкие, а глаза плаксиво заслезились. Над ним, окруженная летающими в лучах света пылинками, точно каким-то магическим ореолом, склонилась бабушка Катя. Морщинистые руки держали крышку дивана, на манер циркового дрессировщика, смело разжимающего пасть льву. Сказочный вид спасительницы портил только старый перепачканный мукой передник, – баба Катя стряпала пирожки.

Кое-как высвободившись, Сашка нерешительно взглянул на ногу, внутренне готовясь к самому худшему. На секунду он даже действительно увидел кровоточащий обрубок, из которого во все стороны торчат лохмотья пережеванного мяса, разорванные сухожилия, и мраморно белый слом перебитой кости. Сашка мотнул головой, проступившие слезы слетели с ресниц, возвращая ногу на место. Все та же ступня сорок второго размера, в синем носке не самой первой свежести.

– Ты чего орешь, оглашенный!? – запричитала баба Катя. – Всех соседей, поди, на уши поднял!

Сашке невыносимо захотелось подпрыгнуть вверх, чтобы, обвив руками морщинистую шею, разреветься бабушке в плечо. Он даже сделал попытку привстать навстречу своей нечаянной спасительнице, но «укушенная» диваном нога коварно подогнулась, заставив Сашку неуклюже плюхнулся обратно.

– И чего ты в диван залез? Совсем ума нет? – продолжала разоряться старушка.

И Сашка понял, что ничего ей не скажет. Потому что в обезумевшего внука старушка поверит быстрее, чем в диван-людоед. Для виду потерев глаза руками, Сашка грубо ответил:

– Так я это… круто я тебя напугал, ага?!

Отговорка была совершенно нелепейшая. Говорить другому человеку, что хотел его напугать, когда у самого такой вид, словно вот-вот в штаны наложишь от страха, не самая лучшая идея. Но Сашка знал – прокатит. Без очков подслеповатые кротовьи глаза бабы Кати вряд ли разглядят, что лицо внука бледнее свеженакрахмаленной простыни.

– Напугать? – бабушка удивленно заморгала. Пристально глядя на Сашку, она молча жевала губы. Так долго, что он поверил, будто бабушка все же почувствовала плохо замаскированную ложь… Но тут баба Катя взорвалась.

– Напугать? Ах ты ирод малолетний! В гроб бабку загнать решил, да?! Напугать! Ты погоди, паршивец, отец приедет, я ему все скажу! Неделю на стул сесть не сможешь!

Последние слова старушка крикнула уже с порога комнаты.

– Пугать он меня вздумал, щенок! – она с силой хлопнула дверью и, продолжая ругаться себе под нос, удалилась в сторону кухни. Но еще до того, как бабушка покинула комнату, Сашка поспешил вылезти из злополучного дивана. Он с опаской разглядывал раскрытую пасть, казавшуюся сейчас совершенно безобидной, по-своему даже уютной, и вряд ли услышал, как приглушенный дверями и расстоянием, донесся из кухни голос бабы Кати.

– Ужин готовить не буду! Как тебе такие пугалки, паршивец маленький!?

Поглощенная праведным возмущением, бабушка Катя начисто забыла, как испугалась, по-настоящему испугалась, когда вбежала в Сашкину комнату. Глупость, конечно, но на секунду ей показалось, что диван заживо пожирает ее единственного внука.

* * *

Первое время баба Катя еще шумела на кухне кастрюлями, демонстративно звеня и грохоча даже громче обычного, а затем, не выдержав ссоры с бестолковым, но все же любимым внуком, зашла его проведать. Старушка принесла кружку морса, а к ней – целую тарелку свежих дымящихся пирожков, с луком и яйцом, Сашкиных любимых. Странно, но отчего-то она чувствовала себя виноватой. Внук сидел за компьютерным столом, заваленным учебниками, толстыми тетрадями, компакт-дисками, канцелярской мелочью и немытыми чашками. Завалы эти баба Катя разбирала регулярно, но всякий раз после ее ухода они мистическим образом возникали вновь. Сашка не играл, что было несколько удивительно, и даже не сидел в сети, что было совсем уж странно. Подобрав под себя ноги, внук облокотился на стол, хмуро глядя в одну точку. Баба Катя как-то не придала значения тому, что острие линии взгляда упиралось прямиком в огромную лоснящуюся тушу старого дивана.

Локтем сдвинув в сторону скопившийся на краю хлам, угрожающий осыпаться, словно подточенная водой скала, бабушка аккуратно поставила на стол тарелку с пышущей жаром выпечкой. Отыскав среди хлама исцарапанный до невозможности компакт диск, поставила на него кружку с морсом. Внук даже не шелохнулся. Не улыбнулся, не схватил пирог, не пробурчал с набитым ртом «Фпафиба, ба!». Казалось, он вообще не замечал ее присутствия.

Баба Катя так и не решилась ни о чем спросить. По-старушечьи покачав головой, она тихонько покинула комнату. У двери остановилась на секунду и робко-робко, так, как умеют только старенькие бабушки, всем сердцем любящие своих непутевых внуков, сказала:

– Сашенька, я к Тамаре Васильевне схожу, хорошо? Ты покушай пока, касатик мой, ладно? Пирожочки твои любимые…

Не дождавшись ответа, бабушка Катя осторожно прикрыла дверь. Сашка слышал, как она возится в прихожей, позвякивает ключами. Потом трижды клацнул дверной замок, и входная железная дверь с грохотом отрезала Сашку от всех живых людей этого мира. Оставив один на один с кошмаром.

Молчание затягивалось.

– Ну что?! Так и будем друг на друга пялить?! – не выдержав, выпалил Сашка наконец. Голос звенел от напряжения, и даже, как будто, обладал небольшим эхом. Был голос слегка надтреснут, точно Сашке вживили голосовые связки вороны, а звучал – на редкость глупо. Собственно, как еще может звучать речь человека, разговаривающего с мебелью?

Диван отмалчивался, всем своим монолитным, массивным видом показывая, что Сашка – не самый интересный собеседник. Обладая всем временем мира, диван никуда не торопился. Словно матерый хищник, он готов был ждать столько, сколько потребуется, чтобы однажды, когда добыча потеряет бдительность, оттяпать ей голову. Представив, как деревянная пасть сильным ударом переламывает его тощую шею, Сашка вздрогнул.

– Я тебя не боюсь, – сказал он.

Сказал и сам понял, что соврал – безбожно, совершенно бездарно соврал. Слишком уж ощутимо дрожал голос. Мальчику сразу стало казаться, что диван приобрел самодовольный вид. От безвыходности ситуации Сашке хотелось расплакаться. Ведь стоит сказать кому-нибудь, что диван пытается его убить, и все! «дурка» обеспечена! А угроза, между тем, останется дома, чтобы рано или поздно сожрать кого-нибудь из Сашкиных родителей. Даже если допустить самое благоприятное развитие событий, в котором мать с отцом просто выкидывают диван на свалку, а сына отправляют на курсы принудительного лечения… Даже в таком случае…

На миг перед глазами мелькнула картина – старый диван стоит возле мусорных ящиков, намекая, что он все еще очень даже неплохо смотрится в спальне, или в зале, перед телевизором. И ведь возьмут же! Кто-нибудь обязательно польстится на черную кожаную обивку, и притащит к себе в квартиру убийцу. Хорошо если это будут дворовые «бичи», роющиеся по помойкам в поисках бутылок, – их Сашке было не жаль. А ну как диван заберет какая-нибудь бедная, но хорошая семья? А что, если в этой семье будут дети? Сашка похолодел.

Неизвестно трагедию каких масштабов он успел бы вообразить, не ворвись в его панические мысли громкий скрежет. Вскинувшись, мальчик подозрительно посмотрел на диван. Так и есть. Между кожаной спинкой и стеной образовалось пространство, сантиметров в десять. Не слишком умело, почти не скрываясь, диван подкрадывался.

Соскочив со стула, Сашка трусливо отбежал к двери. Готовый в любую секунду дать деру, застыл там, настороженно наблюдая за чернокожим чудовищем. Прямо на его глазах диван двинул вперед сперва правую часть, а затем подтянул левую. За массивными деревянными ножками протянулись рваные борозды сорванного лака. Отшатнувшийся Сашка больно ударился лопатками о закрытую дверь. Не выпуская диван из вида, он поспешно нащупал ручку, и, рванув ее на себя, пулей вылетел из комнаты. Стоя в коридоре мальчик переводил дух, ожидая, когда успокоится бешено бьющееся сердце. Только почувствовав, что голос больше не дрожит, твердо сказал:

– Я тебя сожгу! Понял?! Сожгу к чертовой бабушке!

В ответ диван угрожающе раззявил «пасть», – Сашка впервые обратил внимание, что внутренняя сторона сиденья густо усеяна вылезшими шляпками мебельных гвоздей. Или быть может, ему это показалось – «пасть» тут же с треском захлопнулась.

– Что, не нравится?! – Сашка злорадно улыбнулся.

Диван вновь приоткрыл пасть, и аккуратно закрыл ее.

И еще раз. А потом – еще. Часто-часто. И Сашка, наконец, понял, что тот просто смеется. По своему, но очень издевательски, прекрасно понимая – разводить костер в квартире Сашка не посмеет. Как завороженный, мальчик следил за тем, как диван придвинулся еще на полметра, встав ровно посередине комнаты. Точно дворовый задира, он вызывал Сашку на драку. Молчаливо подзуживал. Упрекал в трусости, зная, что ни один нормальный мальчишка этого не стерпит. А Сашка был нормальным мальчишкой.

– Ну, погоди, падла! – ругнулся он, и помчался в прихожую. Найти на полке с инструментами плотницкий топорик было делом пары секунд. В следующую минуту Сашка уже вновь стоял в дверном проеме своей комнаты. Приглашая войти внутрь, диван со скрипом отодвинулся назад на пару сантиметров. По-бычьи наклонив голову, Сашка нырнул в комнату и закрыл за собой дверь, отрезая все пути к бегству.

Но весь боевой задор, весь кураж вдруг куда-то испарились. Им на смену пришел леденящий холод, приморозивший Сашкины ноги к полу. Диван менялся. Черная обивка вспучилась, подобно гигантскому пузырю на маслянистой пленке нефти. Распавшись на три неравномерных вздутия, – одно большое в середине, и два маленьких, по краям, – выпуклость пошла рябью. Миг, и на спинке дивана проступили знакомые черты, – сплюснутый нос, будто упершийся в твердую поверхность, вислые бульдожьи щеки, маленькие впадинки глаз. Самих зрачков видно не было. В этих местах черная кожа вдавилась глубоко внутрь, образовав пустые, лишенные всякого выражения глазницы. Все это двигалось, менялось, вздымалось и опадало ежесекундно, отчего было похоже, что лицо по настоящему живое.

– Барабек… – изумленно прошептал Сашка.

Завороженный нервными гримасами уродливой морды, Сашка едва не прозевал, как из двух меньших выпуклостей выросли огромные ладони, увенчанные толстыми сардельками пальцев. До предела натягивая кожаную обивку, они потянулись к мальчишке, сжимаясь и разжимаясь. Вздрогнув от неожиданности, Сашка проворно отскочил назад. Клацнув приподнятым сиденьем, диван сделал рывок вперед, нещадно царапая пол, собирая в гармошку потертый палас. Странно, но страха Сашка не чувствовал. Лишь злобу на глупого Барабека, отравляющего ему жизнь даже из могилы.

– Что, падла, руки коротки? – злорадно воскликнул Сашка.

– Робин-Бобин-Барабек скушал сорок человек! А на утро говорит – у меня живот болит! – прокричал он обидную скороговорку.

Опережая очередной рывок дивана, Сашка вскинул топор под потолок, едва не задев люстру, и с размаху опустил его прямо на исходящее рябью лицо мертвого Роберта. Кожаная морда не брызнула кровью. Не развалилась пополам, обнажая сахарящиеся лицевые кости и хрящи. Она просто исчезла. А Сашкин топор, ударившись в упругое диванное сиденье, спружинил обратно. Обухом прямо в лоб незадачливого вояки.

От удара подкосились ноги и Сашка рухнул на колени. Перед глазами плыли лиловые амебы, пальцы рук подрагивали, из последних сил стискивая топорище, в ушах стоял приглушенный гул – это, обдирая краску с пола, скрежетал подбирающийся к нему вплотную диван. Сашка попытался вслепую оттолкнуть от себя приближающийся ужас. Осознание опасной ошибки пришло, только когда его пальцы ударились о гладкую поверхность фанеры. Диван только что открыл крышку. Он, Сашка, самостоятельно запихнул руку в раскрывшуюся «пасть».

Деревянные челюсти перехватили его предплечье, сжимая добычу, угрожая расплющить, разломать и, в отсутствии зубов, – перетереть. Боль, незамутненная, яркая, в одно мгновение начисто смыла все остальные ощущения. В голове прояснилось, туман перед глазами рассеялся. Даже пульсирующий лоб, стремительно набухающий лиловатой шишкой, отошел на второй план. Свободная рука с силой сжала прорезиненную рукоять топорика. Перед самым лицом корчащегося от боли Сашки вздыбилась обивка, образуя ненавистное Барабеково лицо. Черные руки, блестящие вытертой кожей, тянулись к Сашкиному горлу, но лишь бессильно хватали воздух в сантиметрах от цели. Долго так продолжаться не могло. Сашка терял силы с каждой секундой – от невыносимой боли, от усталости… от страха. Но именно страх позволил ему, собрав остатки мужества, с воинственным криком обрушить топорик на подлокотник дивана.

Треск фанеры прозвучал, как хруст ломаемой кости. Подлокотник шатнулся, но выдержал. Однако сам диван при этом как-то странно вздрогнул. И тогда на Сашку снизошло озарение – существо, кем бы оно ни было, тоже испытывает боль! Поняв это, он яростно всадил топор в то же самое место, с облегчением почувствовав, как слабеет хватка «челюстей». Руку высвободить не удалось, но Сашка, ловко извернувшись, лихо срубил переднюю правую ножку. Диван на мгновение качнулся вперед, но тут же вернул себе устойчивое положение. Мальчик перегнулся через зажатую руку, и ударил по другой ножке, заставив своего врага повалиться вперед.

Диван послушно рухнул. Выбитая ножка отлетела в дальний угол комнаты, звонко ударившись о стену, упала на пол, где застыла, точно обрубленная конечность. Окрыленный успехом, Сашка победоносно заорал:

– Так тебе, сволочь! Что, съел?! Робин-Бобин-Барабек, скушал сорок человек! Хрен тебе, падаль! Не сожрешь! Подавишься!

Разгоряченный боем, Сашка чувствовал себя сильным и неуязвимым, способным с легкостью загнать Барабека в самое пекло. Да что там – хоть целую сотню таких Барабеков! Расплата за самонадеянность последовала мгновенно. Вновь нефтяным пятном вздулась обивка, трансформируясь в жирные руки, обретшие свободу движения только после смерти. Огромные, неуклюжие, но цепкие и сильные пальцы впились Сашке в горло, больно передавив кадык. Сдавленно пискнув, мальчик с размаху врезал топором в расшатанный подлокотник. Раз за разом он впечатывал свое оружие в ненавистного Барабека – эти движения стали единственным возможным сопротивлением. Взгляд начинала равномерно застилать мозаика из черно-серых пятен.

Задыхаясь, Сашка из последних сил перехватив топор за лезвие, принялся яростно пилить черное запястье. Из-под лопнувшей кожи в лицо ему брызнула теплая и соленая кровь…

* * *

Первое, что заметила бабушка Катя, вернувшись домой, была тишина. Неестественная, вязкая, немного жутковатая. Такую не встретишь даже на кладбищах, хоть их и считают средоточием безмолвия. Каждую секунду что-нибудь да издает звук – шелестят ветви кустов и деревьев, каркают вездесущие вороны-могильщики, мертво шуршат ленты искусственных венков, пластиковых букетов. В квартире, казалось, умер сам Звук, – вскрыл себе вены в ванной и теперь лежал, истекая кровью, широко раскрыв стеклянные глаза. Погрузив весь мир в беззвучие.

Не на шутку разволновавшаяся бабушка Катя, не разуваясь, прошла в ванную комнату. Спроси ее кто, она и сама, пожалуй, не смогла бы объяснить, что толкнуло ее именно туда. Морщинистые пальцы схватились за угловатую стеклянную дверную ручку, сжались. Сжалось и сердце, – старое, немощное, но все еще любящее и переживающее. Перед тем, как открыть дверь, баба Катя мелко перекрестилась.

Ванная оказалась пустой. Щурясь от яркой лампочки, баба Катя впилась глазами в кофейного цвета кафель. Возле извивающегося змеем полотенцесушителя угрюмо притулилась ледяная глыба стиральной машины. Под раковиной тихонько тухла корзина с грязным бельем. Уныло склонили свои небритые лица измочаленные зубные щетки на полке у зеркала. Из самого зеркала на бабу Катю уставилось отражение – бледное, перепуганное. Единственным вероятным суицидником в этом помещении был душ, повесившийся прямо над ванной.

Старушка так и не заметила, что вся раковина покрыта бледно-розовыми разводами. Лежащая под ванной мокрая половая тряпка, вокруг которой собралась розоватая лужица, также ускользнула от подслеповатых глаз.

Сообразив, что не дышит уже почти минуту, бабушка Катя шумно втянула влажный, отдающий хлоркой воздух. Все хорошо. Ничего не случилось. Так отчего же сердце не на месте? В квартире по-прежнему было тихо, а ведь так быть не должно! Когда Сашка дома, это слышно сразу. Его присутствие ощутимо. Это раскатистые выстрелы вперемешку с довольными криками, когда он играет в свои военные игрушки. Это дикая, кошмарная музыка, что исполняют парни в страшных масках, чей плакат висит над рабочим столом. Это миллион маленьких движений, которые внук совершает, когда занят уроками, или ест. Сейчас бабушка Катя была готова, молчаливо заткнув уши ватой, со спокойной душой удалиться на кухню – только бы Сашка включил этих жутких крикливых клоунов. Но квартира оставалась беззвучной. Мертвой.

Длинный коридор, тянущийся от ванной до «детской» комнаты, вдруг показался ей невыносимо страшным, наполненным жуткими тенями, которые в старости видишь все чаще и отчетливее. Поспешно нащупав пальцами выключатель, баба Катя залила коридор светом, заставив перепуганные тени торопливо утечь под плинтуса. После этого старушка прошлась по всем комнатам, зажигая лампы, где только возможно. Включила даже ночник над изголовьем кровати в спальне Сашкиных родителей, хотя толку от него было немного. Баба Катя сознательно оттягивала поход в комнату внука.

Только когда вся квартира засияла новогодней елкой, только когда заработал маленький телевизор, стоящий в кухне на холодильнике, а из зала ему стал вторить его крупный собрат, с диагональю втрое большей, только когда зашипел электрический чайник – лишь тогда старушка решилась подойти к спальне внука. Пальцы дрожали. Бабушка Катя суетливо вытерла руки о блузу и, отбросив сомнения, рванула дверь на себя…

Сашка сидел на полу, по-турецки скрестив ноги, упершись ладонями в колени. Перед ним грудой переломанного бруса, разодранной кожи и выдранного поролонового наполнителя, лежал старый диван. Их разделяла эфемерная граница в виде плотницкого топорика с желтой прорезиненной рукоятью. В верхнем углу лезвия, точно скальп чернокожего врага, застрял приличный кусок диванной обшивки. Сейчас Сашка напоминал индейца-ирокеза, отдыхающего после кровавой битвы. Весь он был какой-то помятый, взъерошенный, но при этом собранный, как взведенный курок заряженного ружья.

Только когда баба Катя облегченно выдохнула, приваливаясь к дверному косяку, Сашка обернулся. Вполоборота развернув тело, вонзил глаза в бабушку, и та невольно заметила, что рука внука как бы между делом скользнула к рукоятке топора. Однако, поняв, кто перед ним, Сашка улыбнулся. Впервые за весь день баба Катя увидела его настоящую улыбку – искреннюю, широкую, и открытую. Во все лицо.

– Ба, ну ты чисто ниндзя! – Сашка, закряхтел, поднимаясь с пола. – Крадущийся, блин, тигр! Я даже не услышал, как ты пришла.

Чтобы скрыть волнение, бабушка Катя подпустила в голос строгости. Она всеми силами старалась не показать, что войдя в комнату, увидела… нет, не увидела – ей почудилось… да, точно, почудилось…

– А ты чего это, Сашка? В темноте сидишь… – строгости не получилось. Вышло нечто среднее между робким любопытством и испуганным недоумением. – Диван зачем-то разломал…

– Да это не я! – не моргнув глазом соврал Сашка. – В смысле, и я тоже, но вообще – он сам! Я на него сегодня прыгнул, так у него ножки подломились… Рухлядь! – он ткнул в деревянные обломки топором.

– Так а чего ж ты хотел? Вон кабан какой вымахал, на родительских харчах. Но доламывать-то зачем? – старательно проглатывая ложь, баба Катя даже не морщилась. Что бы здесь ни произошло, она чувствовала – знать об этом ей совершенно не хочется.

– Чо сразу доламывать-то?! Там еще спинка почти пополам сломалась! И крепления вылетели! – затараторил Сашка. – Еще и пружины вылезли! Во, зацени… – он ткнул себя пальцем в бок.

В этом месте на футболке зияла рваная дырка, сквозь которую просматривалась довольно глубокая, кровоточащая царапина.

– Ишь ты! – переполошилась баба Катя. – Взрослый лоб, а ума, как у дитяти! Чего йодом-то не смазал? А ну пошли…

Сашка с готовностью шагнул к бабушке, и та охнула. От виска до самого подбородка тянулся красный след, который мог быть только…

– Ох! Это что такое?! А, Сашка? На голове-то откуда? Тоже пружиной что ли?

Смущенно улыбнувшись, внук провел пальцами по щеке, стирая подсохшую кровь.

– Неа… – он спрятал глаза и, как-то стеснительно добавил. – Это я сам уже… Когда разбирал его, щепка отлетела, ну и…

– А ну-ка марш на кухню! – бабушке наконец-то удалось найти достаточно строгости, чтобы отчитать этого здорового балбеса. Не дожидаясь, когда внук соберется, она стремительно, насколько позволяли ей вечно ноющие ноги, двинулась за аптечкой. Страхи исчезли, уступив место обычному беспокойству, в котором не нашлось место для кровавых видений.

– И кружки захвати, – не оборачиваясь, крикнула бабушка Катя.

Едва она покинула комнату, как с Сашкиного лица вмиг слетела улыбка. Поудобнее перехватив рукоять топора, он двинулся следом за бабушкой. Перед тем, как выйти из комнаты, Сашка обернулся к куче, бывшей некогда старым кожаным диваном.

– Только шевельнись мне тут еще! – угрожающе прошипел он.

Обломки и не думали шевелится. Сашка, удовлетворенно кивнув, прикрыл дверь. Сунув топор подмышку, бодро потрусил на кухню. Там, тихонько ругаясь себе под нос, возилась с аптечкой любимая старенькая бабушка Катя, вкусно пахло пирожками, уютно балаболил из телевизора ведущий вечерних новостей. А еще там, в ящике для инструментов хранится удобный вместительный мешок и пластиковая бутылка с бензином. Да, выносить мусор к ночи – плохая примета. Но чтобы избавиться от трупа – лучше времени не придумать. До заросшего бурьяном пустыря пять минут ходу. Никто не станет особо переживать, если среди ночи там вспыхнет небольшой костер. Придется, конечно, сделать несколько ходок, но из всех неприятностей сегодняшнего дня эту Сашка считал наименьшей.

* * *

Едва тяжелая дверь обрубила льющийся из коридора свет, с кучи изрубленного хлама скатился обломок бруса, на котором, намертво пришитый мебельными скобами, болтался кусок порванной обивки. С несвойственной бездушному предмету целеустремленностью обломок подкатился к большому двухстворчатому шкафу и, ударившись о его кривую ножку, замер. Кусочек черной кожи при этом по инерции обмотался вокруг нее, отчего стал похож на ладонь, из последних сил цепляющуюся за спасительное дерево.

Прошло еще несколько мгновений, и платяной шкаф попеременно открыл и закрыл обе свои дверцы. Затем осторожно, стараясь не шуметь, выдвинул все полки с бельем, после чего так же тихо задвинул их обратно. Зеркало, занимающее почти всю площадь одной из дверей, внезапно дрогнуло, поплыло, будто нечто плавило его изнутри. На мгновение в глубине тающего стекла мелькнула улыбающаяся жирная физиономия… но уже в следующую секунду все вернулось на свои места.

Шкаф стоял непоколебимым, монолитным гигантом, которому вдруг вздумалось ненадолго поразмять мышцы. В темноте и тишине шкаф ждал своего мальчика.