Текст книги "Рождественская ночь. Рассказы и стихи для детей"

Валентина Евстафиева

Ваня

Уткнувшись своим хорошеньким розовым личиком в подушку дивана, Милочка горько плакала. Судьба так жестоко и неожиданно послала ей первое тяжёлое разочарование. Она с таким нетерпением ожидала того дня, когда ей исполнится шестнадцать лет, когда она из девочки превратится во взрослую барышню, наденет длинное кисейное, «в мушки», платье и поедет на свой первый бал. Она так мечтала об этом платье. И вдруг… мать объявила ей сегодня, что платья не будет и что о бале и думать нечего, что средств на это нет.

Эти ужасные слова как громом поразили её. Милочка к этому совсем не была подготовлена. Она так избалованна, так привыкла к роскоши, которая её окружала ещё так недавно. В её хорошенькой головке никак не могла вместиться мысль, что со смертью отца иссяк источник этой роскоши, что полтора года, прошедшие со дня его кончины, совершенно разрушили её материальное благополучие и создали ей новую, полную горя и лишений жизнь, о которой она не имела ни малейшего представления. Она приехала из института домой на рождественские праздники с заветною мечтой о первом бале, и вот эту мечту пришлось теперь хоронить. Это было ужасно. В доме шли приготовления к сочельнику, но Милочка, вся поглощённая своим горем, ничего не замечала. Порою она поднимала от подушки своё заплаканное личико и, обращаясь к стоявшему перед нею гимназисту лет девятнадцати, с отчаянием повторяла:

– Ты понимаешь, Ваня, это была моя мечта, заветная мечта! – и, забывая на минуту о своём горе, она продолжала: – Мы с Таней Лукинской… помнишь Таню? Ещё такая маленькая, рыженькая?.. – Гимназист кивнул головой. – Так вот, мы с Таней всё мечтали о первом бале и решили, что у ней должно быть розовое кисейное платье, а у меня – белое «в мушки»… А мама сегодня сказала… что и ей-то не в чем идти со мною, что всё… всё хорошее продала… Не будет моего бала… моего первого бала… – через слёзы договорила Милочка и снова, уткнувшись в подушку, разрыдалась.

Ваня стоял над плачущей сестрой и что-то соображал. Потом неровной, угловатой походкой направился в переднюю. Проходя мимо комнаты Анны Николаевны, своей мачехи, он с беспокойством оглянулся на дверь, как бы желая удостовериться в том, что он может уйти незамеченным, и стал торопливо надевать пальто.

– Ах, оставь меня в покое! – раздался в соседней комнате раздражённый голос Анны Николаевны – Я уже тебе сказала, что ёлки не будет. А если ты не перестанешь хныкать, то я тебя выгоню вон из моей комнаты.

Это энергичное предупреждение, однако, не помогло. Через минуту до слуха Вани долетел ещё более резкий возглас мачехи: «Так ты так слушаешь маму?.. Марш в детскую!..» На пороге с шумом отворившейся двери появилась Анна Николаевна, ведя за руку упиравшуюся и горько плакавшую девочку лет пяти. «Марш!» – повелительно повторила Анна Николаевна, толкая девочку по направлению к детской.

– Аты куда это опять отправляешься? – недовольным тоном спросила Анна Николаевна, увидев Ваню в пальто и с фуражкой в руке.

– Я сейчас… то есть скоро приду, – ответил Ваня, угрюмо смотря в сторону и неловко напяливая на себя фуражку.

Анна Николаевна остановила на юноше свой холодный, почти враждебный взгляд и тем же недовольным тоном произнесла:

– Мне очень не нравится твоё постоянное отсутствие. Не понимаю, куда ты всё ходишь? Вот уже два месяца, как ты дома бываешь только во время еды. Ты даже не считаешь нужным говорить мне, куда ты идёшь. А ведь вся ответственность за твоё поведение лежит на мне. Посторонние люди могут сказать, что я для тебя злая мачеха, что я не занимаюсь твоим воспитанием, что я не уберегла тебя от дурного влияния.

– Но, уверяю вас, мамаша, что я ничего дурного не делаю. Я иду на репетицию.

– Ну, сегодня-то уж мог бы посидеть и дома. Ведь знаешь, что перед праздником много работы. Мог бы в чём-нибудь помочь мне. Да, кстати, почему это ты всегда запираешь на ключ свою комнату?

Юноша смешался; густой румянец покрыл его щёки.

– Так… у меня там… боюсь, что Соня и Митя мои книги попортят… бумаги порвут…

– Какая заботливость! Давно ли ты стал беречь свои книги? – поджимая губы, процедила Анна Николаевна и, круто повернувшись, пошла в свою комнату.

Ваня посмотрел вслед уходившей мачехе и, нахлобучив фуражку, поспешно вышел из дому.

В столовой всё ещё плакала Милочка. В детской Соня и семилетний Митя, перебивая друг друга, рассказывали старушке няне, какая у них была давно-давно чудная огромная ёлка. Они с огорчением жаловались няне, что Боженька взял их папу и что мама говорит, что ёлки уже больше никогда не будет. Личики их печальны. Старушка няня ласкает детей, гладит их головки и в утешение рассказывает о чудном Божественном Младенце, который много лет тому назад родился в пещере. Что большая звезда появилась тогда на небе и привела пастухов и волхвов в ту пещеру, где в яслях на сене почивал Спаситель мира. Долго говорит няня о чудном Младенце. Дети жмутся к старушке и, забыв о своём горе, с восторгом и любопытством слушают простой и таинственный рассказ своей няни.

А в это время в спальне на неубранной постели сидит Анна Николаевна и думает свою невесёлую думу. Мысли вереницей проходят в печально склонённой голове. Вспомнилась её девичья жизнь в доме родителей, жизнь безбедная, беззаботная, годы учения, подруги по гимназии; вот и желанные шестнадцать лет – она уже взрослая барышня. Каким ясным, заманчивым казалось ей будущее. Сердце радостно билось и рвалось навстречу этому неизвестному, но милому будущему.

Семнадцати лет она страстно влюбилась и вышла замуж за молодого вдовца. Муж её любил и баловал. Ничто, казалось бы, не должно было омрачать счастливых дней новобрачных; но, однако, у семейного очага их нередко происходили горячие вспышки, а порою и продолжительные ссоры. Анна Николаевна, безумно любившая своего мужа, не могла примириться с мыслью, что другая женщина была ещё так недавно близка и дорога её мужу. Что эта женщина оставила, как залог своей любви, годовалого ребёнка, которого отец обожал. Этот ребёнок, этот капризный, некрасивый и вечно пасмурный ребёнок, Ваня, кидавший на неё исподлобья злобные взгляды и отвечавший на каждую ласку отца самой горячей порывистой лаской, казалось ей, отнимал от неё сердце её мужа. Этот ребёнок и был всегда причиной разлада в их жизни. Она возненавидела его и с трудом сдерживала в себе это неприязненное чувство. И теперь вот, сидя на кровати, вспоминая свою прошлую жизнь, она ни на секунду не задумывалась над своим несправедливым недружелюбным отношением к пасынку. Она думала только о своих детях, о грозившей им бедности. Она находила, что судьба несправедлива и к ней. «Вот до чего я дожила, – думалось ей, – до того, что сижу одинокая, всеми забытая. Дочь Людмила ещё слишком молода, слишком эгоистична для того, чтобы понять всю тоску разбитого сердца, все заботы и огорчения матери-семья-нинки, оставленной на тяжёлом жизненном пути без средств к жизни, без подготовки к самостоятельному труду». И вспомнилось ей, как много лет тому назад молодая, цветущая, окружённая богатством, нежной заботливостью мужа и толпою поклонников, она проповедовала идею равенства, она страстно увлеклась этой идеей и тоном непоколебимого убеждения утверждала, что давно прошло то деспотическое время, когда жена зависела от мужа, что теперь жена – такой же равноправный член семьи, как и муж, и что даже жена и мать гораздо больше значат в семье, чем муж. Вспомнила Анна Николаевна своё молодое самомнение и горько улыбнулась. «Да, – прошептала она, – равноправность моя осталась, а всё остальное… остальное в могиле». Анна Николаевна, несмотря на свои тридцать пять лет и красивую ещё наружность, со смертью мужа стала считать себя старухой. Всецело отдавшись воспитанию детей, оберегая их, насколько возможно, от нужды и лишений, она почти забывала себя. Только тоска по любимому мужу да вечный страх за будущее детей мучили её постоянно. Чувство одиночества и беспомощности росло в ней с каждым днём всё сильнее и сильнее, и сегодня это тоскливое чувство не даёт ей покоя. Она вспоминала прежние рождественские праздники, роскошный ужин, толпу нарядных весёлых гостей, и сердце её тихонько сжалось. Она тяжело вздохнула и, смахнув слезинку, медленно поднялась с кровати. Пора было накрывать на стол.

Уже смеркалось. На потемневшем небосклоне кое-где показались звёзды, проливавшие мягкий серебристый свет на погружавшуюся во мрак землю.

– А где же Ваня? Опять его нет? – спросила Анна Николаевна, садясь за стол, вокруг которого в ожидании обеда сидели одетые по-праздничному Митя и Соня и грустная, с распухшими от слёз глазами Милочка. – Вечно он где-то пропадает, – раздражённо докончила Анна Николаевна, принимаясь наливать детям уху.

Видя, что мать сердита, дети присмирели и молча стали есть. В маленькой уютной столовой царит тишина, нарушаемая только стуком ложек о тарелки. Но вот и он стих. Все сидят молча, неподвижно, углубившись каждый в свою думу. Только маленький краснощёкий Митя озирается кругом, словно ищет чего-то. Наконец он обернулся к стоящей за его стулом няне и шёпотом спросил:

– Няня, а Ангелочки уже прилетели?

– Прилетели, прилетели, родной мой. Будь паинькой, как я тебя учила, а то они улетят и ёлочку назад к Боженьке унесут.

При этих слова Анна Николаевна сделала нетерпеливое движение и резко заметила:

– Ты, няня, рассказывай детям сказки когда-нибудь в другое время, а не за столом.

– Да нешто это, барыня, сказки? Я им только сказала, чтобы чинно себя вели, а то ёлки не получат.

– Получат или не получат – это моё дело! – перебила её Анна Николаевна. – А Ангелы-то тут при чём?

– Как при чём? – обиженно спросила старуха. – Известное дело, что в сочельник Ангелы Господни промеж хороших людей летают и милость Божью разносят. Кто чего хочет, то от Господа и получает. А детям одна радость – ёлка да гостинцы, больше им ничего не надо. Вот Боженька им эту радость через своих Ангелов и посылает, ежели они хорошо себя ведут, – наставительно докончила няня, гладя Митю по головке.

– Мама, мама, Ваня плисол! – радостно вскрикнула Соня, увидев через полуоткрытую дверь проходившего по коридору брата.

– Ну, пришёл так пришёл. Чего же ты кричишь-то? – раздражённо сказала Анна Николаевна и, обращаясь к вошедшему через минуту в столовую пасынку, сурово спросила: – Где ты был? – и, не дожидаясь ответа, добавила: – Ты бы хоть немножко почище оделся по случаю праздника. Гостей хотя и нет, а всё же следует быть поприличней. Посмотри, на что ты похож? – И она брезгливо указала на его короткую, всю в пятнах куртку.

Юноша густо покраснел.

– У меня ничего другого нет, всё уже износилось, – ответил он, глядя в тарелку.

– А твои репетиции? Ведь ты зарабатываешь больше двадцати рублей в месяц.

– Я почти всё отдаю вам, – тихо сказал Ваня и исподлобья с упрёком посмотрел на мачеху.

Анну Николаевну уколол этот ответ, и она, больше ничего не сказав, отвернулась к детям.

– А я у Вани видела больсую кальтину, – сказала вдруг Соня, нарушая наступившее тягостное молчание. – Она лежала на полу, и Ваня всё по ней лязными каляндасиками водил; больсая-плебольсая! – протянула девочка и, оттопырив свои розовые губки, добавила: – Ваня всё от меня двели запилял, а я всё виделя, виделя.

– Что это, ты живописью забавляешься? Поздравляю. Хорошее занятие для ученика восьмого класса, у которого выпускные экзамены на носу! – с иронической улыбкой протянула Анна Николаевна.

Ваня ничего не ответил и низко наклонил голову над тарелкой. Он привык к враждебному отношению к себе мачехи, но сегодня ему было особенно тяжело выслушивать эту колкость. Его приподнятое, радостное настроение сразу исчезло, сердце болезненно сжалось, и перед мысленным взором его снова предстали грустные картины недавнего детства и юношества. Не испытавший нежной материнской ласки, Ваня рос в семье, как чужой. Отец его любил, но, занятый службой, редко был в кругу семьи. Энергичный, деятельный и вечно занятый крайне ответственными инженерными работами, он не баловал детей особенной нежностью и к Ване относился, как и к прочим детям, спокойно и сдержанно. Но как радостно билось сердце Вани, когда отец, заметив несправедливое отношение к нему мачехи, ласковыми словами старался его утешить. Но это случалось не часто. Время шло. Из необщительного, забитого ребёнка Ваня стал юношей, сознательно относившимся к своему положению в семье. Обращение мачехи не сделалось лучше, хотя он и старался не давать ей повода высказывать своё недоброжелательство. Всегда почтительный и вежливый, он спокойно переносил её резкости, что, видимо, ещё более раздражало её.

Но вот умер отец. Условия жизни Вани и всей семьи круто изменились. Роскошная обстановка, обширный круг знакомых, весёлая, беззаботная жизнь – всё это исчезло как по мановению волшебного жезла. Отец ничего не оставил семье, кроме маленькой пенсии, которой еле-еле хватало на то, чтобы не умереть с голоду. Из большой богатой квартиры Анна Николаевна с семьёй перебралась в крошечные четыре комнатки, и тут началась новая, полная горя и лишений жизнь. Ване тогда пошёл восемнадцатый год.

Видя тяжёлое положение семьи, он разыскал себе репетиции и из заработанных денег стал платить за своё учение в гимназии и мачехе за комнату, которую занимал. Анна Николаевна вначале решительно отказалась брать от Вани эту плату, но потом скрепя сердце согласилась принять эту помощь от нелюбимого пасынка. Ваня усердно работал и с нетерпением ждал окончания курса гимназии, мечтая о поступлении в технологический институт. Заветной мечтой его было стать на ту же дорогу, по которой шёл его отец. Он поставил себе целью восстановить материальное благосостояние своей семьи, разрушенное преждевременной смертью отца, и, торжествуя нравственную победу над ненавидящей его мачехой, прекратить этот многолетний гнёт вражды. Ему больно было выслушивать незаслуженный упрёк Анны Николаевны, но он скрыл обиду и, почтительно поцеловав руку мачехи, по окончании обеда ушёл в свою комнату.

Анна Николаевна посмотрела вслед уходящему пасынку и, пожав плечами, молча встала из-за стола. Милочка тяжело вздохнула и перебралась от стола на свой любимый диван; няня, шепнув что-то на ухо детям, поспешно увела их в детскую. Грустное, подавленное настроение овладело Анной Николаевной. Она долго ходила взад и вперёд по комнате, видимо не замечая ни убиравшей со стола служанки, ни неподвижно сидевшей на диване Милочки. Её мысли опять устремлялись в прошлое, и снова, помимо воли, восстанавливалась в памяти прежняя счастливая и беззаботная жизнь с мужем. Весёлый и приветливый, несмотря на то, что всегда был обременён работой, муж её умел вселять во всех жизнерадостное настроение.

«Какая поразительная разница в характерах между отцом и сыном! – подумала Анна Николаевна, представляя себе молчаливого, необщительного Ваню. – Должно быть, пошёл в мать!» И снова чувство ревности, когда-то так сильно ее мучившее, шевельнулось в её сердце. Она круто повернулась и хотела идти в свою комнату, как вдруг над самым её ухом раздался голос Вани.

– Мамаша, Милочка, пойдите в мою комнату. Я там детям сюрприз приготовил. Соню и Митю нужно позвать скорей, – заторопился он и уже совершенно растерянно проговорил: – Я им ёлочку, маленькую ёлочку приготовил и уже зажёг.

– Ты?.. Детям ёлку?.. – как бы не доверяя своим ушам, спросила Анна Николаевна и с удивлением на него посмотрела.

Он поднял на неё свои серые глаза и, виновато улыбнувшись, тихо ответил:

– Да, я. Но скрывал от вас, хотел сюрприз сделать детям.

Анне Николаевне не верилось, что неуклюжий, суровый и, как ей казалось, равнодушный к семье юноша приготовил подобный сюрприз. А Ваня уже бежал в детскую и громко кричал:

– Соня, Митя, Боженька вам ёлку послал. Идите скорей в мою комнату! – И снова помчался назад за сестрой и мачехой, которых уже застал у своих дверей.

Небольшая комнатка Вани была чисто им самим убрана. Стол и стулья отодвинуты к стене. Посреди комнаты, вся сверкая огнями, стояла небольшая нарядная ёлка.

Вбежавшие дети с восторгом смотрели на неё и, радостно хлопая в ладоши, весело повторяли:

– Боженька нам ёлку послал. Боженька добрый!

Милочка, забыв своё горе, радостно бросилась к подошедшему брату и с любопытством спросила:

– Ванюша, скрытный, скверный, да когда же это ты успел всё купить и приготовить?

– Я и ещё кое-что успел приготовить, для тебя и мамы, – сказал он, видимо смущаясь. – Соня, это тебе, – говорил он, подавая девочке большую нарядную куклу с белокурыми длинными локонами, вызвавшую самый бурный восторг Сони. – А это тебе. – И он подал Мите высокую, на колёсах лошадку, на которую мальчуган сейчас же и уселся, погоняя её и бросая на сестру победоносные взгляды храброго ездока. – Смотри, Соня, не подходи близко к лошади, а то раздавит! – крикнул Ваня и, делая вид, что очень её боится, прижался к стене.

Анна Николаевна с улыбкой взглянула на неловкого юношу и против воли остановила на нём умилённый и ласковый взор. Она смотрела на раскрасневшееся от радостного волнения лицо Вани, на его глаза, весело сверкавшие из-под густых бровей, и с изумлением заметила в нём поразительное сходство с покойным мужем. «Отчего я раньше этого не замечала?» – мысленно упрекнула себя Анна Николаевна и всё ласковее всматривалась в преобразившееся лицо Вани.

Как не похож был этот теперешний весёлый взор его на тот суровый, исподлобья взгляд, к которому так привыкли все, его окружающие! Словно луч весеннего солнца, растопил этот взор ледяную гору, столько лет покрывавшую сердце Анны Николаевны, и со дна души вызвал небывалое доселе нежное чувство к нелюбимому пасынку.

– Мамаша, а это вот я вам приготовил, – проговорил Ваня и несмело подал Анне Николаевне небольшой футляр.

Она с любопытством раскрыла его, и сердце её радостно забилось. В футляре, на малиновом плюше, лежала давно желанная ею золотая брошь с раскрашенной фотографией её мужа.

Анна Николаевна, в первый раз за все восемнадцать лет, крепко, с любовью поцеловала склонённую голову юноши. Он порывисто ответил на эту ласку, горячо прижав к губам её руку. Потом быстро подошёл к столу и развернул какой-то свёрток.

– Ах! – вскрикнула Милочка и бросилась к столу.

Перед нею Ваня держал прозрачную белую кисею «в мушки». Милочка даже зажмурилась от радости. Она, видимо, не доверяла собственным глазам. Подарок был слишком неожидан.

– А здесь и маме на платье, – говорил Ваня, развёртывая второй свёрток и вынимая из бумаги серую блестящую полушёлковую материю. – Теперь ты можешь под Новый год ехать с мамой на твой первый бал. – Он светло улыбнулся, посмотрев на озарённое счастьем лицо сестры, и ласково добавил: – Теперь ты ведь больше плакать не будешь?

– Ванюша, милый, голубчик! – взволнованно проговорила Милочка и стремительно бросилась на шею брата. Кисея и материя соскользнули со стола на пол, но девушка, не обращая на это внимания, душила брата в своих горячих, бурных объятиях, поминутно повторяя: – Ванюша, я не знала, какой ты хороший! Ты добрый, славный, и я крепко-крепко люблю тебя…

Анна Николаевна подняла с пола материю и тоже подошла к Ване.

– Да пусти же меня, стрекоза, – шутливо заметила она дочери, – я тоже хочу поцеловать и поблагодарить Ваню. – Мягким жестом отстранив девушку, она нежно привлекла к себе сконфуженного юношу и, ласково заглядывая ему в глаза, тихо проговорила: – Ваня, ты сегодня принёс нам всем большую радость. Милый мой мальчик, спасибо тебе.

Она в первый раз назвала его «милым», в первый раз с нежной лаской, а не со строгим выговором обратилась к нему. Под ласкающим добрым взглядом больших чёрных глаз Анны Николаевны юноша забыл своё одинокое, безрадостное детство, забыл горечь незаслуженных обид. Душа его, так давно жаждавшая любви и участия, сразу раскрылась, и он, примиренный и счастливый, доверчиво встретил горевший неподдельным чувством любви взор мачехи.

Они долго молча стояли, крепко прижавшись друг к другу. Казалось, эта надломленная жизнью женщина искала опоры в этом сильном, полном энергии, молодом существе.

А вокруг них жизнь кипела ключом. Соня и Митя, весело и громко покрикивая, носились вокруг ёлки, глядя жадными глазками на аппетитные лакомства. Милочка, что-то напевая и чему-то улыбаясь, рассматривала белую кисею. На пороге стояла старушка нянька и, с добродушной улыбкой посматривая на ликующих детей, тихонько шептала:

– Слава тебе, Господи, слава Создателю! Дождались и мы радостного праздника!

– Но скажи же мне, скажи откровенно, – спрашивала немного погодя Анна Николаевна, усаживая около себя пасынка, – что это тебе вздумалось устраивать эту ёлку? На какие средства?

– О, об этом я давно думал, – глубоко вздохнув, проговорил Ваня. – Я носился с этой мыслью целый год. Видя перед собой постоянно, как вы перебиваетесь изо дня в день, я стал искать, кроме уроков, еще другой каком-нибудь работы. Мой знакомый, губернский архитектор, дал мне чертить планы.

– Это, должно быть, те, которые видела Соня и назвала картинами? – живо спросила Анна Николаевна.

– Те самые, – ответил Ваня. – Я в продолжение трёх месяцев почти не спал над ними. Мне хотелось заработать на ёлку детям. Я хотел помочь вам… А сегодня, – уже торопливо продолжал он, точно боясь, что не успеет всего высказать, – сегодня, когда я увидел слёзы Милочки, я не выдержал, пошёл к архитектору и взял вперёд у него денег на платья и на шитьё их. Я потом всё-всё отработаю, – краснея от волнения и радости, говорил юноша.

– Но, Ваня, ведь тебе эта работа не по силам, – вырвалось у Анны Николаевны. – Это ты уж слишком. Я не могу тебе этого позволить. Не могу… Я…

– Ничего, ничего, мамаша, – живо прервал её Ваня. – Обо мне не беспокойтесь, я сильный, могу много работать, я ведь в папу… Вот только бы вам с детьми перебиться, пока я буду в технологическом институте, а потом… потом мы заживем также, как при папе, – докончил он уже весело и весело-самоуверенно тряхнул густыми волосами. – Правда, Милочка?.. – И, не дожидаясь ответа, вскочил со стула и подбежал к своей младшей сестрёнке.

Через минуту Соня, захлебываясь от хохота, сидела на плечах у Вани, который бегал вокруг ёлки, догоняя Митю, и ржал полоша-диному, изображая коня. «Весь в отца!» – подумала Анна Николаевна, глядя на возбуждённое и озарённое беспредельной радостью лицо пасынка. В весёлом шуме, наполнявшем комнату, ей мысленно слышится самоуверенный голос Вани, повторяющий: «Я сильный, могу много работать, я – в папу!»

Тихое радостное чувство овладело ею. От недавнего раздражения и недовольства жизнью не оставалось и следа. Угнетавшая её тоска, трепет перед неизвестным будущим своих детей исчезли, словно туман при восходе солнца. Она видит впереди мощную фигуру пасынка, смело вступившего на дорогу своего отца, она видит протянутую ей сильную руку, и снова звучат его слова: «Я сильный, я – в папу!»