Текст книги "Страшные святочные истории русских писателей"

VI

 
Ах, ты сей, мати, мучину, пеки пироги,
Слава!
Как к тебе будут гости нечаянные,
Слава!
Как нечаянные и незваные,
Слава!
К тебе будут гости, ко мне женихи!..
Слава!
 

Народная песня

– Ребята!.. Эй!.. Где вы? – крикнул Гришка Силаев, останавливаясь на другом конце улицы и оглядываясь во все стороны.

Он приложил указательные пальцы обеих рук к губам, испустил дребезжащий, пронзительный свист и стал прислушиваться.

– Кто тут? – робко отозвалось несколько тоненьких голосков подле соседних ворот.

Гришка повернулся к воротам и свистнул во второй раз.

– Гришка, ты? – повторили те же голоса, и вслед за тем из-за саней выглянула сначала одна голова, потом другая и, наконец, показался парень и несколько девушек.

– Я, я… ступайте сюда, не бойтесь… Кто это? – воскликнул Гришка, достигая их одним прыжком и принимаясь ощупывать круглое лицо парня. – Э-э! Петрушка Глазун! Смотри ты, куда затесался – с девками!..

– Я нарочно побежал с ними… они, вишь, задумали по домам разойтись…

– Ну, ладно, ладно, пойдемте!..

– Ох, касатушки, страшно, ох, девушки, страшно! Гришка, куда ты нас тащишь! А ну как опять встренется… – проговорили девушки, прижимаясь друг к дружке и боязливо выглядывая из-за полушубков.

– Ну вот, полно вам ломаться, пойдемте; лих его, пущай встренется; вы и взаправду думаете, леший какой али ведьма…

– Вестимо, чего бояться, – произнес в стороне мягкий голос, по которому все присутствующие узнали тотчас же Алексея-каженника, – должно быть, нам так почудилось, а не то верно какой-нибудь побирушка, – прибавил он, присоединяясь к толпе.

– Ай да Алеха! Молодца, право слово – молодца! Девки! Скажите, с чего он так расходился? Отколе прыть взялась?.. Ну, идемте, что ли?..

И Гришка, сопровождаемый девками, Петрушкой и Алексеем, который еле-еле передвигал ноги, запрятанные в рукава вывороченного полушубка, стал пробираться подле изб.

– Эй, ребята, девки! Выходите, полно вам! – кричал он, останавливаясь поминутно и оглядываясь на стороны.

– Кто там!..

– Выходи, чего спрашиваешь, – ступай, так увидишь!

– Да как же звать?..

– Зовут зовуткой, а величают уткой!

Раздался хохот, и толпа увеличивалась новым озорником. Таким образом, разбежавшиеся парни и девки примыкали один за другим к ряженым, и толпа не успела дойти до конца деревни, как уже почти все оказались налицо.

– Чего оглядываетесь на стороны! Небось, леший-то давно лыжи навострил, так испужали его наши девки, – куда прытки голосить! – сказал Гришка, останавливая толпу. – Ну, все ли здесь?.. Бука, ступай сюда; ты, коза, пойдешь следом за букой; каженник, становись здесь, я тебя поведу; а за ним Баба-яга; Баба-яга… ну поворачивайся, да смотри не плошай… – прибавил он, повертывая за плечи долговязого парня в поняве, с платком на голове и сидящего верхом на помеле.

– А куда нам идти-то? – спросил кто-то.

– Сказано, к Савелию.

– Нет, ребята, – слушай, Гришка! Пойдемте лучше в другую избу, – туда не проберешься; я было сунулся – куда те: в сенях народ стоит…

– И то, пойдемте-ка лучше, коли уж идти, пойдемте к старосте, как прежде хотели, – вымолвил Алексей.

– Слышь, ребята, слышь, что говорит каженник. Ай да Алеха! – закричал Гришка. – Что-то, братцы, я заприметил, больно он расходился нынче; никогда такого не бывало!.. Должно быть, неспроста… Слышь, как его раззадоривает идти к старосте; уж не Парашка ли тому виною… пойдем да пойдем!.. А ну, быть, как сказал каженник, – качай!.. – И Гришка, подпершись в бока, выступил вперед и запел, приплясывая:

 
Чижик-пыжик у ворот,
Воробышек махонький…
Эх, братцы, мало нас,
Голубчики, немножко!..
 

– Тише, Гришка, что ты орешь! Услышит старостиха, не пустит нас…

– Небось! Метель гудит – не услышит! Смотри только, ребятушки, не обознаться бы нам…

– Ну вот! Тише, говорят! Разве не видишь – вот и изба…

– Ребята, стой! – шепнул Гришка, снова останавливая толпу. – У старосты огонь, поглядите, кто у них в избе; не вернулся ли хозяин!..

– Нет, вижу! – отвечал так же тихо Петрушка, взобравшийся на завалинку. – Никого нет; сидят старуха да дочь…

– Ладно, подбирайся к воротам; тихонько, смотри… так, ладно… Братцы, никак, калитка-то заперта… стой! Кто из вас цепкий, – полезай через ворота да сними запор.

– Давай я полезу, – сказал Алексей, двигаясь к воротам.

– Нет, ты и коза не трогайтесь с места; Петрушка, ступай сюда! – шепнул Гришка, подставляя спину.

Петрушке чехарда была в привычку; он прыгнул на плечи товарища, уцепился руками за перекладину ворот и минуту спустя бухнулся в сугроб, по ту сторону ворот. Шест, припиравший калитку, был снят, и толпа, затаив дыхание, начала пробираться по двору старосты к крылечку.

– Тсссс… – произнес Гришка, останавливаясь на крылечке и подымая руку кверху, – дверь заперта изнутри!.. Ничего, молчи, я дело справлю: смотри только, как свистну, все за мной в одну плетеницу, да не робей, дружно!

Сказав это, он ударил кулаком в дверь. Минуту спустя в сенях послышались шаги.

– Кто там? – спросила хозяйка.

– Отворяй! – отвечал Григорий, подделываясь под голос старосты.

– Ты, Левоныч?

– Отворяй, говорят… аль не признала? – продолжал Гришка, стараясь прикинуться пьяным.

Старуха проворчала что-то сквозь зубы и загремела запором; вслед за тем она выглянула на крылечко, но в ту же секунду над самым ее ухом раздался пронзительный свист, и не успела она крикнуть, как уже толпа ринулась в сени, сшибла ее с ног и ударилась с визгом и хохотом в избу.

– Ай, батюшки, режут! Ай, касатики, режут! – завопила старуха, бросаясь как угорелая в угол сеничек и забиваясь между корытами и досками…

Страх ее не был, однако ж, продолжителен; заслышав песни, пляски и хохот, раздавшиеся в избе, она высвободилась из засады и кинулась к растворенной настежь двери. Увидя толпу ряженых и дочь, стоявшую посреди их с веселым, смеющимся лицом, старостиха окинула глазами сени, но, не найдя, вероятно, ни кочерги, ни полена, метнулась в избу и прямо повалилась на медведя, который переминался с ноги на ногу, стоя перед Парашею.

– Ах ты, разбойник! Ах ты, окаянный! – взвизгнула она, принимаясь тормошить медведя, который не двигался с места, не сводил глаз с девушки и, казалось, не замечал, что происходило вокруг.

– У… у… у! – захрипел бука, вынырнул неожиданно из-за медведя и, став между ним и старостихою, простер к ней руки, обернутые соломой.

– Бя… бя… бя! – затрещала коза, дергая ее сзади.

– Бу… у… у… – ревел бык, пыряя ее рогами.

– Кудах! Кудах, ирр… ирр… – зашипел, откуда ни возьмись, журавль, то есть долговязый, плечистый парень, у которого рука была притянута к голове и все это окутано было рогожей, – ирр… – присовокупил журавль, тыкая ее в бок веретеном, изображавшим клюв.

– Пострелы! Черти! Собаки! – вопила старостиха, отбиваясь руками и ногами.

– Полно, тетенька, не серчай, – запищала скороговоркою Баба-яга, заметая след помелом и смело наступая на старуху, которая задыхалась от злобы. – Слушай, загадаю тебе загадку: двое идут, двое несут, сам-треть поет… Не любо?.. Изволь другую: под лесом-лесом пестрые колеса висят, девиц украшают, молодцов дразнят… Не угадала?.. Серьги, тетенька, серьги.

– Поди прочь, леший! – крикнула старостиха, замахиваясь обеими руками на Бабу-ягу, но, оглушенная визгом и хохотом, в ту же минуту обратилась к толпе девушек: – А вы, бесстыжие! Погоди, постой! О! Грушка Дорофеева, я тебя признала, ах ты, срамница! – прибавила она, бросаясь на толстенькую девушку, прятавшуюся за подруг; но Груша нырнула в толпу, толпа раздвинулась, и старостиха прямехонько наткнулась на Гришку, козу и медведя, которые вертелись вокруг ее дочери.

– Ну-кась, Михайло Иваныч, – заговорил Гришка, размахивая палкою так ловко, что старостиха никак не могла приступиться, – потешь, покажи господам честным и хозяйке дорогой, как малые ребята горох воровали… А ну, поворачивайся! – крикнул он, дернув за веревку, привязанную к поясу медведя, который все-таки не двигался с места и не отрывал глаз от Параши. – А ну, ну, полно, аль приворожила тебя красная девушка… ну, коза, валяй, начинай!.. Михайло Иваныч, что ж ты взаправду уставился, не кобенься, кланяйся хозяюшке молодой, да в самые ножки! – присовокупил Гришка, опуская палку на плечо медведя, который на этот раз повалился охотно в ноги Параше. – Так, ну, коза, живо!..

Тут Гришка, продолжая размахивать палкой, пустился вприсядку вместе с козою, припевая скороговоркою:

 
Антон козу ведет,
Антонова коза нейдет;
А он ее подгоняет,
А она хвостик поднимает…
Он ее вожжами,
Она его рогами…
 

Старостиха кричала, бранилась, но уже никто ее не слушал; все вокруг нее заплясало, завертелось, и трудно определить, чем бы кончилась потеха, если бы в самом разгаре суматохи не раздалось внезапно из сеней:

– Староста идет!..

Казалось, гром, упавший в эту минуту на избу, не произвел бы такого действия на присутствующих. Раздался оглушительный визг; Баба-яга бросила помело, Гришка палку, журавль веретено, и все, перепрыгивая друг через дружку, как бараны, побросались в дверь, преследуемые старостихою, у которой, откуда ни возьмись, явилась в руках кочерга.

– А! Разбойники! Что – взяли! Что – взяли!.. – кричала она, нападая с яростью на беглецов и не замечая впопыхах медведя, который, запутавшись в своих овчинах, стоял посреди избы и оглядывал со страхом углы и лавки.

– Что – взяли! – продолжала старостиха, врываясь в сени. – Левоныч! Левоныч! Держи их, не пущай, смотри, держи разбойников!..

Медведь быстро оглянулся на дверь и сбросил овчину, покрывавшую голову.

– Параша, это я! Не бойся… – произнес он, обращаясь к девушке, которая боязливо пятилась к печке, – спрячь меня! Видит Бог, для одной тебя пришел к вам. Слышь, отец идет! – прибавил он, высвобождая одну ногу из рукава овчины.

Страх Параши прошел, по-видимому, тотчас же, как только медведь показал настоящую свою голову. Раздумывать долго нельзя было; голос старосты и жены его приближался и слышался уже на крылечке. Надо было на что-нибудь решиться… Девушка взглянула еще раз на парня и указала ему под лавку. Едва Алексей успел спрятать свои ноги, как староста и жена его вошли в избу. Глаза Данилы блуждали неопределенно во все стороны, и вообще на опухшем лице его изображалась сильная тревога.

– Ну, чего ты уставился? Что глаза-то выпучил?.. Тьфу! Прости Господи! – произнесла старуха, бросая с сердцем кочергу. – Кричу ему: держи их, не пущай!..

– Ох… дай дух перевести… мне почудилось… – перебил староста, протирая глаза.

– То-то, спьяна-то черти, знать, тебе показались!.. Толком говорят – ребята были, чтоб их собаки поели! Пришли, давай, разбойники, все вверх дном вертеть; содом такой подняли, проклятые…

– Погоди… стой! Я с ними справлюсь; ты скажи только, кто да кто был, – произнес не совсем твердо староста, у которого хмель отшибал несколько язык и память.

– Известно, кому больше, как не Гришке Силаеву; проклятый такой, чтоб ему…

– Ладно, ладно… а ведь мне почудилось… У Савелия, слышь ты, такую диковину рассказывали… Иду я так-то домой, втемяшилось мне это в голову… а тут они, проклятые, понагрянули… не думал, не гадал… Да постой, я им задам завтра таску, особливо Гришке… я давно заприметил.

Староста не докончил речи; голова его откинулась назад, рот искривился, глаза выкатились как горошки и остановились на одной точке. Увидя что-то мохнатое, выползавшее из-под лавки, старуха с визгом вцепилась в мужа. Одна Параша не тронулась с места; она опустила только зардевшееся лицо свое и принялась перебирать край передника.

Алексей вышел из своей прятки и встал на ноги. Данило повалился на лавку; старуха закрыла лицо руками и последовала его примеру.

– Данило Левоныч, тетушка Анна, не пужайтесь! Это я… – произнес Алексей, делая шаг вперед.

Заслыша знакомый голос, муж и жена подняли голову.

– Как!.. Ах ты, окаянный! – воскликнула старостиха, мгновенно приходя в себя. – Левоныч, хватай его!..

– Каженник!.. – проговорил староста, протирая глаза и тяжело подымаясь с места.

– Хватай его, держи! – голосила старуха, принимаясь толкать мужа.

– Полноте вам сомневаться… – сказал не совсем твердым голосом Алексей, – я не вор какой, не убегу от вас, сам дамся в руки…

– Чего тебе надыть? – заревел Данило, грозно подходя к парню.

– А! Так вот как! – крикнула старостиха, кидаясь на дочь. – Так вот ты какими делами… погоди, я с тобой справлюсь!

– Тетушка Анна, не тронь ее… – сказал Алексей, становясь между дочерью и матерью. – Видит Бог, она не причастна… я во всем причиной и винюсь перед вами.

– А вот погоди, ты у меня скажешь, зачем затесался под лавку, – вымолвил староста, хватая парня.

– Погоди, дядя Данило, постой, не замай, – я винюсь и без того… пришел с ребятами к тебе; думали позабавиться, песни поиграть… кричат: ты идешь… все вон кинулись, я один не поспел – вот и вся вина моя… а она, дочь твоя, Данило Левоныч, видит Бог, ни в чем не причастна!..

– Да ты, дурень ты этакой, что его слушаешь! Тащи его в сени… дай ему таску, чтоб помнил вперед… тащи его… ах ты, охаверник, каженник проклятый!.. Постой, я тебе дам знать… – голосила старостиха, подталкивая Алексея в спину, тогда как муж тащил его в сени. – Так, так, так, хорошенько ему, разбойнику!..

Увещевание и разговоры были напрасны; староста и жена его стащили бедного Алексея на двор, и вскоре послышался шум свалки.

– Ну, теперь я с тобой поговорю, – начала старостиха, торопливо вбегая в избу. – Ах ты, срамница ты этакая!.. Да где она?.. Парашка! – крикнула она, оглядываясь во все стороны.

Увидя дочь, которая стояла на лавочке и, просунувшись по пояс в окно, глядела на улицу, старуха пришла в неописанную ярость.

– Что ты тут делаешь? – взвизгнула она, втаскивая ее в избу и замахиваясь обеими руками.

– Без тебя, матушка, постучали в окно… я отворила… какой-то человек…

– Какой человек?..

– Должно быть, нищенка…

– Какой там еще леший?.. – произнес староста, входя в это время в избу.

– Нищенка, батюшка, – отвечала Параша, – просится переночевать…

– А! Это, должно быть, тот самый, что стучался к Савелью да всех нас переполошил, – проговорил Данило, нетерпеливо подходя к окну, в котором мелькнула бледная тень человека. – Погоди же, я тебя выучу таскаться по ночам… Чего тебе надо? – крикнул он, просовывая голову на улицу. – Отваливай, отваливай отселева, коли не хочешь, чтобы я проводил! Вишь, нашел постоялый двор, в какую пору таскаться выдумал… Погоди, я еще узнаю завтра, что ты за человек такой!.. Ступай, ступай!.. Вишь, взаправду, повадились таскаться, – промолвил староста, захлопывая окно, – прогнали с одного двора чуть не взашей, нет – в другой лезет… И добро бы время какое, а то метель, вьюга, стужа… Тут и собака, кажись, лежит – не шелохнется, а он слоняется да окна грызет… О-ох! – заключил Данило, зевая и разваливаясь на печке.

VII

 
Мы ходили, мы искали
Коляду, коляду,
По всем дворам, по проулочкам,
Нашли коляду
У Василисина двора.
Здравствуй, хозяин со хозяюшкой,
На долги века, на многи лета!
 

Народная песня

«Вот не было тоски и печали! – подумал Алексей, выходя из старостиных ворот на улицу. – Все как есть, все теперь пропало! – продолжал он, равнодушно шагая по сугробам и не обращая внимания на студеный ветер, который гнал ему в лицо целое море снегу. – И зачем было идти к ним в избу?.. Как словно не знал я, не видал, – не вернуть этим пропавшего дела. Коли прежде зароком не велели ей молвить слова, бегала она от меня, как от волка, теперь, стало, и подавно ждать нечего… Эх, загубил я вконец свою голову!..»

Раздумывая таким образом, он не заметил, как очутился перед воротами своей избенки. Из слухового окна все еще мелькал огонек, и Алексей, не ожидавший застать старуху-мать на ногах, поспешил в избу. Но старушка предупредила его; она давно сидела настороже, прислушиваясь к малейшему шуму и шороху. Чуткий слух не обманул ее. Заслышав знакомые шаги, она суетливо поправила платок на голове, взяла лучину и, прежде чем сын успел пройти двор, стояла уж в сеничках.

– Ох, родной мой, куда это ты запропастился? – произнесла она, выбегая на крылечко и заслоняя дрожащею ладонью лучинку. – Уж я ждала-ждала; время, думаю, недоброе, не прилучилось ли чего, помилуй Бог…

– Нет, матушка, ничего, – весело отвечал Алексей, взбираясь по ступенькам.

– То-то, родной… а я сижу так-то да думаю…

И старушка, улучив минуту, когда парень прошел мимо, взяла лучину в левую руку, взглянула на сына и, отвернувшись несколько в сторону, сотворила крестное знамение. После этого она догнала его, и оба вошли в избу.

Избенка была крошечная, стены ее, перекосившиеся во многих местах и прокопченные дымом, были так черны, что даже с помощью лучины едва-едва можно было различить что-нибудь в углах. Но, несмотря на то, везде, куда только проникал глаз, виднелись следы заботливости и строгого порядка; все показывало, что старушка была добрая, радетельная хозяйка. Ничто не валялось зря, где ни попало, все было прибрано к месту, земляной пол был чисто-начисто выметен; и хотя во всем виднелась страшная бедность, но все-таки лачужка Василисы глядела как-то уютнее, приветливее, теплее многих соседних изб. Наружность самой хозяйки соответствовала как нельзя лучше ее жилищу: это была крошечная, тщедушная старушонка, с вдавленною грудью, прикрытою толстой, заплатанной, но чистой рубахой. Голова ее, повязанная ветхим платком с длинными концами назади, склонялась постоянно набок – ни дать ни взять, как кровля ее избенки. Лицо Василисы было желто и покрыто, как паутина, морщинами, но столько еще веселости отражалось в ее светлых глазах, столько добродушия проглядывало в потускневших чертах ее лица, что нельзя было не полюбить ее сразу.

Заложив в светец лучинку, она тотчас же подошла к сыну.

– Алеша, погляди-кась на меня… ты словно, касатик, невесел?..

– Нет, матушка, право, ничего, – отвечал парень, отходя к печке и принимаясь развешивать на шестке вымокшую овчину.

– Полно, родной, я вижу… не тот ты был, как вышел из дому; уж не прилучилось ли чего? – вымолвила старушка, преследуя сына и устремляя на него пытливый взгляд.

– Взаправду ничего, – сказал Алексей, стараясь засмеяться, – ходил с ребятами по соседям, везде пир такой, веселье… с чего, кажись, быть невеселу!..

– То-то, то-то, касатик, с чего тебе кручиниться… а я так-то сижу да думаю: куда, мол, думаю, запропастился…

– Я, признаться, матушка, не чаял, что ты станешь меня дожидаться…

– Ах ты, голова, голова!.. А то как же?.. Так-таки лечь мне да махнуть рукой?.. Вспомни-ка, какой нынче вечер!.. Разве ты запамятовал, что было у нас прошлого года?.. Нут-кась, ну, раскинь-ка умом, – весело прибавила она, качая головою и не отрывая глаз от парня.

– Не помню, матушка, – отвечал Алексей, разглаживая волосы.

– Не помнишь?.. Ах ты, голова, голова, а я-то жду да жду его…

– Что же такое, матушка?.. Видит Бог, не запомню…

– Ну, молчи только, молчи, коли так, – сказала она, лукаво подмигивая одним глазом. – Ставь скорее светец к столу да засвети новую лучину.

Старушка поправила платок на голове, повернулась к сыну спиною и торопливо подошла к печке.

– А! Знаю, знаю!.. – воскликнул Алексей, следивший с любопытством за всеми движениями матери. – Знаю, ты, как в прошлом году, хочешь кашу вынимать! – промолвил он, делая шаг к старушке, которая неожиданно показалась из-за печки с полновесным горшком в руках.

– Молчи, только молчи, – вымолвила она, отклоняя сына локтями и заботливо ставя горшок на стол. – Ну, теперь садись, да смотри, что-то пошлет нам Господь… Ах, родной!.. Погляди-ка, погляди, как полный!.. Постой… нет, и не треснул нигде, как есть нигде! – радостно говорила она, ощупывая горшок, между тем как сын рассеянно и как-то принужденно глядел на все происходящее. – А ну-кась, ну, посмотрим, что-то скажется…

Тут Василиса бережно сняла пенку.

– Вот не чаяла, не гадала! Ахти, касатик, родной ты мой! – воскликнула она, всплеснув руками и взглянув на сына, который обнаружил тотчас же веселость. – Погляди-ка, красная какая! Да рассыпчатая какая!.. Ахти, родные вы мои, да и полная-полная, словно и не кипела… А ну, дай-то Господи, кабы сбылось!..

– Что ж, по-твоему, матушка, чему же быть? – спросил сын.

– А быть, родной ты мой, делу хорошему… Ах, кабы Господь подсобил нам! – отвечала старушка, творя крест. – Слышь, коли так-то, – прибавила она, указывая на горшок, – люди добрые, деды наши сказывали: быть благополучию всему дому, будущий урожай и… и… и талантливую дочку!..

Алексей недоверчиво улыбнулся. В самую эту минуту кто-то постучался в окно.

– Слышал, Алеша?.. – спросила старушка, оглядываясь в ту сторону.

– Никак, стукнули в окно, – отвечал парень, приподымаясь с лавки.

– Погоди, Алеша… Ох, с нами святая сила!.. – сказала старушка, удерживая сына.

– Ничего, матушка, должно быть, из соседей кто; может статься, нужда какая; постой-ка, погляжу… Кто там? – крикнул он, прикладывая лицо свое к окну и стараясь разглядеть сквозь снеговое узорочье стекла.

С минуту продолжалось молчание, прерываемое визгом метели, которая люто завывала вокруг избушки.

– Кто там? – повторил Алексей.

– Прохожий… – отвечал трепещущий, вздрагивающий голос, – пустите… во имя Христово… – прибавил голос, делавший явные усилия, чтобы внятно произносить слова.

– Слышь? – сказал Алексей, поворачиваясь к матери. – Верно, с пути сбился за метелью; пущай его обогреется.

– Ох, касатик, – вымолвила старушка, нерешительно взглядывая на окно.

– А что ж, ведь не убудет у нас… к тому же не помирать ему взаправду на улице.

– Вестимо, родной, не убудет… Ну, Господь с тобою, как знаешь, так и делай… покличь его.

– Дядя, а дядя, ступай на двор! – крикнул Алексей, стукнув в окно. – Погоди, матушка, я выйду на двор, провожу его, а то и не найдет, пожалуй…

Алексей набросил на плечи овчину и вышел на крылечко.

– Дядя! Где ты? Сюда ступай! – крикнул он, поворачиваясь к воротам.

Метель ревела по-прежнему, снежные хлопья, валившие со всех сторон, усиливали темноту и без того уже мрачной ночи; на дворе нельзя было различить собственной руки.

– Сюда, дедушка!.. Ступай на голос! – продолжал кричать парень.

Глухой стон отозвался где-то в стороне, и минуту спустя неровные шаги зазвучали на шатких ступенях крылечка.

– Сюда, дедушка, сюда… – сказал Алексей, входя в сени и отворяя дверь избы, чтобы виднее было, куда идти. – Войди, отогрейся…

Прохожий вошел в избу. Алексей взглянул на него при свете лучины и невольно отступил к матери, которая попятилась к образам и перекрестилась. Перед ними стоял, едва держась на ногах, седой старик, лет семидесяти, бледный и растрепанный, похожий скорее на пришельца с того света, чем на живого человека. Страшная худоба изнеможенного лица его и бледные, совсем почти белые зрачки, глядевшие мутно и безжизненно, довершали это сходство. Он дрожал всеми своими членами; зубы его щелкали; холщовая сума, висевшая за его спиною, и мерзлые лохмотья рубища, прикрывавшие тощую его грудь, плечи и ноги тряслись в свою очередь, следуя движениям закутанного в них тела. Он медленно поднял окоченевшие свои руки, провел ими по голове, сделав шаг вперед, хотел что-то сказать, но речь его вышла нескладна. Он глубоко вздохнул, ощупал неверными руками стену и опустился в изнеможении на лавочку.

– Что ты, дедушка, аль прозяб добре? Посиди, отогрейся; изба у нас теплая, – сказал Алексей, в котором страх сменился жалостливым участием. Он подошел к старику.

– Вестимо, касатик; да ты бы к печке-то сел… – проговорила Василиса, следуя за сыном.

Белые зрачки старика устремились как-то неопределенно на хозяев лачужки; он снова хотел что-то сказать, и снова дрожащие губы не повиновались ему; он опустил голову и принялся ощупывать края лавки и рубище.

– Погоди, дедушка, я подсоблю, руки-то у тебя окоченели, ничего с ними не сделаешь… – произнес Алексей, видя, что старик хотел освободиться от сумы, которая перетягивала ему грудь и плечи. – Положи ее на лавочку… ладно: тебе бы лучше разуться, право, ну, скорей бы отогрел ноги.

– Вестимо, касатик, разуться, ишь застыл как, – перебила Василиса, качая головою, – разунься, да подь к столу, я чай, с пути-то поснедать хочешь… – И, не дожидаясь ответа, она придвинула к столу лучину и начала хлопотать подле горшков.

– Ну, дядя, вставай, повечеряй поди, – сказал Алексей.

– Ась?..

– Повечеряй поди! – крикнул парень, наклоняясь к его уху. – С дороги-то, я чай, проголодался.

– Нет… ох… спасибо, касатик… спасибо, – простонал старик, останавливаясь на каждом слове.

Он замотал как-то бессильно головою, ухватился руками за края лавки, закрыл глаза и вздрогнул всем телом.

– Что ж ты, родной, аль недужится?.. – спросила Василиса, подходя к прохожему и стараясь вглядеться ему в лицо. – Знамо, в такую-то пору, без одежи… тебе, родной, попариться бы надыть, да время-то, вишь, позднее…

Старик приложил изрытую ладонь к тощей груди своей и закашлялся; кашлю этому, казалось, конца не было.

– Спасибо… – проговорил он, переводя одышку и подымая глаза на хозяйку, – спасибо вам… что пустили…

– И-и-и… касатик, Господь с тобою! Сиди, обогрейся… да ты бы, право, поснедал чего: кашки, а не то и киселек есть у нас…

– Нет… спасибо… ох!.. Вот кабы парень-то твой… пособил… сил моих нет…

Он хотел еще что-то прибавить, но слова замерли в его горле; он ощупал вокруг себя место, придвинул суму и медленно стал опускаться на лавку.

– Не нудь себя, дедушка, не нудь, – вымолвил Алексей, подсобляя старику растянуться на лавке и подкладывая ему под голову сумку. – Ну, дедушка, ладно, что ли?

– Ладно, ладно, спасибо… родной… ох! – проговорил старик, сжимая губы, чтобы удержать стоны и щелканье зубов.

– Ладно, так и Христос с тобой; спи, авось ночью переможешься, об утро легче станет…

Я чай, и нам пора, матушка, – промолвил парень, обратясь к матери; но, увидя, что она молилась перед образами, он взобрался на печку и начал раздеваться.

Немного погодя старушка затушила лучину и присоединилась к сыну.

В избушке стало тихо… Рев ветра, то глухой, как похоронное причитанье, то свирепый и пронзительный, как дикая разгульная песня, загудел снова на дворах и в навесах. Иной раз весь этот грохот метели падал, как бы сломанный внезапно на пути своем вражескою силой, – воцарялось мертвое молчание… И вдруг, откуда ни возьмись, летели новые вихри, росли, подымались хребтами, вторгались со всех сторон в проулки, потрясали ворота, навесы и дико рвались вокруг лачужек, как бы желая срыть их с основания.

Но сколько ни надрывалась буря, сколько ни рассылала она вихрей – все было напрасно; грозный рев не доходил, по крайней мере, до слуха Василисы; утомленная дневными хлопотами и заботами, старушка не успела перекрестить изголовье, как уже голова ее склонилась и сладкий сон оковал ее усталые члены. Что ж касается до Алексея, ему также нипочем был голос вьюги: думая о происшествии в доме старосты, которое разрушало вконец его надежду, он лежал, не смыкая глаз, и ничего не слышал… Глухой стон, раздавшийся на лавке под образами, вывел его, однако ж, из забывчивости: он вспомнил присутствие прохожего и насторожил слух.

Стон повторился еще протяжнее.

– Дедушка, что ты? – спросил парень, приподымаясь на локте.

– Подь сюда…

Голос, с каким были произнесены эти слова, отозвался почему-то в самом сердце молодого парня; он проворно соскочил с печки, нащупал впотьмах серенку, зажег лучину и подошел к лавке.

Старик лежал по-прежнему врастяжку; члены его, однако ж, перестали трястись и только белые зрачки его блуждали с беспокойством вокруг.

– Что с тобой, дедушка? Прихватило, что ли? – вымолвил Алексей, нагибаясь к бледному, заостренному лицу старика.

– Где старуха-то… я ее не вижу… она тебе мать? – произнес больной.

– Мать. А что?.. – спросил Алексей, которого невольно начинал пронимать страх.

– Позови ее сюда… – отвечал старик едва внятно.

Алексей заложил в светец лучину, разбудил мать, и минуту спустя оба очутились подле лавки.

– Тетушка, – сказал старик, обращая тусклый взор на Василису, – пришел, видно, мой час помирать… ты и парень твой… не отогнали меня… пустили, как родного… Бог вас не оставит…

– И-и-и, касатик, что ты, опомнись… старее да хворее тебя живут… полно, Бог милостив!..

– Нет, тетка, чую – смерть пришла… спасибо вам… ох… не дали помереть на улице… будьте же до конца родными мне… никого у меня нет… все мое… добро…

Он отвел глаза от старухи и остановился.

– И-и-и, касатик, на что нам добро твое, мы не из корысти какой пустили тебя; мы, касатик, и своим довольны, благодарим Царя Небесного!..

Больной снова устремил потухающий взор на старуху, хотел что-то сказать, но снова остановился. Прошло несколько минут тягостного ожидания для Василисы и ее сына, которые стояли, прикованные страхом, и не сводили глаз со старика. Едва слышный стон вырвался наконец из груди его; он приподнял длинные, сухие руки, вперил полуоткрытые глаза на старуху и произнес отрывисто:

– Пошли… сына в село Аблезино… там за рощей… подле громового колодца… дупло… зарыта ку… кубышка… двадцать лет копил!.. Никому только… не сказывай… – продолжал он ослабевающим голосом. – Вы меня… призрели… возьмите… за добро ваше… Господи! Прости прегрешения… ох!..

– Касатик, дедушка! Что ты, очнись! Христос с тобой, кормилец! Слышь, не сбегать ли парню за попом?.. – крикнули в одно время Василиса и сын ее.

Старик скрестил руки на груди, потянулся и закрыл глаза.

Василиса и сын ее бросились к лучине.

Когда они вернулись к лавке и взглянули при трепетном свете угасающей лучины в лицо прохожему, он был уже мертв.