Текст книги "Сборник лауреатов премии Владимира Набокова. Том 1"

Мои мысли снова унеслись в недалёкое прошлое, в тот день, когда мы с Мишелем вместе ходили по магазинам, выбирая мне наряды на это исчезающее лето. Я с важным видом уходила в примерочную с цветным ворохом, а Мишель ждал меня в кресле, читая новости на смартфоне. Когда я появлялась, он поднимал глаза и улыбался. Я делала вид, что обижаюсь, что он мне совсем не помогает, как это делала мама. Но это было неправдой. Все его улыбки я знала наизусть. Едва промелькнувшая обозначала сдержанный смех, поджатая губа была знаком того, что он очень сомневался в моём выборе, улыбка с наклоном головы влево говорила о том, что я выглядела «ничего», и, наконец, если лёгкую улыбку затмевал яркий пристальный взгляд, я понимала, что я королева.

Одно платье я купила, не показывая ему. Я мечтала, что надену его на годовщину их свадьбы в сентябре и буду красивее мамы. Я положила его на дно чемодана: в самом деле, не оставлять же это сокровище дома.

Когда живёшь бок о бок с любимым человеком, необходимость всерьёз задумываться над своей внешностью отпадает сама собой. Любовь к Мишелю спасла меня от кучи комплексов, которые одноклассницы собирали из года в год, пытаясь вызвать интерес у сверстников, в лучшем случае старшеклассников, для которых вся романтика заключалась в ехидном хохоте за спиной. Я вообще удивлялась, откуда потом берутся мужчины. В какой-то момент обладатели этих совершенно ничего не выражающих глаз вдруг прозревали и начинали видеть всю ту красоту, которой они были окружены. Самое страшное, что даже если это и происходило в школьные годы, то объекту внимания доставалось так, что не позавидуешь. У меня было достаточно времени, чтобы, наблюдая судьбу мамы, вывести для себя одну простую истину: мужчины делятся на тех, кто предаёт, и тех, кто спасает. В школе мужчин не было вовсе. Были только мальчишки, а разбираться в этих подвидах мне не представлялось интересным.

Как бы я ни выглядела, что бы я ни носила дома или в школу, Мишель всегда ждал меня, в его отношении ничего не менялось, мы говорили обо всём на свете, и даже мои капризы, которые я порой не могла обойти, останавливались силой, которая исходила от него без всяких слов. Он просто давал мне возможность выплеснуть все эмоции, и я не тащила на себе обрезки своего характера, который на каждой примерке разлезался по швам и требовал новой переделки, а иногда и выкройки.

Была ещё одна вещь, судьбу которой мне нужно было решить. Та самая рубашка Мишеля. «Интересно, – подумала я, – если я верну, он наденет её? Будет ли вспоминать меня так, как я думала о нём, надевая эту рубашку? Или мужчины вовсе не так сентиментальны?». У меня не было ответа ни на один из этих вопросов. Я свернула рубашку и быстро отнесла её в комнату мамы и Мишеля.

Вечером я спустилась к ужину. Несмотря на август, было прохладно. Я мельком взглянула на первую полосу местной газеты, которая лежала на тумбочке. Никаких сообщений об оборванных проводах прошлой ночью, слетевшей черепице и поваленных непогодой деревьях. Похоже, катастрофа коснулась только меня. Это было нечестно. Я, смирившись с тем, что в последние двадцать четыре часа вокруг царила сплошная несправедливость, села за стол.

Наверное, если бы в тот вечер кто-то вошёл в комнату и увидел нас, молчание, изредка прерываемое звоном посуды, он принял бы за знак того, что мы не слишком привязаны друг к другу. Но это было не так. Именно наша общая любовь сейчас мешала нам быть общительными и приветливыми. Я знала, что мои чувства сейчас разделяли и мама, и Мишель. Как бы там ни было, наша семья существовала столько лет. И она не могла развалиться за несколько часов. Мне казалось, что этот ужин был похож на проводы на вокзале, когда до отправления поезда всего несколько минут и всё уже сказано, вещи стоят в

купе, а ты стоишь и считаешь секунды, совершенно не зная, что сказать. Да и что это может быть за беседа?

Я подумала о том, что завтра будет как раз такое прощание на вокзале:

– Не провожайте меня завтра. Я поеду одна.

Мишель и мама посмотрели на меня и переглянулись. Они ничего не сказали. Молчание – знак согласия. Тем лучше. Я снова увидела себя со стороны. Снова маленькая девочка, с капризами которой просто не хотели иметь дело. И снова эта маленькая девочка пыталась заявить о своей взрослости и самостоятельности. Бедная мама. Я отругала себя. Ей ведь нельзя волноваться. Скорее бы я уже уехала и оставила их с Мишелем в покое.

Единственным способом закончить это мучение было поскорее расправиться с едой и подняться к себе. Что я и сделала. Но, выйдя из комнаты, я задержалась в коридоре так, чтобы меня не было видно.

Сначала они молчали.

– Что думаешь? – услышала я голос Мишеля.

Мама вздохнула:

– Я не уверена в том, что мы поступаем правильно. Лили весь день сама не своя.

– Это началось раньше, чем мы сказали ей о Франции.

Я насторожилась.

– Да, ты прав. Она сказала мне, что собиралась сказать, что хочет уехать, а мы опередили её.

– Правда?

Жаль, что я не видела его глаз.

– Если бы мы немного подождали, возможно, всё было бы иначе, – продолжала мама. – Наверное, тогда мы бы весело обсуждали её идею, планировали поездку. А получилось, что мы просто выставили её за дверь. Она очень любит сюрпризы, а получилось всё наоборот. Помнишь, как она в детстве любила прибегать к нам в комнату и будить нас? А если мы выходили раньше, то она ужасно расстраивалась.

– Да, «сюрприз» повторялся на протяжении почти года, – с улыбкой в голосе сказал Мишель.

Я почувствовала, что слушать воспоминания о моих детских причудах становится небезопасным для моей и без того подорванной самооценки.

– Зато мы каждое утро дольше оставались вдвоём, а не бежали каждый по своим делам.

Её забава сделала нас ближе, – голос мамы стал очень тёплым.

– Лили – очень важное звено нашей семьи. Я знаю, ты не любишь вспоминать тот день. Но тогда во Франции я сначала заметил очаровательную маленькую девочку, которая только делала первые шаги, а потом её прекрасную, но совершенно растерянную маму. Я полюбил вас с первого взгляда. И мне очень нелегко расставаться с ней.

Я закусила губу, сдерживая слёзы. У меня внутри всё таяло и болело одновременно. Моя значимость снова вернулась ко мне. Мишель словно знал, что я слышала его. И он сказал именно то, что было нужно мне для моего спасения:

– Но я отдаю себе отчёт в том, что для Лили будет непросто становиться не единственным ребёнком, а ведь она уже и не ребёнок. Ей нужно строить свою жизнь. И мы сделаем всё, что от нас зависит, чтобы помочь ей.

Я поднялась в свою комнату. Мне было неважно то, о чём ещё они будут говорить, что будут вспоминать и что решать. Я услышала главные слова. Он меня любит. И даже если любит не так, как я бы этого хотела, это не значит, что он не любит меня всем сердцем.

Ночью я просто спала. Без снов и без одежды, словно я совершала ритуал очищения от прошлой жизни.

После завтрака я кинула в рюкзак планшет, телефон, пару бутербродов, словно я собиралась в школу или на прогулку, выкатила чемодан, села в такси и уехала. Это было идеально. Никакой драмы, слёз и тому подобного. Мама улыбалась, думая, что я уже в полном порядке. Мишель куда-то уехал, и я была рада этому.

На самом деле поезд был в десять вечера. Но пережить ещё один день в доме, где я за одну ночь стала лишней, я не могла. «Сдам чемодан в камеру хранения и пройдусь по Красной. Кто знает, когда я снова увижу куранты…»

Захлопнув дверь такси, я вошла в здание вокзала. Вот где царила жизнь. То тут, то там закручивались водовороты людей, унося в своём потоке газеты, сумки, разноцветные билеты. На островках кафешек «оседали» проголодавшиеся ещё-не-пассажиры. На табло расписаний поездов горели буквы и цифры, словно тайный код для тех, кто ждал их появления и сразу же срывался с места, направляясь в сторону своей платформы, вагона и событий.

На вокзале либо много времени, чтобы подумать о чём-то своём, либо ты так торопишься, что вовсе забываешь о себе. И эта вокзальная философия чувствуется во всём и всех. Всех присутствующих можно разделить на четыре категории: статичные (продавцы и долго-ожидающие), динамичные (бегущие, прибывающие), виртуальные (те, кто уже уехал, но оставался в кратковременной памяти провожающих или кто ещё не приехал, но уже мелькал в сознании ожидающих), и, наконец, я. Да, мне не хотелось попадать под какую-то классификацию. Я спокойно шла по вокзалу, не вспоминая прошлого, не думая о будущем, я просто разглядывала людей, к которым, как ни крути, я тоже относилась.

Я выпрямилась, позволив тяжести рюкзака оттянуть мои плечи назад, закатала по локоть рукава своей блузки кирпичного цвета – вот представьте, возьмёте и потеряетесь, а у прохожих так удобно будет спрашивать: «Вы не видели девушку в красной блузке?». Хотя кому и зачем меня искать?

Камера хранения пустовала. Я подкатила лёгкий, но объёмный чемодан к дверце, взяла номерок из рук услужливого узбека, который хотел мне улыбнуться, но вместо этого как-то неоднозначно хмыкнул. Я молча кивнула.

Метро. Кто-то боится эскалаторов, кто-то падения с перрона на рельсы, а я боюсь дверей на входе, из которых дует такой сильный ветер, что тебя отбрасывает в сторону от этих тяжеленных дверей с толстенными стёклами. И весь дух Москвы в этом. Не выдержишь – выдует туда, откуда приехал. А едва прошёл в двери, как они уже летят обратно, чтобы дать пинка замешкавшимся.

От Белорусской до Театральной – вдох-выдох и на месте. То ли дело прокатиться до Речного вокзала, где на паре последних станций можно хоть вприсядку плясать в пустом вагоне и распевать арии во весь голос, что и делают покорители столицы в свободное от своих грёз время.

Когда я шагнула на брусчатку Красной площади, мне стало тяжело дышать. Что я делаю? Что я буду делать, когда вместо знакомой кирпичной стены передо мной будет эта высокая треугольная железка чудака Эйфеля? Неужели никто не станет останавливать меня и отговаривать от этого безумия? Я судорожно стала рыться в сумке в поисках мобильного телефона. «Мама, я не хочу уезжать. Я сейчас позвоню ей и скажу, что всё это чушь полнейшая!». И тут я вспомнила, что мобильный и все мои документы остались в рюкзаке, который я машинально сдала в камеру хранения вместе с чемоданом. Господи, какая глупость!

– Do not panic! – услышала я голос словно с неба.

Рядом со мной стоял высокий американец и улыбался потрясающей улыбкой. В его руках была табличка гида с номером пять, а рядом толпились туристы. У каждого в руках был фотоаппарат с полуметровым объективом, словно они хотели заснять, как президент пьёт чай, через окошко Кремля.

– Do you need any help? – снова обратился ко мне обладатель голоса.

Моего английского вряд ли бы хватило, чтобы объяснить всю мою ситуацию, поэтому я ответила: «All OK, thank you». Паника и правда прошла. Американец продолжал меня разглядывать с некоторым любопытством, а я краснела от этого внезапного внимания. Он оглядел своих подопечных и погнал их в сторону Мавзолея, периодически останавливаясь и посылая мне воздушные поцелуи, чем вызывал приступ радости у всей группы туристов.

Я провожала взглядом эту компанию и давилась смехом. «Вот теперь я верю, что это Лили», – сказал бы Мишель, сканируя блеск моих глаз.

ГУМ. Самое вкусное мороженое в мире. И самое дорогое в стране. Я сидела на центральном проходе возле круглого фонтана, на бортике которого стоял маленький мальчик, которого папа поддерживал под руки. Малыш тянул руки к воде и радовался, как и свойственно ребёнку, каждой порции брызг, долетавшей до его вытянутой руки или лица. Я хрустела вафельным стаканчиком и чувствовала себя частью этой семьи, словно я была старшая сестра мальчугана. Сестра… Я скоро стану сестрой… Если бы я не уезжала… На этом месте через пару лет будет стоять Мишель со своим сыном, а на моём месте будет сидеть мама, наверное, с таким же мороженым, нашим любимым. В её счастливых глазах будет светиться гордость за такого потрясающего отца и мужа, за сына, которого она ему подарила. И вспомнит ли она, что где-то в Европе гуляет её уже совсем самостоятельная дочь, которая так боялась уезжать, хотя… ей об этом неизвестно.

Мороженое стало каким-то безвкусным. Я проглотила последний кусок, не жуя, рискуя переохладить свои чувствительные связки. Мне нужно было срочно придумать, как себя отвлечь. Это же невыносимо – постоянно думать о полной неизвестности.

Интернет! Где ещё можно зависнуть на несколько часов, полностью отключив голову? Телефона у меня по-прежнему не было. В первом же бутике я спросила, есть ли поблизости интернет-кафе. Меня отправили в гостиницу поблизости. В холле была «парковка» мониторов с клавиатурой и подключённым wi-fi. Я с наслаждением опустилась в кресло, надела наушники и ушла в сеть. В телефоне остался и адрес квартиры в Париже, поэтому я не могла сейчас открыть панораму с улицей, на которой начнётся моя новая жизнь. Что я буду готовить себе на ужин? Моё самостоятельное меню от силы включало десяток блюд, которые я подсмотрела у мамы и иногда брала на себя роль хозяйки. Впереди целый квест. Я открыла маленький блокнот, который всегда носила в сумке, и набросала список дел, с которыми мне нужно будет разобраться, чтобы сделать жизнь более-менее комфортной, а уж потом обивать пороги учебных заведений самого романтичного города мира.

В голове зазвучал аккордеон – стереотип, который на самом деле был правдив. Это был голос Парижа, по крайней мере, для меня. Мама любила «Либертанго» Пьяццоллы, а я всегда отдавала предпочтение «Обливион» с его щемящей мелодией, зовущей куда-то в бездну. Я твердо верила, что эта мелодия – голос какой-то неведомой судьбы, которая мне неподвластна. Я нашла запись в сети, закрыла глаза, и мне показалось, что я снова сижу рядом с Мишелем в потрясающем концертном зале, где мы слушали концерт аккордеона с симфоническим оркестром, и у меня дрожала душа, резонируя с этим странным голосом инструмента, так не похожего на обволакивающие и поющие скрипки, благородные виолончели… Ему словно было всё равно. Он звучал так резко, так открыто, не скрывая ничего из того, что хотел сказать мне, а я была совершенно обезоружена этим откровением. Я не понимала, что со мной творится, и так боялась, что это закончится.

Я вышла из гостиницы в восемь. Меня осенило, что я так и не обедала. Правильно мне запрещали Интернет. Я забыла обо всём на свете. Заскочив в пиццерию на углу, я подумала, что можно было бы уже ехать на вокзал, но я всё ещё медлила с решением. На улице стало прохладно, было уже темно, что едва ли было заметно на щедро освещённой Красной. Ещё полчаса я кружила по неровной брусчатке, осознавая, что мне становится всё равно, где я и зачем. Все чувства я оставила в Интернете, прокрутив «Обливион» не один десяток раз. Я шла, глядя в какой-то портал сквозь всё, что меня окружало. На очередном круге я свернула к метро, держа в руке номерок от камеры хранения, словно уже заходила в здание вокзала.

Телефон и документы были на месте. Я сняла блокировку в надежде увидеть пару сотен уведомлений о пропущенных звонках от мамы или Мишеля. Ничего. За весь день? Как странно. Мама всегда просила меня отзвониться, когда я садилась в автобус или поезд. Я не говорила, что поезд вечером. Может быть, она решила, что это всё была шутка и я, побродив по Москве, к ужину появлюсь дома? А не думала ли я сама, что всё это просто шутка? Нет. Если бы не та ночь, этого не могло быть даже в шутку. Но не теперь. У меня был весь день. И я не нашла ни одного повода остаться, кроме того, что меня пугала сама неизвестность, но это был не повод.

Я уже стояла на перроне и смотрела, как мимо проезжают вагоны. Первый, второй… Мой восемнадцатый был ещё далеко.

Вдруг кто-то дёрнул мой чемодан. Я на автомате схватила длинную выдвижную ручку второй рукой и уставилась на похитителя, набрав воздух в лёгкие, чтобы закричать. Свет от фонаря, как раз слева, ударил мне в глаза, и я зажмурилась. В то же мгновение тень человека заслонила свет, и на силуэте, словно на мгновенном снимке, проявились цвета одежды и лицо. Рубашка. Та самая. Улыбка. Та самая, с пристальным взглядом.

– Думала, не провожу?

Я опустила глаза и резко отвернулась. Мишель взял меня за плечи и повернул обратно, присел передо мной на корточки. Я встретилась с ним взглядом.

– Лили, я не хочу, чтобы ты уехала с обидой на меня.

– Тогда поехали со мной, – бросила я.

– Ты знаешь, это невозможно.

– А ты бы хотел этого?

– Я уже однажды сделал это. Шестнадцать лет назад.

– Почему же теперь я уезжаю одна?

– Потому что ты сама так решила.

– Чтобы задеть тебя…

– Я знаю. Именно поэтому я здесь. Я не знаю, в какой момент я совершил ошибку и подал тебе какие-то знаки. Ты очень красивая девушка, а я мужчина, который не мог бы остаться равнодушным к такой красоте, уму и обаянию, которыми ты обладаешь. Но всё же у нас есть определённые социальные роли, изменить которые возможности я не вижу. Ты всегда можешь рассчитывать на мою помощь, какая тебе только понадобится. Но себя я тебе не могу пообещать. Я не принадлежу себе. Я принадлежу Натали.

– И ты не жалеешь об этом.

– Я не стану лгать. Я люблю её и тебя словно две части одного целого.

– А теперь одна часть взбунтовалась.

– Вроде того, – улыбнулся Мишель.

Я протянула руку к его груди и взялась за рубашку.

– Почему? – спросила я только, зная, что он поймёт мой жест.

– Потому что я не хочу, чтобы ты думала, что я отверг тебя. Я никому не пожелал бы оказаться на моём месте. Жизнь подарила мне слишком много счастья за какие-то несколько часов, а я словно чувствую, что не заслужил этого. Натали беременна, я мечтал об этом все эти годы. А ты, Лили… То, что я понял прошлой ночью, я не смел принять, но и не считаю возможным отвергнуть, отчитывая тебя, как свою дочь, которая ведёт себя не так, как нужно. Я вижу в тебе твою маму, когда мы впервые встретились, и я ловлю себя на мысли, что забываю, с кем я нахожусь и кого я люблю. Я боюсь говорить с тобой об этом, чтобы не подать тебе напрасные надежды, но и боюсь ранить тебя, внушив, что ты недостойна чувств, которые на самом деле я испытываю к тебе. Я мог бы спросить сейчас, какой выход ты сама видишь для нас двоих из этой ситуации. Но это жестоко – сваливать на тебя ответственность за решение, которое даже я принять не в силах, со всем своим пониманием, возрастом и опытом. Мне остаётся лишь надеяться, что всё само станет на свои места. И я надеюсь, что после этого разговора ты не станешь ненавидеть меня больше, чем за десять минут до него.

Я опустила голову и улыбнулась от его улыбки, с которой он произнёс последнюю фразу, а затем почувствовала, что глаза застилают слёзы, но внутри у меня больше не было ни ненависти, ни боли, ни обиды. Меня провожал он. И, хотя он не просил меня остаться, я знала, что это уже не то прощание, которое разбивает. Это прощание было спасением.

Наш разговор подходил к концу. Да, проводы на вокзале оказались не такими, как я себе представляла за ужином накануне отъезда. Я поняла, что исчерпала эту историю. У меня не было повода таить обиду: все точки были расставлены. Мишель был рядом, мне нечего было желать. А что будет дальше, я не знала. И в тот момент не думала об этом. Я настолько привыкла к его присутствию, что тогда, наверное, ещё не осознавала, что действительно уезжаю. Одна.

Мне казалось, что наша встреча длилась пару мгновений, но когда я вошла в поезд, он почти сразу тронулся, хотя я ещё даже не дошла до своего купе. Я остановилась прямо в проходе и прилипла к окну. Мишель смотрел на меня. Мне вдруг показалось, что мои виски сжимает железный обруч, выдавливая из меня слёзы, которые я хотела скрыть. Я силилась отвернуться, но боялась, что, если двинусь с места, я просто рассыплюсь на части. На детство и настоящее, на воспоминания и мелькающее будущее, на сердце и голову, у которых сейчас не было ничего общего. Меньше, чем через минуту взгляд Мишеля уже оставался только в моей памяти, а он остался на перроне моей прошлой жизни.

Я не помню, как дошла до купе. Билеты, документы, предложение выпить чаю от проводницы… Наверное, было так. Я не помню.

Ночь. Я прижала к себе руку, которой прикоснулась к рубашке Мишеля, а он поцеловал мои пальцы перед тем, как я вошла в вагон. Никогда я ещё не чувствовала себя такой взрослой. Никогда я ещё не принимала решения, от которого зависела моя судьба. Никогда ещё я не шла вперёд, когда на другом конце пути не было человека, которого я знала всю свою жизнь. Я уснула, зная, что в эту ночь он будет принадлежать только мне.

Я проснулась в девять. Россия осталась позади. В семь утра мы проехали Минск, я пожалела, что проспала. «Ладно, на обратном пути постараюсь не пропустить», – подумала я и усмехнулась. Когда это теперь будет? А что, если я больше никогда не вернусь? Что, если со мной что-нибудь случится?

Сознание снова начало погружаться в какой-то мрак, который мог бы мне уже и надоесть. В купе вошли сразу три женщины, очевидно мои спутницы. Забавно, что меня не смутило их отсутствие, когда я проснулась. Я так привыкла к мысли об одиночестве за последние сутки, что была уверена, что и в поезде вокруг меня не будет ни одной живой души. Теперь же приходилось осознавать, что меня вполне могут ждать расспросы о том, где мои родители, почему я еду одна, сколько мне лет и так далее. «Неплохо было бы придумать историю, которая бы отметала все вопросы», – подумала я. Ничего лучше того, чтобы сказать, что я сирота, в голову не приходило. К тому же в моём нынешнем состоянии я вполне могла пожалеть себя так, что из моих глаз потекли бы слёзы, полностью уничтожая сердобольных спутниц, и им было бы крайне неловко общаться со мной. Кто придумал эти однополые купе? Ещё двадцать семь часов…

Чтобы хоть чем-то занять себя, я изредка бросала взгляд на спутницу на нижней полке напротив меня. Женщина лет сорока, хотя все старше двадцати пяти для меня были «лет сорока», так как я просто понятия не имею, как можно определить возраст по внешности. У неё были волосы до плеч, каштанового цвета, платье цвета какао самого обычного фасона – круглый вырез, короткие рукава, вытачки под грудью и на талии. Шею украшала тоненькая цепочка с аккуратной подвеской в форме буквы М. «Ну вот, – вздохнула я. – И здесь Мишель». Я понимала, что мне предстоит теперь везде слышать его голос, читать журналы, где на каждой странице будет его имя, попадать в ситуации, которые будут мне напоминать о нём… Весь мир теперь сговорится забрасывать меня Мишелем. Я не собиралась с этим бороться. Меньше всего я сейчас была готова к какой-то борьбе.

Во время длительной стоянки в Бресте по вагону стали бегать продавцы-разносчики, предлагая «пирожочки, колбаску, сувенирчики». Я вышла из вагона, чтобы сбежать от этой снующей туда-сюда ярмарки, но на перроне ко всему этому добавились ещё платки, фрукты, тряпичные куклы. Я развела руками, давая понять, что у меня нет с собой денег, и меня «отпустили». В двух вагонах от моего был небольшой ларёк. Я прошла к нему, радуясь уже тому, что в августе так просто можно было выскочить из поезда, подышать свежим воздухом без необходимости надевать верхнюю одежду и кутаться на ходу. Но в Бресте было гораздо холоднее, чем в Москве, и только то, что был уже полдень, позволяло мне наслаждаться последним летним теплом. Какая погода была теперь в Париже? Судя по «Интернет-погоде», в столице Франции царило лето и только начинался бархатный сезон, впереди была жаркая пора туристических наплывов – толпы, за которой невозможно сделать ни одного приличного кадра даже в три часа ночи, только если вам не хочется показать туристическую моду этого года.

С этими мыслями я подошла к киоску, с одной стороны заставленному местными напитками, а также вездесущей «Фантой», «Пепси» и «Колой».

А с другой стороны, к моему удивлению, была книжная витрина. Я пробежала глазами по обложкам, пытаясь прочесть названия, которые были исковерканы странным образом. И тут меня осенило, что книги были на белорусском языке. Я развернулась и отправилась обратно к вагону.

Мои купейные дамы снова отсутствовали. Я не стала закрывать дверь, села на полку, вытащила планшет из рюкзака и нажала на кнопку включения. На матрас моей полки поставили коробку.

«Опять…» – подумала я, провожая очередного продавца, который быстро шёл к следующему купе. В коробке оказались книги. Я решила порыться в куче немного потёртых переплётов в надежде обнаружить что-нибудь на русском. Почти на самом дне вместительной коробки лежала книга оборотной стороной обложки, на которой приятно читался русский текст. «Впервые издана в Париже. В США опубликована 18 августа 1958 года…». Я посмотрела на экран планшета. Ну да, сегодня. Восемнадцатое августа. Шестьдесят лет назад.

Я взяла книгу в руки и повернула лицевой стороной к себе. Во всю ширину книжки горела золотая надпись заглавия – «ЛОЛИТА». Меня словно обожгло. Та самая книга, которая стояла на полке в комнате Мишеля. Я открыла книгу и попыталась прочесть первый абзац, но у меня так дрожали руки и прыгало сердце, что я не могла сконцентрироваться и только бегала глазами по первой строчке, не слыша в голове ни слова, что должен был прочесть внутренний голос.

Краем глаза я заметила, что к купе подходят мои спутницы. Я, помня реакцию мамы на книгу, которую я держала в руках, машинально закрыла её планшетом. Вслед за моими соседками в купе молча протиснулся продавец, схватил коробку с книгами и вышел так быстро, что я не успела ни сунуть книгу обратно, ни остановить его. В следующее мгновение я хотела выскочить за ним, чтобы или вернуть книжку, или заплатить за неё, но у меня не было местных денег, что ещё больше ввело меня в ступор. Я всё же второпях надела босоножки, схватила планшет, по-прежнему скрывающий книгу от посторонних глаз, и выскочила из купе. Быстро пройдя мимо двух оставшихся купе, я вышла в тамбур. Проводница поднимала ступеньку, поезд качнулся, и картинка поплыла перед моими глазами. Я стояла перед ещё открытой дверью вагона и пыталась расслышать хоть что-нибудь из своих мыслей за нарастающим стуком колёс.

Проводница улыбнулась мне и вернулась в вагон. Я осталась наедине с невольно похищенной книгой. Почему эта книга всё время ставит меня в неловкое положение? Я чувствовала противный вкус воровства. Почему Мишель назвал меня Лилитой, а мама запретила мне взять эту книгу, что, совершенно очевидно, было связано с этим именем, так вызывающе выбитым на тёмной обложке?

Меня вдруг осенило, что я уже не дома, что за мной никто не следит, а точнее, не контролирует мои поступки и мысли. Мне ничто не мешало найти ответы на все эти вопросы, всего лишь прочитав эту таинственную книжку, которая посчитала нужным остаться в моих руках.

Я всё ещё думала, что не стоит выставлять обложку книги на всеобщее обозрение соседок по купе, поэтому предложила переселиться на верхнюю полку, уступив нижний «этаж» сдружившейся троице, чтобы спокойно предаться чтению.

Гумберт – какое смешное имя. Автор – чудак. Кстати, кто автор? Владимир Набоков. Русский писатель? Подождите, а почему тогда книга впервые издана в Париже, куда я еду? А потом в Америке… Ну да Бог с ним.

Прочитав несколько страниц, я поняла, что книга меня уже не отпустит. Она была похожа на детектив. Я проглатывала страницу за страницей, но по-прежнему не понимала, что заслуживало столько внимания со стороны мамы.

Прошёл час. Потом ещё один. Я продолжала читать, не замечая ничего вокруг. Мои соседки даже пытались что-то спросить, но я только отрицательно мотнула головой в ответ, даже не осознав содержания вопроса. Больше меня не беспокоили.

Перед моими глазами возникал образ Лолиты, которую я начинала ненавидеть всей душой. Так вот кому я была обязана страхами моей мамы, да, наверное, и Мишеля. Они оба, не сговариваясь, боялись увидеть во мне, не побоюсь этого слова, «больную» девочку, которая была развращена непонятно кем и чем. Смешно. Во-первых, для нимфетки и двенадцатилетней Лолиты я была уже «старушкой». А вот Мишель вполне сошёл бы за Гумберта, но, похоже, творчество Набокова интересовало его только в литературном плане.

Во мне поднималась злость, как в тот день, когда мама объявила о моём отъезде во Францию. Мне захотелось сделать странную вещь. Мне захотелось вернуться, прямо сейчас, и соблазнить Мишеля, чтобы все их глупые страхи свершились, раз они так хотели руководствоваться ими, выбирая моё будущее. И тогда так ли уж страшно было бы это на самом деле? Разве я перестала бы быть дочерью влюблённой во французский язык Натали? Разве мама смогла бы уйти от Мишеля, который был всем её миром? Разве Мишель пошёл бы стрелять в себя, как Гумберт пристрелил Куильти? Одна ночь с Мишелем могла лишь сделать меня «женщиной», не более. И никто, кроме нас с Мишелем, не узнал бы об этом, потому что на самом деле никому из нашего мира на троих не нужны были п13птеремены.

В девять вечера поезд остановился в Берлине. До Парижа оставалась всего одна ночь. Снова всего одна ночь.

Я сидела на полке купе без движения. «Лолита» лежала рядом со мной. Я слушала себя и не могла понять, что со мной происходит. Мне хотелось поговорить с До. Хотелось поделиться с ней своей дурацкой историей любви, словно только она могла понять меня. Она, испорченная, глупая, не нашедшая мужчины, который был бы для неё тем, кем был Мишель для моей мамы. Я чувствовала, что глотаю слёзы, которых я не увидела на страницах Набокова. Лолита ревела, закатывала истерики, но она ни разу не плакала теми слезами, которые спасают и очищают душу. Я вдруг услышала голос мамы, снова произносящей: «Лилия, оставь», когда я держала в руках «Лолиту». В этом голосе был не страх, в нём было отвращение и непонимание, которое было направлено на текст, а не на меня. И то, что я прикоснулась к «Лолите», словно могло испачкать меня.

Нет, я не Лолита. Мама, ты веришь? А ты, Мишель? А я? Лолита не была частью любовного треугольника, а я вылетела из своего, словно бильярдный шар, и жизнь несла меня в город, который открыл миру эту странную книгу.

Я проснулась от лёгкого покачивания. Проводница с улыбкой будила меня, и, судя по смеху в глазах остальных спутниц, уже не одну минуту.

Она с интересом поглядывала на «Лолиту», которая лежала возле моей подушки.

– Через двадцать минут Париж! – загадочно и радостно объявила мне проводница.

Я спросонья подумала о том, что еду в Париж без очевидной причины. Я уезжала из России, а не ехала в Париж, в отличие от главной героини мультфильма «Анастасия». В голове зазвучала мелодия вальса, но его тут же прервал разговор проводницы с моими соседками. За почти двое суток я так и не узнала, зачем они едут в тот же самый город. Хотя я была твёрдо уверена в том, что едут они затем, чтобы тратить деньги. Для этого Париж был просто идеален. И если бы не случайно свалившаяся квартира и спонсорство Мишеля, то моё пребывание в Париже с первых же дней превратилось бы в коллекционирование пачек счетов, на которые у меня, конечно же, не было бы ни копейки. Помню, как в гостях у подруги мамы на юге Франции я созерцала шкаф, доверху забитый какими-то папками, на корешках которых коротко было описано содержимое. И всё это были счета и квитанции за квартиру, телефон, какие-то налоги. Потрясающее зрелище, которое свидетельствовало лишь о том, что Франция была отчаянной бюрократкой.