Текст книги "Трогательные рождественские рассказы русских писателей"

Трогательные рождественские рассказы русских писателей
Составитель Т. В. Стрыгина

Допущено к распространению Издательским советом Русской Православной Церкви

ИС Р19-914-0556

Если вам нравится книга, которая еще не издавалась на русском языке или ее давно нет в продаже, пожалуйста, познакомьте нас с ней. В случае издания мы обязательно укажем в книге ваше имя и подарим экземпляр.

Пишите нам в редакцию по адресу: [email protected]

Дмитрий Григорович
(1822–1900)

Зима
Из повести «Четыре времени года»

 
Вслед за нею зима
В теплой шубе идет,
Путь снежком порошит,
Под санями хрустит.
 
 
Все соседи на них
Хлеб везут, продают,
Добирают казну,
Бражку ковшиком пьют.
 

А. Кольцов

Метель, поднявшаяся в ночь, утихла. Ветер падал с каждой минутой, разбивая хребты сизых туч, заслонявшие небо. Быстро бежавшие тучи открывали то тут, то там мутно-желтоватые пятна. Светлей и светлей становилась окрестность; вдруг ветер дунул сильнее, и, откуда ни возьмись, глянуло солнышко… Мигом все приняло другой вид. Ослепительной белизной окинулась улица; еще ярче сверкнули на темном небе занесенные снегом избушки с их белыми кровлями и резными подоконниками, увешанными льдяными сосульками, сиявшими, как алмазы. Разом все оживилось. Заскрипели ворота и прикалитки. На улице показалась баба, закутанная так, что внаружу выглядывали один красный нос да посиневшие от стужи руки, которыми поддерживала она валек и коромысло. За нею, из разных концов, выползли ребятишки, едва тащившие в мягких сугробах отцовские полушубки; немного погодя, сбились они в кучку; составился кружок; появилось решето, облитое льдом, с привязанною к боку веревкой; в него уселась девчонка, еле-еле дышавшая из-под взгроможденного на нее кожуха; толпа схватилась за веревку, раздался крик, и вот уже понеслась она, только снег столбом да ветер с морозом навстречу.

Почти в то же время, на другом конце деревни, остановились широкие пошевни, запряженные вороной кудластой клячей, подле которой бежал долговязый жеребенок. Из саней вылез Демьян. Прежде всего он отряхнул кожух и шапку, провел варежками по напудренной инеем бороде и наконец принялся отворять околицу.

Затем он взял лошадь под уздцы и пошел шагом по улице.

– Ну, должно быть, в городе-то мятелица была не гораздо пуще здешней, – ишь какие намела сугробы! – произнес Демьян, останавливаясь в недоумении перед своими воротами.

Он отгреб кой-как снег, въехал на двор, вынул из пошевней кусок мерзлой говядины, потом узелок, завязанный в клетчатый платок, и, не распрягая лошади, вступил в сени.

Тут мужик принялся шарить по всем углам, отыскал плетушку, куда сажают кур на яйца, сунул в нее украдкою узелок и повернулся к двери, обрамленной седой бахромой мерзлого пара.

Дверь скрипнула, и Демьян, похлопывая лаптями и рукавицами, весело вошел в избу.

– Здравствуй, родной, что так поздно? – вымолвила старуха, выглядывая сначала из-за печурки и тут же выбегая к нему навстречу.

– Здорово, хозяйка! – произнес Демьян, отряхиваясь с головы до ног. – Спрашиваешь: поздно зачем?.. А выехал я из города чем свет, да така-то мятель, вьюга поднялась, ни зги не видно; со мной, как назло, ввязался жеребенок; что станешь делать!., вернулся назад, обождал, ну да теперь недосуг мне с тобой калякать. На, возьми, – присовокупил он, подавая ей говядину. – Подкинь ее в щи, да ступай скорей ко мне.

– Ах ты Господи! Намедни барана зарезали, а он вишь чего… говядину покупать задумал! Аль денег тебе девать некуда, куры у те их не клюют, что ли? – заворчала старуха.

– Ну вот, лиха беда! Щи послаще зато будут! – возразил, смеясь, Демьян.

Заметно было по всему, что он находился в отличном расположении духа.

– Ну а молодые-то наши где? – спросил мужик, озираясь на стороны.

– Вестимо, не сидеть им без дела, – ворчала жена, роясь подле горшков. – На гумно пошли – молотят…

– Ладно, ладно, ступай сюда, – продолжал муж, торопливо сбрасывая с себя верхнюю одежду и развешивая ее на стан, занимавший чуть не половину избы.

Он подошел к столу, вынул из-за пазухи длинный кожаный кошель и бережно высыпал на скатерть казну свою, состоящую из замасленной, истасканной пятидесятирублевой ассигнации и нескольких просверленных, истертых гривенников и пятиалтынных, между которыми виднелся орех-двойчатка, положенный туда, вероятно, для счастья и прибыли.

– На-ка, возьми ее, хозяйка, да подшей хорошенько тряпицей, – сказал он, подавая жене ассигнацию. – Это, чего доброго, и в конторе ее не примут, ишь какая истрепанная, опять в город придется ехать, здесь не разменяешь, садись скорей.

В то время как старушка примостилась к окну с иголкою и тряпьем, Демьян натянул на плечи полушубок, подпоясался новым кушаком и снял с шестка новую шапку, подаренную ему молодою.

– Готово?.. Давай! Время идти… Да вот что: неравно запоздаю там, вели Петрухе, как вернется, убрать лошадь; она стоит, сердечная, не-распряженная, – сказал Демьян, торопливо завертывая ассигнацию и направляясь к двери.

Он вышел на улицу и побрел частым шагом в контору.

В конторе пробыл он еще долее, чем думал, хотя явился ранее многих других. Народу толкалось множество; наступил последний срок взноса оброка; каждому следовало получить расписку; к тому же и год подходил к исходу, – предметов для россказней нашлось множество. Демьян заболтался и кончил тем, что вышел из последних.

Несмотря, однако ж, на то, радость и довольство сияли во всех чертах мужика, когда он вновь очутился на улице.

Трудовой год, слава Господу Богу, минул благополучно; оброк внесен сполна; в домишке осталось еще рублишков с тридцать про случай; и хлебушко есть, и гречишка есть, и сына-то поженил; хозяйка молодая, сноха, выпалась не вздорная какая, а лихая, работящая бабенка, да такая смирная, что воду не замутит, – чего же больше и как взаправду не порадоваться?..

Душа Демьяна плавала, словно в масле; под-боченясь, шел он по улице, не переставая ухмыляться в бороду и посматривая то в ту сторону улицы, то в другую.

И вокруг все как-то улыбалось ему.

Весело глядела сиявшая на солнце улица; весело улыбались охваченные светом избушки, с их резными подоконниками, увешанные ярко горевшими сосульками… Демьяну было так легко, так весело на сердце, что, встретив гурьбу ребятишек с решетом и сидевшею в нем девчонкою, он никак не мог утерпеть: захлопал в ладоши и крикнул, притопывая ногами: «Эх, терех-тех-тех! У-ту-ту, погоняй, не стой!..» В другой раз, уже у самого дома, он ни с того ни с сего снял шапку и гаркнул: «Здорово, сват!» – какому-то мужику, который, по дальности расстояния, конечно, не мог слышать приветствия.

Войдя в сенички, он покосился на плетушку: тут ли она, – и, натопавшись вволю, отворил двери избы.

Запах жирных щей с говядиной порадовал Демьяна немало; да и все вокруг как-то радовало.

Золотой луч солнца, проникая в окно, играл на полу и, захватив на пути часть стола и лавки, отражался на потемневшей медной ризе старой иконы.

На лавочке, подле окна, сидела Параша, повязанная по-бабьему; против нее торчал кленовый высокий гребень с белым пучком льну, из которого тянула она левою рукою длинную, дрожащую нитку; в другой руке ее гудело, подпрыгивая, веретено, которым играл пестрый котенок; шуму веретена отвечало мерное пощелкивание челнока-стана, за которым сидел Петр. Подле него, на полу, два маленькие брата возились шумно с поленом, обращенным, с помощью привязанной к концу мочалки, в борзую лошадь. Из-за перегородки раздавался веселый треск печки и торопливое беганье старушки-хозяйки, прерываемое то звяканьем кочерги или ухвата, то шипением горшка.

В избе было тепло и даже жарко.

– Э-ге-ге, да они уж дома все!.. Здорово, сношенька, как живешь-можешь? Здорово, Петруха. Эй, парнишки, что к отцу не идете? – говорил Демьян, останавливаясь посередь избы и обращая поочередно к каждому смеющееся лицо свое. – А я в городе был… така-то давка на базаре, насилу телушку продал.

Заслыша речь о городе, мальчики бросили полено, подобрались к отцу и начали к нему ластиться.

– Петруха, глядь, глядь, а?! – произнес Демьян лукаво, подмигивая ему на ребят. – Вишь, лакомки какие! Думали, раз привез гостинца, так и кажинный так будет!.. Ну что, аль не верите?.. Взаправду ничего нынче не привез.

– Привез! Привез! – кричали мальчики, цепляясь ему за полы.

– Ой ли! Слышь, веры еще неймут, а? Эки прыткие!.. А разве вы мне денег дали? Откуда я их возьму!

Парнишки выпустили из рук полу и тотчас же надули губы.

Демьян покосился на Парашу, которая остановила веретено и глядела, смеясь, на мальчиков, потом покосился на Петра и, как бы ни в чем не бывало, вышел из избы в сени, плотно заперев за собой дверь.

Он вынул из узелка синий набивной платок, спрятал его за пазуху и, закрыв узел, снова вернулся в избу.

– Ну, так уж и быть, подьте сюда, шалыганы! – крикнул Демьян мальчикам, жалобно толковавшим о чем-то за печуркой с матерью. – Стойте! Эк их! Чуть с ног не сбили… погодите… Меньшой садись на край, слыхали это? – продолжал он, раскрывая узелок. – Ну, сношенька наша любезная, – присовокупил мужик, подавая ей черные коты, отороченные красными и желтыми городочками. – Вот тебе гостинец, не побрезгай, просим носить да нас миловать.

Тут Демьян поцеловался трижды с Парашей.

– Ну, ребятенки, вот и вам!.. Любо, что ли?.. – сказал Демьян, подавая каждому пряничный конек, с сусальным золотом, и делая вид, как бы не замечая старухи, которая не переставала коситься украдкою на мужа из-за своих горшков. – Хозяйка, подь сюда!.. Ну, родная, тебе, знать, не на счастье вез гостинец; и Господь это знает, как случилось… кажись, в том же узле был и крепко как связал его, глядь, ан нету, не знать, куда девался! Должно быть, обронил его на дороге… Не посерчай, благо, не забыл и тебя – купил. Что ты станешь делать! Дал зевуна, обронил – да и полно!

Далее Демьян не мог держаться; он нагнулся к сморщенному лицу старушки, ударил себя ладонями по коленям и залился громким смехом.

– Ну, чего ты, дурень, чего?.. Что те разбирает… Ишь, ему бы все смешки да смешки; деньги только понапрасну рассорил… Знать, много их у тебя… Чего, эх, дурень, прости Господи, право, дурень, хоть бы на старости-то лет людей посрамился…

Она не договорила далее; Демьян вынул из-за пазухи платок, тряхнул его по воздуху, набросил его на голову своей старухи и, схватившись за бока, бросился на лавку, заливаясь еще пуще прежнего.

Все, сколько ни было в избе, последовали его примеру.

– Ну, хозяйка, на радостях-то шевелись, не ленись, поворачивайся! Что есть в печи, на стол мечи, чего нет, побожись, – давай скорей обедать! Смерть проголодался, да и все-то вы, я чай, ждали… Ну-ка-с, сношенька, собери со стола… Эх, щи-то, щи как попахивают, только слюнки текут!..

Немного погодя старуха поставила на стол горшок шипящих щей с пылу; Параша раздала ложки, нарезала хлеба, и вся семья, перекрестившись перед образом, уселась обедать.

– Ну вот, родные, и оброк внесли сполна, и год, благодарение Царю Небесному, перемогли благополучно, – произнес Демьян, жадно прихлебывая горячих щей. – А по весне сдавалось мне, не быть такому добру, да, видно, не земля родит, а год… Помнишь, Петруха, как сумлевались мы, идучи березняком?.. Что говорить, наша доля заботная!.. Не то радоваться стать, не то плакать. То по дождю болит сердце, станет засушь – пропадешь, думаешь; то мало его – опять беда, то града боишься, то за скотинку намучаешься вволюшку… Только вот в зиму и отведешь душу, вздохнешь, особливо как уродит Господь всякого жита да всего насторожено про случай… Лиха беда, помолотиться да хворостинки припасти, а там лежи себе на печке да обжигайся, пока не заиграли овражки, не пошла капель с кровель, да не шликнет жавороночек на проталинке; а там опять пошел крестить нивку да почесывать затылок, глядя на тучку али на солнышко!.. Нет, нынче грешно говорить, год вышел хороший; не знаю, как-то Господь пошлет будущий…

– Надо, кажись, быть хорошему, касатик, – возразила старуха. – В сочельник вышла я за ворота, гляжу так-то: небо синее-синее, звездам перечету нет, так и горят, словно угольки какие…

– Давай Бог, чего много просить! Был бы такой, как нынешний: много довольны были бы Господом Богом! Вот, – прибавил он, шутливо трепля по плечу Парашу, – и молодую хозяюшку нынче нажили! Мотри, сношенька наша любезная, живи так, чтобы нам, старикам, не каяться… а тебе жить в любви с парнем нашим, не маяться!.. Так, что ли, Петруха?..

Петр усмехнулся и поглядел на жену, которая, опустив глаза, зардела, что мак алый.

– Ну, теперь, я чай, и вздохнуть пора: смерть умаялся с дороги; печь-то добре горяча; ай да хозяйки – уважили! – произнес Демьян, выходя из-за стола.

Он перекрестился, снял с шестка кожух и полез на печь порасправить старые косточки.

Немного погодя в потемневшей избушке сверкнула лучинка; снова загудело веретено, снова раздалось мерное пощелкивание челнока; старушка подсела к Параше, ребятишки присоединились к ним вместе с котенком – и полились тихие речи, под шумом веретена и прялки, которою управляла подслеповатая хозяйка. Время от времени все смолкало в избушке; каждый, и малый и большой, прислушивался чутким ухом к треску мороза, который стучал в углы и ворота, – и снова гудело веретено, снова продолжались мирные речи…

Быстро проходит зимний вечер за лучиной: ребятишки уже давно прикорнули под образами на лавке; старушка, начинавшая кивать головою, отправилась на печку; Петр и Параша взмостились на теплые полати; лучина угасла; и вскоре все смолкло в избушке Демьяна.

Один лишь сверчок-полунощник тянул дребезжащую песню свою… тише, тише… вдруг остановится, прислушается к мурлыканью котенка, свернувшегося клубочком под печуркой… и снова трещит неугомонная песнь его всю ночь, вплоть до самого света…

1849

Михаил Михайлов
(1829–1865)

Святки

I. Бабушкин деревенский дом

Мне было лет десять от роду, я ходил еще в красной рубашке с кожаным поясом, а при торжественных случаях надевал даже кисейные панталончики, обшитые кружевом, в ту зиму, которую провел я в деревне возлюбленной бабушки моей Алены Михайловны. Как памятна ты мне, далекая пора! Как бьется мое сердце при мысли о панталончиках, обшитых кружевом, о красной рубашке! Как хочется мне помолодеть пятнадцатью годами, когда я думаю о барском доме бабушкиной Кирилловки! Почему, по какому поводу попал я в этот дом именно зимой – я теперь решительно не знаю; помнится мне только, что эта зима была единственное время, прожитое мною под деревенскою кровлею бабушки; каковы бывают весна, лето, и осень в ее поместье – я не видал. Собственно говоря, и зиму-то приходилось мне созерцать большею частью из окон, сквозь стекла двойных рам. Впрочем, бабушка считала необходимостью давать мне подышать чистым воздухом ежедневно после раннего деревенского обеда. Я облачался в очень теплую и вместе с тем очень некрасивую одежду, которую нянюшка Фоминична величала капотом, и выходил на высокое, так называемое крыльцо. Тут мог я, если желал и если не боялся сломать шею, прыгать со ступеньки на ступеньку, мог, сколько душе угодно, тереться и кружиться около жиденьких деревянных колонок, довольно ненадежно поддерживавших тяжелый и нескладный навес крыльца; но этим и должны были ограничиваться мои прогулки; сильное желание побегать по снегу, промочить широкие валеные сапоги, которое я очень часто чувствовал, никогда не осуществлялось, потому что Оленька всегда останавливала меня. А еще Оленька была мне большая приятельница и на дню раз пять принималась играть со мною в карты – в дурачки, в мельники или фофаны. И каким восхитительным, звонким, как серебро, смехом хохотала круглолицая Оленька; как весело блестели ее белые и ровные, словно подобранная одна к одной жемчужины, зубки, когда ей удавалось сплутовать, а я этого не замечу, или когда мне приходилось называться плачевным именем фофана!

Оленька была пятнадцатилетняя воспитанница бабушки Алены Михайловны, и ей обыкновенно поручалось сопровождать меня в прогулке моей по крыльцу. Я всегда завидовал Оленьке, что, когда ей вздумается выйти на мороз, никто не станет принуждать ее напяливать на голову тяжелую ваточную шапку с суконными ушами, надевать неуклюжий капот, который не позволяет шагу сделать свободно, и, наконец, обременять себе ноги теплыми сапогами: накинула на голову большой платок или просто кацавейку на плечи – и все тут. Желание мое побегать по двору должно было оставаться не более как желанием, преимущественно потому, что по двору побегать было решительно негде, не рискуя увязнуть по уши в снегу; необыкновенно снежная зима сделала его на ту пору огромным сплошным сугробом, и только две узкие тропинки были по нему пробиты: одна вела к бане, другая – к застольной избе; даже у подъезда снег не расчищали.

Зато, сколько хотел, мог я разгуливать по огромному дому бабушки, а в особенности по многооконной, длинной, широкой и высокой зале; только на утлые хоры, ежеминутно грозившие обрушиться, не позволялось мне взбираться, как ни заманчивы казались мне похождения по этой грозной вышке. Когда я бегал по зале взад и вперед и покрикивал на свои ноги, как на пару рысаков, меня особенно тешило то обстоятельство, что, бегая по полу, я как будто кричу в то же время с потолка, смотревшего угрюмо и серо, словно осеннее небо… Стены были немного повеселее: их, видно, все-таки, хоть и не часто, подмалевывали да подбеливали; потолок же был совершенно лишен такого внимания, вероятно, потому, что находился слишком высоко. Стулья, тесным рядом стоявшие около стены, служили мне тоже немалым развлечением: я любил, перепрыгивая с одного стула на другой, совершать таким образом путешествие вокруг всей залы. Подушкам стульев нечего было бояться моих мягких подошв: они испытали уже на себе жесткие зубы времени, под которыми расползлось сукно их и разлезлись шелковые узоры, выведенные искусными руками по этому сукну… И сколько таких искусных рук работало над подушками, вышивая их разноцветными шелками на приданое бабушке Алене Михайловне! Впрочем, нет в том ничего удивительного, что сукно и шелк успели стереться и износиться со времени свадьбы моей возлюбленной бабушки: ведь и она-то сама – она, в невестах походившая, по собственным ее словам, на спелое, наливное яблочко, – съежилась и измялась, словно яблоко, вынутое из раскаленной печки.

Еще более следов оставило беспощадное время на мебели и стенах сумрачной и неприглядной гостиной, и никто не заботился загладить эти следы: подклеить темные обои, которым золотые блестки, рассыпанные по их когда-то фиолетовому фону, вовсе не сообщали ни красы, ни приветливости, и переменить или по крайней мере починить вытершуюся и полинявшую материю, которой была обита мебель. Не веселее была гостиная и от огромного портрета, висевшего на главной стене ее, над старомодной софой; надо отдать справедливость этому портрету, лицо у него было совершенно коричневое, а белков глаз было вовсе не видно под слоем старой, въевшейся в полотно пыли.

Обе комнаты эти были вечно пусты, и дверь, ведшая из гостиной в комнату бабушки, была постоянно затворена. Вероятно, только со времени моего приезда к бабушке голос живого человека стал довольно часто раздаваться в этих холодных и неуютных комнатах.

Но как тепло, как уютно было во всех остальных покоях бабушкина дома! С каким удовольствием припоминаю я и комнату самой бабушки, всю обставленную кругом мягкими диванами, устланную коврами, и маленькую каморку, где была моя постель, охраняемая Фоминичной, и спальню трех воспитанниц бабушки, где стояли три кроватки их с тонкими белыми занавесками, и даже девичью, днем темную от высоких елей, росших у самых окон ее в саду, а вечером светлую от множества свечей на длинных столах, за которыми сидело за работой чуть не двенадцать горничных, и от весело пылающей печки! О, как хорошо прожил я ту давнюю зиму в деревенском доме бабушки! Даже мысль о буке, нередко беспокоившая меня в ту пору, не уменьшила ни на волосок моей симпатии к этому милому дому.

II. Бука

Вам, конечно, нечего объяснять, благосклонный читатель, кто такой бука; вы сами (я в том уверен) страшились в детстве не менее, чем я, этого таинственного джентльмена, которого ни вам, ни мне не случалось видеть, но существование которого ни вы, ни я не считали сказкой, сочиненной няньками для острастки их питомцев.

По моим тогдашним понятиям, стоило только погасить вечером свечи в комнате, чтобы бука непременно явился тут посреди милого ему мрака, стоило даже оставить один уголок комнаты неосвещенным, чтобы бука немедленно угнездился в этом углу; но главным местопребыванием буки в доме бабушкиной Кирилловки считал я залу и гостиную, разумеется, по вечерам, когда там не зажигалось ни единой свечки и царила глухая и мертвая пустота.

Оленька любила подтрунивать иногда над моей боязливостью, и, бывало, когда я сидел вечером около бабушки, глядя, как она раскладывает нескончаемый гранпасьянс, она говорила мне с лукавой усмешкой:

– Миша, кто это в гостиной загромоздился?

Холод пробегал при этих словах по моей макушке; но, не желая обнаружить трусость, вовсе неприличную такому кавалеру, как я, и стараясь казаться, сколько возможно, спокойным, я обыкновенно отвечал Оленьке:

– Никого там нет; это так тебе почудилось, Оленька.

– Как нет? Слышишь, возится кто-то, – говорила Оленька, обратив одно ушко к двери. – Да, возится, возится, – подтверждала она, прислушиваясь.

Я уже ничего не отвечал.

– Миша, – продолжала Оленька, – поди-ка, посмотри, кто там!

– Да право же, Оленька, никого там нет, – принимался я убеждать шалунью, и в голосе моем была уже очень слышна сильная робость.

Теперь я могу, немало не компрометируя себя, признаться, что я надеялся тогда своим несколько дрожащим голосом разжалобить если не Оленьку, то хоть бабушку; но бабушка хранила молчание и не только не думала защищать меня от нападок своей воспитанницы, но еще насмешливо улыбалась… И Оленька продолжала допекать меня:

– Ага, боишься!

– Вовсе не боюсь, – отвечал я очень нерешительно.

– Так отчего же нейдешь посмотреть?

– Да что же, что же смотреть там? Ведь там никого нет.

– Ах ты, трусишка! – восклицала Оленька, вскакивая с места. – А вот я пойду и посмотрю – не то что ты; а еще тоже кавалер!

– И я пойду, и я не боюсь, – произносил я, медленным и нерешительным шагом идя к двери.

Но Оленька была проворнее меня.

– Кто там? – восклицала она, полуотворив дверь.

«А-а!» – откликалось в зале.

Тут и я, с трудом подавляя в себе страх, подходил к Оленьке.

– Как же ты говорил, – обращалась она ко мне, – что никого там нет? Вот послушай-ка!

Нечего делать, я слушал.

– Кто там? – повторяла Оля.

«А-а!» – раздавалось снова.

– Слышишь? – отвечает. – Это бука там сидит.

Я не рад бывал жизни, когда Оленька брала меня за плечи своими пухлыми ручками (а ручки были прехорошенькие) и заставляла хотя нехотя взглянуть во мрак, господствовавший в гостиной и зале, – мрак, который казался еще гуще и страшнее от узкой полосы света, выскальзывавшей сквозь полуотворенную дверь из комнаты бабушки и ложившейся на полу гостиной; смертельно опасался я, чтобы шалунья Оленька, пользуясь тем, что я в ее власти и руках, не вздумала вытолкнуть меня в гостиную и припереть за мною дверь. Она нередко стращала меня этим, наклоняя мою жиденькую фигуру за плечи вперед, в темную гостиную, и громко произнося: «Бука, возьми его!» – на что из залы откликался, как мне думалось тогда, бука и словно одобрительно отвечал: «Хо-ро-шо!»

Впрочем, только однажды вытолкала меня Оленька в страшную, черную ночь гостиной; дверь, однако ж, за мной не заперла, лишь слегка притворила ее. Я, как теперь, помню неописанный испуг, охвативший всего меня от темени и до пяток, когда я очутился один, без всякой защиты, во владениях сурового буки. Вероятно, желая прогнать этот испуг или хоть чем-нибудь оградить себя от внезапного нападения, я вдруг крикнул довольно громко, но прерывающимся голосом: «Бука, я тебя не боюсь!» Боже мой, что это я наделал, несчастный? Не словесный ответ на мое дерзкое и безрассудное восклицание послышался из залы, – нет, мне показалось (какое показалось! – слышал я, и слышал так хорошо, как слышу теперь скрип моего пера), затопали там чьи-то тяжелые ноги, заворчал кто-то глухо и сердито и сильно дунул на меня холодом. «Ай, ай!» – закричал я, как сумасшедший вбегая в комнату бабушки.

Бледный и весь дрожащий, я, впрочем, не возбудил на этот раз ни в ком ни малейшего сострадания, как вообще не возбуждал его никогда букобоязнью. Бабушка преспокойно сидела, поджав ножки, на диване, продолжала раскладывать свой гранпасьянс и насмешливо улыбаться; две взрослые воспитанницы ее, Танечка и Катенька, тоже очень спокойно сидели около бабушки с рукоделием и тоже слегка усмехались.

Не думайте, чтобы такая шуточка Оленьки надо мной хотя сколько-нибудь нарушила искреннюю привязанность мою к этой милой девушке. Даже в минуты, следовавшие непосредственно за минутами испуга, я никак не мог сердиться на нее: ну, есть ли какая-нибудь возможность негодовать, когда две свежие губки начнут без устали целовать тебя, маленькие ручки обоймут голову твою, а потом достанут из кармана или пряник, или горсть сушеных ягод, или яблоко и вручат тебе это лакомство?

Оленька, Оленька, пятнадцать лет прошло с тех пор, как я расстался с тобой. Не раз случалось мне с тех пор полюбить и разлюбить; только тебе остался я верен: чуть ли даже не больше прежнего люблю я тебя теперь… А между тем тебе уже тридцать лет, ты, верно, давно замужем, и, может быть, так же звонко, как некогда ты, хохочет в твоем доме, и шалит, и резвится другая, такая же, как некогда ты, хорошенькая Оленька…

III. Бабушка и ее воспитанницы

Вы уже знаете, что у бабушки моей были три воспитанницы: Танечка, Катенька и Оленька. С Оленькой вы знакомы; теперь мне следует познакомить вас с другими воспитанницами бабушки и с нею самой.

Вы, конечно, так же как и я, уважаете старость и отдаете ей должное предпочтение перед неопытною молодостью, а потому мы и поговорим сначала о бабушке. Главным свойством бабушки моей была примерная, редкая в наше время, доброта. То, что она смеялась над моей глупой трусостью, нисколько не убавляет цены у ее добрейшего сердца: бабушка любила в мужчине отважность и воинственность; качества эти казались и мне необходимыми для кавалера, а потому я и тогда вовсе не досадовал на бабушку за ее смех надо мной, сильно сетуя только на самого себя за недостаток в себе храбрости. Конечно, годы, прожитые бабушкою на Божьем свете, были тому виною, что во рту у нее осталось напереди всего два верхних зуба; к несчастью, и те не совсем твердо сидели на своих местах и, когда бабушка говорила, задевали нередко за ее нижнюю губу. Это грустное обстоятельство сначала несколько смущало и беспокоило меня, но потом я так к нему привык, что, кажется, если б у бабушки вдруг очутились во рту на прежних местах все растерянные ею зубы, лицо ее утратило бы в моих глазах часть своей привлекательности. Все черты его были просты и мягки; вы не нашли бы в них большой правильности, но зато и не нашли бы и ничего неприятного, резкого, что встречается так часто и в очень правильно очерченных лицах. Лицо бабушки все дышало кротостью, добротой и простотой, хотя, как вы дальше увидите, бабушка бывала подчас себе на уме, хитрить умела. Припоминая ее лицо, я думаю, что в молодости она была точно похожа, как сама выражалась, на наливное яблочко, и именно так похожа, как вот похожа на него Танечка, и была такой же свежей, круглолицей красавицей. Это думаю я, разумеется, теперь; живя в Кирилловке, я никогда не думал искать в Танечке сходства с бабушкой: ведь у бабушки были в ту пору и волосы седые, и брови тоже с проседью; ресницы словно полиняли или будто кто-нибудь их подпалил; а уж что хуже всего, так это то, что по вечерам бабушка смотрела на свой чулок, на гранпасьянс и даже на воспитанниц своих и на меня сквозь круглые, как два пятака, очки в неуклюжей серебряной оправе. Глаза у бабушки сделались плохи, как я полагаю, просто от старости (ведь легко сказать: семьдесят два года; а каково-то их прожить?..). Ни большой, ни маленькой рукодельницей она никогда не бывала; не охотница была и до чтения; следовательно, зрение не утруждала.

Я уже говорил, что главным свойством бабушки была примерная доброта. В доказательство этой доброты я укажу на заботы ее и попечение о воспитании трех девушек, росших под

ее кровом. Не думайте, впрочем, что благодетельность Алены Михайловны ограничивалась только ими; о, нет, трижды нет, по крайней мере, столько же девушек-сироток воспитала бабушка на своих глазах и уже пристроила, то есть выдала замуж за хороших, надежных людей. Кроме того, были у бабушки и два воспитанника: один что-то неудачный вышел, завихрился далеко куда-то и вести оттуда не подает (ох, молодость, молодость, ветрена, забывчива); ну а другой зато постоянно радовал бабушку своими успехами, получил наконец офицерский чин и собирался к Святкам приехать в Кирилловку, о чем извещал бабушку обстоятельным письмом, которое было прочитано во всеуслышание Танечкою… Хотя Танечка, не имея большого навыка читать писаное, читала довольно вяло, однако письмо было весьма очень приятной вестью.

Обращаясь теперь к бабушкиным воспитанницам, я считаю нужным сообщить читателю о возрасте этих милых барышень. Танечке было восемнадцать лет; Катеньке шел семнадцатый годок. Из этого прямо логически следует, что и Танечка и Катенька заплетали волосы свои в одну косу и утверждали ее у себя на затылке, тогда как Оленьке, еще не имевшей права называться невестой, приходилось заплетать волосы в две косы, окружать ими свою голову и связывать их напереди черною ленточкой. Черная ленточка, помню, шла как нельзя более к светлым волосам Оленьки. Волосы Кати были светлы, как Олины, у Тани – немного потемнее; но у всех трех барышень были удивительные косы – густые, ровные, длинные. Недаром бабушка покупала всегда большие запасы розовой помады у торгаша, странствовавшего с разным товаром раза два в год по окрестным деревням и для почину заезжавшего обыкновенно в Кирилловну к тароватой Алене Михайловне. У этого же бродячего торгаша покупала бабушка всякие ситники да холстиночки на платье своим воспитанницам, также и косыночки; если же случатся хорошие сережки – то и сережки купит.

Об одежде для самой себя бабушке нечего было заботиться: у нее в сундуках хранилось несколько ваточных капотов, которым, как она говорила, износу нет; вот разве кисейки или полубатисту придется купить для чепца… А много-таки, я думаю, выходило у бабушки кисейки на каждый чепец: оборки были что твой веер; но не в оборках дело.