Текст книги "Трогательные рождественские рассказы русских писателей"

 
Иванушка, родименькой!
Не выплыть мне, не вынырнуть:
Горюч камень ко дну тянет,
Люта змея сердце сосет.
 

И впереди всех этих мифических образов, обступающих меня при воспоминании об Устинье-птичнице, является мне она сама, как одно из чудных видений туманного, сказочного мира.

X. Каракулька

– Ну, что же вы, вострухи? – сказала барышням нянюшка Фоминична вечером того дня, когда, по словам ее, можно было и весьма прилично заниматься гаданьем. – Не в пору-то приставали: «Что, нянюшка, можно гадать?

Можно гадать?» А как пришла пора, так никто ни гугу.

На эти слова отвечала изо всех девиц одна только Танечка, и отвечала очень невеселым голосом:

– Да что, нянюшка! И гаданье, право, на ум нейдет… Алене Михайловне совсем не по себе сегодня: беспокоится она все насчет Александра-то Васильича.

В самом деле, бабушка нагнала на нас всех тоску в этот день своими опасениями да печальными предположениями относительно Саши. К вечеру она просто чуть не расхворалась; после чая вздумала прилечь и соснуть, и вот мы все явились в девичью.

– А ну, вот об нем-то и погадать! – заметила смешливая Фоминична.

– Ах, и в самом деле! – воскликнули барышни в один голос.

– Давайте-ка воск топить! – проговорила нянюшка и тотчас же отправилась за воском, за кастрюлькой и за миской с водой.

Барышни как раз повеселели и принялись уже составлять планы, по которым предполагалось, погадав на воску о Саше, погадать потом и о своей судьбе, а там приняться и «золото хоронить».

Фоминична скоро возвратилась со всем нужным для гадания.

– Ну-ка, девыньки! – обратилась она к трем горничным, которые находились на ту пору в девичьей и играли в свои козыри. – Спойте-ка песенку!

– Какую, Марфа Фоминична? – спросила резким голосом востроносая Ненила.

– А вот какую! – сказала нянюшка, ставя кастрюльку с воском в печь на раскаленные угли, и затянула тоненьким, кисленьким голоском: – Слава Богу на небе!

Девки, барышни и я подхватили хором: «Слава!»

Песню допели, воск растопился, и нянюшка вылила его в воду.

– Ну-ка, что вышло? – повторяли барышни, теснясь к Фоминичне, засучившей уже рукава и собиравшейся вынуть из миски вылившуюся восковую фигуру.

– Под руку-то не толкай! – обратилась она ко мне. – Увидишь.

Никто еще не успел ничего разглядеть на тени, которую бросила от себя вытянутая из миски и поднесенная Фоминичною к стене фигура, как Фоминична уже воскликнула:

– Конь – дорога, значит!

– Ах да! Да! Точно! В самом деле! – говорили барышни, рассматривая тень восковой фигурки.

Один я оказался на этот раз скептиком.

– Да какой же тут конь, нянюшка? – воскликнул я. – Это просто какая-то каракулька.

– Сам-то ты каракулька! – ответила с досадой Фоминична.

Тут и Оленька взяла мою сторону.

– Да это в самом деле, – сказала она, – больше на лодку похоже, чем на коня.

– Ну и ты туда же!.. Вас бы с Мишей-то на одну сворку связать. Правда, вас и слушать-то никто не станет: ребята, так и есть ребята.

В ту минуту дверь в девичью растворилась, и торопливо вошел Давыдыч. Толстая серьга его тревожно колыхалась; лицо как будто осовело, точно его спросонья перепугали.

– Можно к барыне войтить? – быстро спросил он.

– А что? А что? – с беспокойством воскликнули барышни и Фоминична.

– Александр Васильевич приехал-с.

– Ах!

Это воскликнули решительно все присутствовавшие.

– Что-о? – с гордостью спросила Фоминична, обращаясь ко мне и к Оленьке. – Каракулька?

Как было в самом деле не верить после этого гаданиям!

XI. Бабушкин воспитанник

Танечка тихими шагами вошла в комнату бабушки (мы все стояли у дверей), чтоб известить ее о приезде дорогого гостя.

Бабушка не спала.

– Ты это, Таня? – спросила она, слыша, что в комнату кто-то вошел.

– Я-с, – ответила Танечка.

Катенька, Оленька, Шашенька и я тоже вошли.

– Что тебе, Таня?

– Александр Васильевич приехал-с.

– Полно ты!

И бабушка быстро поднялась с подушки.

– Где же он? Что же сюда нейдет? – говорила она дрожащим от радости голосом. – Таня, беги, милая! Веди его сюда поскорее! Ох, старость-то! Сама бы пошла, да вот разлежалась – и встать не могу.

Танечка побежала было к дверям, но в них столкнулась лицом к лицу с Сашей. Лица Давыдыча и Фоминичны выглядывали из дверей.

Танечка сильно сконфузилась и вскрикнула только:

– Ах-с!

– Здравствуй, Саша! Здравствуй, Саша! – приветствовала питомца своего бабушка.

– Здравствуйте-с, Алена Михайловна, – сказал с чувством Саша, поспешно подходя к бабушке и тоже сильно сконфуженный неожиданным столкновением с Танечкой.

После долгих и звонких поцелуев Алены Михайловны Саша мог наконец произнести:

– Я запоздал немного-с, Алена Михайловна: экипировка задержала.

– Ничего, мой милый, ничего. Слава Богу, что жив-то да здоров. Я ведь уже думала было, что случилось с тобой. А и не узнать бы мне тебя… как ты переменился-то, как переменился! Господи!

Саше было не более двадцати двух – двадцати трех лет. Он был среднего роста, худощав, недурен лицом, черноволос и немного кудряв; молодые усы завивались у него в тоненькие колечки.

– А что же ты, Саша, не узнал разве старых-то знакомых? – сказала бабушка. – Это ведь Таня!.. Танечка, поди сюда поближе! Что ты там стоишь?.. Чай, Саша, вместе игрывали…

– Ах, здравствуйте-с, – застенчиво произнес Саша.

– Ай да приятель! Ай да старинный друг! – воскликнула Алена Михайловна, качая головою. – Десять лет не видались, так и забыть уже успели, как в старину, бывало, шагу не сделают один без другого! И поцеловаться бы не грех!

Танечка вспыхнула до ушей; Саша тоже.

– Нечего краснеть-то: коль бабушка говорит, так уж, значит, можно. Ну-ка, ну-ка! Полно, Танечка, пятиться-то, не чужой человек.

Танечка и Саша сошлись и поцеловались. Она еще более покраснела и потупила глаза, а он показался мне чрезвычайно неловким; просто, кажется, не знает, куда с руками деться.

– А Шашеньку узнал, Саша?.. – спросила бабушка. – Отца Феофила дочка… Тоже игрывали вместе.

– Как же, узнал-с, – ответил Саша (и непременно лгал). – Выросли только как.

И он поцеловал ручку Шашеньки, что Шашеньку нимало не сконфузило.

– А вот этих никого не знаешь? – продолжала бабушка, указывая на Катю, Олю и меня. – Это – Катя Прохорова… помнишь, в Уфимской консистории служил, часто еще ко мне хаживал, Лука Павлыч? Правда, где тебе помнить! А это вот Оля – Грушеньки Мордовцевой дочь… Как на Кавказ они с мужем ехали, так я у себя оставила: дорога дальняя, а она тогда еще крошкой была; ну да и люди же они не богатые. А это вот один приятель – все вместе в карты играют, – внучек мой, Миша Наденькин…

Саша только молча раскланивался.

Впрочем, вскоре, и именно за ужином, он несколько освоился с нашим немалочисленным обществом, перестал конфузиться и даже разговорился.

На следующий день Саша сделался окончательно своим человеком в нашей семье: будто он всегда с нами жил. Он был довольно веселого нрава, много рассказывал забавных анекдотов про себя и про своих товарищей, играл на гитаре, которую привез с собой, и пел звучным тенором приятные романсы вроде: «Гусар, на саблю опираясь» и «Под вечер осени ненастной».

XII. Мост

После того из наших деревенских ужинов, за которым в первый раз присутствовал Саша, я, отправляясь спать, зашел в девичью за Фоминичной, обыкновенно укладывавшей меня в постель, и, прежде чем Фоминична взяла свечу и повела меня в мою спальню, выслушал следующий разговор между нянюшкой и Танечкой.

– Ну, пожалуйста, нянюшка, – говорила Танечка, – принеси же мне свечу да наведи зеркало.

– Полно ты, лебедка, полно! Что попусту глазки-то трудить! А я тебе и так скажу, кто твой суженый!..

– А кто?

– Ас кем сегодня целовалась!

– Вот еще! – сказала Танечка и покраснела.

– Да уж быть делу так – помяни мое слово. А теперь ложись-ка лучше с Богом почивать. Мостик вот, пожалуй, намощу тебе.

– Ах, и в самом деле, нянюшка, намости мостик.

– Вот кого увидишь во сне, кто переведет через мост, тот тебе и суженый. А кому и быть, как не…

– Ну уж, нянюшка, опять ты за свое!

– А быть делу так, быть делу так. Ступай, голубушка, ступай, раздевайся; дай вот Мишу-то уложить… как уложу, так и приду…

Улегшись в постель, я очень внимательно смотрел, как Фоминична принялась строить на тарелке, наполненной водою, мост из лучинок. При созерцании постройки моста меня очень страшила мысль, что, как пойдет Фоминична ставить свой мост под Танечкино изголовье, я останусь совершенно один в комнате, и тогда не защитит меня никто от буки, который, без сомнения, не пропустит возможности воспользоваться моим беспомощным одиночеством. Однако ж я не успел досмотреть и сооружения моста – заснул самым крепким сном.

Утром на другой день Фоминична не забыла спросить Таню, какой привиделся ей сон.

– А ведь ты, нянюшка, угадала, – ответила, слегка улыбаясь, Танечка. – Вижу я, будто по полю иду; вот иду по полю – и подошла я к речке, а через речку ту мост. Стала будто я у моста, да и говорю: «Кто меня, красную девицу, через мост переведет – тот мой суженый!» Вдруг, отколь ни возьмись, идет он… подошел и берет меня за правую руку…

– Ну?

– Вот уж тут что дальше-то было, нянюшка, не помню: рукой, должно быть, за голову бралась, как проснулась-то!

– А добрый сон, добрый! Как говорила я – так, знать, тому и сбыться.

XIII. У калитки

Круглый и блестящий катился по небу месяц, дрожали и искрились частые звезды, и не хуже звезды искрился снег, охваченный крепким морозом.

– Как холодно, Оленька! – говорю я, поспешая с нею к калитке.

Снег хрустит под моими валенками; волосы успели уже заиндеветь.

– Зачем же ты просился? Если б я знала, право, не взяла бы.

– Да я это так говорю, Оленька; я не озяб.

Звякнуло кольцо калитки; скрипнула и визгнула калитка – и отворилась.

Я жмусь к Оленьке; она закутывает всего меня в полу своего салопчика, оставляя на свободе чуть ли не один мой нос. Гляжу я – белая снежная поляна широко раскинулась, темнее бежит по ней дорога к лесу, угрюмо ощетинившемуся вдали; все пусто; не видать ни одного жилья: деревня по ту сторону двора. Слушаю я – и ни звука живого не слышу; только в ухе моем, приложенном к Олиной груди, громко и тревожно постукивает сердечко девушки.

Весело ли тебе, Оленька, жутко ли – я не знаю; только самому мне становится очень жутко, и с напряженным вниманием жду я чего-то странного, хоть и не страшного.

Посмотрела Оленька направо, посмотрела налево – и сказала громким, певучим, но немного дрожащим голосом:

– Залай, залай, собаченька! Залай, серенький волчок!

Когда Оленька говорила эти слова, я прижался теснее ухом к ее груди, и вдруг мне показалось, что сердце ее перестало биться. У меня самого захватило дух.

Слушаем мы – и вот издали, едва внятный, слышится нам хриплый вой. Не собаченька это лает, верно, просто голодный серый волк в лесу.

Ух, заколотилось сердце у Оли! Как застукало и мое сердчишко!

– Пойдем домой, – сказала мне девушка.

Я молча согласился, и мы пошли назад, но уже не так поспешно, как шли к калитке.

– Что же это значит, Оленька? – спросил я, полный какого-то таинственного волнения.

– А то, – ответила мне Оля, – что будет у меня жених – старик и ворчун.

Слова эти произнесла она очень резко – по-лусердито, полупечально.

Жаль мне стало Оленьку.

– Вот бы тебе жених… – начал я.

– Кто это? – тревожно прервала она меня.

– Да Саша.

– Выдумай еще! – сказала Оленька так сердито, что я уже не смел продолжать.

Она схватила меня за руку, и мы взбежали на крыльцо. Весь вечер пылал у нее на щеках самый яркий румянец, но она была невесела.

XIV. Кому вынется, тому сбудется

– Фоминична, – сказала бабушка, – созови-ка нынче девок сюда – песни петь… Барышни-то вот позабавятся. Да что, Старостина Маланья в голосе?

– В голосе, сударыня, в голосе, – ответила Фоминична. – Вчерась у них-то вечеринка была, так тоже так-то заливалась, пела.

– Вот ее непременно приведи. Да чтобы пели-то поладнее да поскладнее, пискуш-то не надо: Любовь вон Куприянову, Потапову Феклу… Да, правда, ты и сама знаешь.

– Знаю, сударыня, знаю, как не знать, – сказала Фоминична и отправилась.

Часов в шесть вечера в уютной и теплой комнатке бабушки стояло уже около стены девушек семь-восемь, в праздничных сарафанах, с праздничными рукавами и вспотевшими шеями. Сложив руки, как следует порядочным и скромным девицам, они готовились затянуть тонкими голосами ту песню, которую нужно; а какую именно нужно – про то знает Фоминична, недаром она стоит впереди девок.

Барышни все сидят несколько поодаль; я приютился на стуле Оли, и она обвила своей ручкой мою шею.

Бабушка на диване; Саша у окна – курит, с позволения Алены Михайловны, трубочку.

На столе перед бабушкой тарелок десять с вареньем разных сортов, пастилами, орехами, изюмом, и, вынимая оттуда по ягодке, наслаждаюсь, как гастроном.

– Ну, Фоминична, начинать бы, – сказала бабушка, когда певиц обнесли медовым вареньем.

– «Славу», девыньки! – распорядилась Фоминична и затянула: – Слава Богу на небе.

Тонкие голоса грянули: «Сла-ва!»

Саша отставил в угол трубочку, взял с ближайшего стула свою гитару и принялся аккомпанировать на ней песню, подпевая и сам.

– Вы-то что же не подтягиваете? – сказала бабушка барышням.

Танечка бегло взглянула на Сашу и запела тихим голоском; Шашенька, Катя и Оля запели следом за ней. Голос Оли был так полнозвучен и свеж, что почти покрывал весь хор; но она беспрестанно останавливалась и начинала тормошить меня:

– Ты что же не поешь? Пой! Полно есть-то!

– Да я не знаю слов, – отвечал я.

– Ну, так тяни!

Когда первая песня была пропета, Фоминична вооружилась заранее приготовленным ею круглым глубоким блюдом и пошла с ним обходить всех присутствующих.

– Колечко! – говорила она каждому (или, лучше сказать, каждой) с низким поклоном.

И каждая спускала в блюдо колечко: у всех, и у крестьянских девушек, было по кольцу, только у меня нет. Это было мне очень прискорбно; но меня утешила Оля: сняла с своего мизинца тоненький перстенек и дала его мне. Я торжественно бросил его в блюдо.

– Уж ты, мати, мати, порода моя! – затянула Фоминична, накрыв блюдо большой салфеткой, и, соединив концы салфетки под донышком блюда, принялась сильно встряхивать его. Кольца запрыгали и забрякали.

«Сла-ва!» грянул хор.

 
Уж ты выгляни, мати, в окошечко!
Слава!
И ты выкинь, мати, опушинку!
Слава!
Опуши ты ей ясна сокола…
Слава!
Ясна сокола – моего жениха!
Слава!
 

– Ну-ка, Миша, иди, вынимай кольцо! – сказала мне бабушка.

– Мое вынь, смотри! – пробормотала Оля.

Я подошел к Фоминичне. Она наклонилась ко мне с блюдом, приподняла немного салфетку, и я просунул в блюдо руку; но Фоминична принялась так встряхивать его, что я только после долгих усилий успел поймать одно колечко.

– Чье кольцо? – спросила нянюшка, взяв у меня из рук колечко и приподняв его над головою.

Барышни встали с места и подбежали к Фоминичне; Саша тоже подошел.

– Мое, – сказала Танечка.

– Твое ли? – спросила Фоминична, подавая его Тане.

– Мое, мое.

– Ну, дело хорошее – к свадьбе, – сказала прозорливым тоном нянюшка, заставляя Танечку краснеть. – И еще первое кольцо вынулось!

Танечка наклонила голову, словно стараясь скрыть свое смущение, и стала надевать кольцо себе на палец.

– А зачем же ты его надеваешь? – сказала Фоминична. – Первому кольцу почет: можно и вдругоряд в блюдо положить. Дай-ка его сюда!

Танечка подала.

– Ну, садитесь по местам, – проговорила нянюшка, становясь опять перед хором. – Дружней, девки, подхватывай!

 
Уж как звал кот кошурку к себе…
Слава!
Ты иди, кошурка, в печурку спать!
Слава!
У меня ль, у кота, есть скляница вина…
Слава!
Скляница вина, конец пирога…
Слава!
У меня ль, у кота, и постеля мягка.
Слава!
А кому мы спели, тому добро!
Слава!
Кому вынется, тому сбудется!
Слава!
 

– Чье кольцо? – воскликнула опять Фоминична.

– Мое, – ответил Саша, взяв его из рук старухи.

– Тоже к свадьбе, – пояснила Фоминична.

– Да тут два кольца, – сказал Саша.

– Вот на! Как два? – спросила нянюшка. – А где же другое-то?

– Да другое вот в моем завязло. Чье это кольцо?

– Это Танечкино кольцо! – крикнула Катенька.

– Неправда, – сказала Танечка и опять успела покраснеть; но, посмотрев, должна была прибавить: – Ах, в самом деле мое!

Фоминична с громом поставила блюдо на стол и, разведя руками, с видом благоговения пред неисповедимостью судеб, сказала, обращаясь к бабушке:

– Ну, матушка Алена Михайловна, быть тут делу хорошему… Немало годов на свете живу, немало на своем веку и гадала и ворожила, а этакого случая никогда не доводилось видеть. Как есть, сударыня, сама судьба – жених да невеста.

Она указала на Таню и Сашу.

– А что ж? – сказала тихим, но радостным голосом бабушка. – Дело сбыточное; полюбились бы только друг другу.

В комнате воцарилось глубокое молчание.

XV. Ай да бабушка!

– Саша, подойди-ка ко мне! – сказала Алена Михайловна, прерывая общее безмолвие.

Саша, вертя в руках свое колечко, очень неловко подошел к дивану.

– Ты, Саша, не пробовал еще этого варенья? – сказала бабушка, подвигая одну из тарелок. – Отведай-ка! Сама, мой милый, варила – розовый цвет.

Когда Саша, поспешив надеть свое кольцо на палец, наклонился с ложкой к варенью, бабушка шепнула ему:

– А что, по сердцу тебе будет Танечка?

Ложка чуть не выпала из руки Саши; впрочем, он попробовал розового цвета, обтер губы платком и молча, весь румяный, торопливо схватил руку Алены Михайловны и стал ее с горячностью целовать.

Алена Михайловна поцеловала его в темя.

– Ну что? Да, что ли? – спросила она потихоньку.

– Да-с, Алена Михайловна, – проговорил Саша дрожащим голосом.

– Ну что, хорошо варенье? – спросила бабушка во всеуслышанье. – Хорошо, Саша, а?

– Очень хорошо-с, – ответил Саша, удаляясь опять к окну.

– А что же ты, Фоминична, – обратилась Алена Михайловна к нянюшке, которая стояла, понурив голову, с видом глубокомыслия, – что же ты вишневой пастилы на стол не подала? Или вся вышла?

– Какое вышла, матушка! – ответила нянюшка. – Надолго еще станет; а просто-напросто забыла я, дура, – так совсем из ума вон. Прикажете принести?

– А где она у тебя?

– В кладовой, сударыня.

– А на которой полке?

– Да как войдешь в кладовую-то, так на правую руку, на второй полке и будет в самом углу.

Бабушка спустила ноги с дивана.

– Танечка, возьми-ка, милая, свечку да посвети мне: я сама схожу за пастилой-то.

Танечка взяла свечку и пошла за бабушкой.

Всех поразило это происшествие: Фоминична пользовалась издавна полным доверием бабушки, и бабушка никогда не ходила прежде сама в кладовую. Все чувствовали, что тут что-нибудь да недаром; всем было как-то неловко.

Саша принялся настраивать свою гитару, поместясь в темном уголку; Катенька и Шашенька, перешептываясь, брали по ягодке с тарелки и словно нехотя их ели; Оленька стояла около меня и с особенною нежностью гладила меня по голове; Фоминична безмолвствовала и только потряхивала по временам блюдом, заставляя кольца прыгать и звенеть.

Наконец это тревожное смутное ожидание чего-то необыкновенного миновало. Бабушка вошла со свечой в руке; руки Танечки, шедшей за нею, были заняты подносом, на котором, впрочем, находилась вовсе не вишневая пастила, а бутылка с наливкой и рюмка. Танечка шла, потупив глазки; я все боялся за нее, что она уронит поднос на пол – так дрожали у нее руки.

– Поставь-ка на стол, – сказала бабушка, садясь на прежнее место, – да налей рюмочку!

Танечка исполнила приказание.

– А где же Саша? – спросила бабушка.

– Я здесь-с, Алена Михайловна, – сказал Саша, подходя к столу.

– Что это ты, мой милый, в угол-то забился?.. Ну-ка, попотчуй его, Таня!

Таня стыдливо поднесла Саше рюмку на подносе.

– Я, Алена Михайловна, не пью-с, – ответил Саша, глядя на бабушку.

– Полно, пей знай! Пей – это сладкое.

Саша выпил.

– Ну-ка, налей теперь Тане рюмочку!

Краснея, как малина, взяла Танечка рюмку из рук Саши и выпила только половину.

– Все, все, Таня! – сказала бабушка.

Танечка все выпила.

– А поцелуйтесь-ка!

Не знаю, кто сконфузился больше – Танечка или Саша, – когда пришлось им поцеловаться в присутствии такого многочисленного собрания… Они поцеловались очень бегло.

– Поздравляю вас, – сказала бабушка, наливая себе рюмку, – тебя, Саша, с невестой, а тебя, Таня, с женихом.

И она заключила их в свои объятия.

– Поздравьте жениха с невестой! – произнесла бабушка торжественным тоном, обводя комнату веселым взглядом.

Барышни и я стали подходить к Тане и Саше.

Фоминична, обратясь сияющим лицом своим к хору, шепнула что-то девкам, и мы не успели еще рта разинуть, чтобы поздравить невесту и жениха, как комната огласилась громкой дружной песней:

 
Ты взойди, взойди, солнышко!
Ты гори светлей прежнего
У Танечки в тереме,
У Ивановны в изукрашенном!
У нее ль нонче будет пир
Молодому князю Александру-свет,
Александру-свет Васильичу.
 

XVI. Заключение

Девичья светла; за длинными столами сидят за шитьем, несмотря на праздник, бабушкины горничные девушки. Да и как не работать им в праздник? Ведь они работают на добрую, хорошую барышню: шьют они приданое Танечке. Уж гремела, гремела бабушка ключами да замками своих сундуков и немало выгрузила из тех сундуков разного добра, давно собранного и предназначенного Танечке. И посмотрите, как, заставив горничных шить, угощает их Алена Михайловна: сколько всяких сластей – пряников, орехов, маковников – поставлено на тарелочках да на блюдечках перед рукодельницами. Весело сверкают в их грубых руках иголки, и поют рукодельницы, поют, однако что-то невесело.

Стою я, облокотясь у одного из столов, и прислушиваюсь к заунывным напевам и заунывным словам песен – и что-то не верится мне, чтобы правдивы были слова этих песен. Не может быть, чтоб у Танечки, выходящей за такого красивого, молодого и доброго человека замуж, подгибались от горя и страха скорые ноги, опускались белые руки, ясные очи мутились и горячие слезы катились. Правда, есть у нее слезинки в глазах, но мне кажется, эти слезинки выступили от радости. Правда, похожа она на лебедь белую, отстающую от стада лебединого; но не похож Саша на серого гуся, и не для чего учиться ей кликать по-гусиному. И неужто же Саша, который так любит Танечку, который так нежно – посмотрите – целует ее, не защитит ее от погодушки, от бурного моря синего, от вихоря налетного? Неужто увезет он ее в ту чужую дальнюю сторонушку, дальнюю, незнакомую, которая лютым горем вся изнасеяна, вся слезами поливана, печалью огорожена; увезет к чужому отцу, к чужой матери, ко свекру, ко свекровушке, к недобрым деверям, ко злым лихим золовушкам?.. А чужие-то отец с матерью, поет песня, безжалостные уродилися: без огня у них сердце разгорается, без смолы гнев раскипается…

Нет, ничему не верю я в этих песнях: лгут они бесстыдно, клевещут на добренького Сашу… А между тем глубокая кручина, которой проникнуты они, поневоле сообщается моему детскому сердцу, и я обвожу глазами всех присутствующих, чтоб узнать, такое ли впечатление произвели песни и на них.

Бабушка, перебравшаяся с мягким креслом в девичью, весело улыбается, глядя на жениха и невесту; Саша и Танечка, сидящие рядом около бабушки, весело перешептываются; весело глядят и Катя с Шашенькой, хотя с губ их слетает та же тоскливая песня.

Оленька стоит около меня. Я взглянул ей в лицо. Она положила свою ручку на мою голову, погладила ее и потом приложила к своему сердцу.

Подняв на Олю недоумевающие глаза, я шепотом спрашиваю ее:

– Что с тобой, Оленька?

Оленька не слыхала моего тихого вопроса; она наклоняется к самому лицу моему и говорит:

– Что?

И я опять шепотом спрашиваю у нее:

– Отчего это, Оленька, ты такая печальная?

– Так, – говорит она, поднимая голову.

Алые губки Оли улыбаются, но из больших влажных глаз ее, того и гляди, хлынут крупные слезы.

1853