Текст книги "Удивительные истории о котах"

Хозяин

1

Я готов умереть за своего Хозяина. Прекраснее его нет никого на свете!

О, как лоснятся царственные бока, покрытые серой с черными вкраплениями шерстью! Как остры и безжалостны когти! Как чудесен длинный хвост, порой лежащий покорно, а порой начинающий жить собственной загадочной жизнью! Какая мудрость светится в зеленых глазах!

Когда Хозяин доволен, он поет мне песни, дарит свое драгоценное тепло, а порою рассказывает Правду. Когда Хозяин злится, он кричит на меня, бьет хвостом, царапает когтями. Но это происходит крайне редко – ведь как я могу злить моего Хозяина, самое прекрасное существо в мире!

Мой Хозяин сам нашел меня, спас и избрал.

В тот день я сидел у себя в Руинах и задумчиво крутил в руках пистолет, прошлой ночью снятый с трупа у супермаркета. Раз за разом я вытаскивал и вставлял обратно обойму, пересчитывал патроны – этих чудесных маленьких пчелок, сверкающих серебром, начиненных болью и смертью. Семь патронов. Я взводил и спускал предохранитель, задумчиво подносил его то к виску, то к груди. Раз засунул его себе в рот. «Как ни странно, – подумал я тогда, – у такой прекрасной вещицы, ключа к будущему счастью, отвратительный вкус».

От привкуса железа во рту меня чуть не стошнило. Нет, это мне категорически не подходит.

Теперь я стоял перед выбором – висок или сердце. У обоих вариантов были как плюсы, так и очевидные минусы. Я открыл чистую страницу в Дневнике, разделил ее пополам и стал перечислять все достоинства и недостатки.

Вскоре работа была закончена. За висок набралось восемнадцать плюсов и одиннадцать минусов, за сердце столько же минусов, но на два больше плюса. Решено!

Оставалась лишь пара мелочей. Прежде всего убраться у себя в Руинах: некрасиво уходить в лучший мир из неприбранного, грязного жилья. Там, в лучшем мире, меня могут попросту не понять.

О, великое провидение судьбы! Ведь если бы я не затеял уборку, я бы никогда не встретил Хозяина…

Для начала я решил вымыть пол и стены. Взяв ведро, я направился к реке. У здания мэрии кто-то попытался застрелить меня, очевидно, из окна высотного здания напротив. Судьба благоволила ко мне, и я убежал.

Это был чудесный день. Солнечные зайчики подмигивали мне с каждого целого стекла, вороны, трапезничающие падалью у павильона метро, приветствовали меня дружным карканьем. Обычно я обхожу стороной этих трупоедов, но тут даже остановился и поболтал с ними немного.

Набрав воды, я благополучно вернулся домой и принялся мыть стены.

Надо сказать, что мои Руины были, без сомнения, лучшими Руинами Города!

Подвал разрушенного бомбежкой шестиэтажного дома я превратил во дворец.

Стены побелил и развесил на них картины из Музея, свои самые любимые…

Только не думайте, что я украл их. Я ведь не вор! Вы можете зайти в музей и заглянуть в кабинет директора на третьем этаже. В правом ящике лежит договор о взятии десяти картин в аренду сроком на сто лет, рядом – деньги. Только будьте осторожны: на первом этаже поселились дикие собаки, лестница во многих местах обвалилась, а в самом кабинете живут гадюки. Одна из них – в точности старый директор. Все-таки переселение душ оказалось правдой. А раньше я не верил…

Кровать – огромного двуспального монстра – я притащил из соседнего дома. Из мебельного магазина – испанские стулья и шведское бюро. Во дворе смастерил туалет. Всё как в лучших домах.

Прошу, не подумайте, что обустройство и облагораживание Руин – цель моей жизни. Цель моей жизни – служение Хозяину. Одно его слово – и я бы бросил свой дом, поселился бы, как Отшельник, на пустыре за Заводом, отринул бы все мирское. К счастью, Хозяин тоже любит комфорт.

…Я вымыл стены и почти весь пол. Оставалось последний раз сходить за водой. Уже вечерело, за Мостом наконец-то прекратилась стрельба, не дававшая весь день покоя моим ушам.

Спустившись по скользкому обрыву к реке, я поставил ведро на землю и закурил. Какое-то сонное оцепенение овладело мной. Вот сейчас я наберу воды, вернусь в Руины, домою пол и… И больше ничего этого не будет. Ни улиц, заваленных арматурой и бетонными блоками, ни вечного запаха падали, ни перебежек от стены к стене…

Главное – не будет воспоминаний. Никаких.

…Внезапно я почувствовал, как что-то теплое потерлось о мои ноги. Я опустил голову и узрел Его…

…В ту же секунду все в моей жизни стало на свои места.

Каким глупым и жалким увидел я себя со стороны. Какой лучший мир? Какое самоубийство? Вот он – передо мною: цель моей жизни, мой повелитель, мой господин, мой Хозяин.

Два изумруда блеснули в царственных глазницах. Долго, не мигая, мой будущий Хозяин смотрел на меня. Я чувствовал, что он видит меня насквозь. Его взгляд вскрыл мое подсознание, заглянул в самые тесные и пыльные уголки души, извлек из меня память, обследовал ее и положил на место. Я перестал дышать. Сейчас Он решит, достоин я или нет.

Я знал: если Хозяин сейчас развернется и уйдет, это будет Концом. Концом всего. Тогда пуля действительно станет моим спасением.

В ожидании прошла вечность. Наконец Хозяин принял решение:

«Только не думай себе, что ты какой-то особенный! Просто человеческого материала в этом городе осталось мало, сложно что-то пристойное найти. Так что особо не гордись! Запомни: я могу уйти в любой момент».

Замерев, я с благоговением ловил каждое Его слово.

«Расставим приоритеты. Как ты понимаешь, теперь в твоей жизни есть только один приоритет – я, а мне для комфортного созерцания жизни нужно многое. Найди бумажку, ручку, будешь записывать. И так уж и быть, можешь меня погладить». – Хозяин подошел ко мне поближе.

Так начались самые счастливые дни моей жизни.

Из супермаркета я принес все, что хотел Хозяин: теплую подстилку, четырех резиновых мышей, когтеточку, девять разных мисок – каждая для своего дня недели. Да, Хозяин объяснил мне, что в неделе не семь, а девять дней, а мы по своей глупости просто не замечаем двух. Еще раз подчеркну: я не вор. Все, что мне надо для жизни, я честно покупаю в супермаркете, оставляя деньги в кассе. А денег у меня много. Я взял гигантский кредит в Центральном банке, хоть это было нелегко. Попробовали бы вы заставить скелет управляющего расписаться в документах, я бы на вас посмотрел!

В первую ночь я так и не смог заснуть: лежал на своей кровати и с благоговением смотрел в угол, где на своей подстилке, предаваясь возвышенным сновидениям, лежал Хозяин…

Многие ваши философы утверждали, – вещал Хозяин, лежа у меня на коленях и мурлыкая, – что жизнь – это поиск истины, – он фыркнул: – На деле же – истина, ее поиск, – все эти понятия подобны банке моих консервов. Снаружи – яркая бумажка с кучей надписей и псевдосчастливой рожей какого-нибудь моего соплеменника. Картинка достаточно красива, но под ней обычная жестяная банка. Чтобы открыть банку, мы тянем за кольцо и срываем крышку. Теперь надо быть осторожным и не порезаться о края.

Что же мы видим внутри? Банка до отказа набита мясоподобным ароматизированным желе, впрочем не лишенным некоей притягательности. Тем более когда жрать хочется.

Но тут нас подстерегает постоянное чувство неудовлетворения: каждый кусочек кажется менее вкусным, чем представлялся в мечтах, каждый следующий ожидается более вкусным, чем оказывается. И вот ты ешь и рано или поздно доходишь до дна банки. И тут разочарование: дно банки такое же, как и дно предыдущих банок, не лучше и не хуже, так… съедобно. А живот болит, потому что ты торопился доесть банку, познать последний кусочек, и сам не заметил, как объелся. А банка пуста, и изнутри она такая невзрачно-жестяная, с крошечками желе по стенкам, которые, если оставить банку на пару дней в теплом месте, начнут вонять…

2

Иногда к нам приходили гости – Доктор-без-практики, Баронесса-мертвого-табора, Йог-иудаист, Вождь-Хромированное-седло, мистер Дик, Побасечник. Редкими вечерами заходили Отшельник-с-Завода и Сторож Зоопарка.

Сначала я боялся, что среди них Хозяин увидит более преданного слугу и уйдет, затем – что они сами захотят увести моего Хозяина. Но все обошлось.

Как объяснил мне Хозяин, у каждого из них были свой Мир и свое Служение.

…Доктор-без-практики писал историю болезни идеального больного. Он перетаскал в свои Руины чуть ли не всю медицинскую литературу, которую еще можно было найти в Городе, исписал тонны бумаги.

Как-то раз у нас зашел спор с Доктором. Хозяин доказывал ему, что история болезни идеального больного не может существовать по факту, ведь это история неболеющего человека, человека, находящегося в абсолютно здоровом состоянии. А если человек был абсолютно здоров, то ему и не надо было бы обращаться к врачу, а значит, история и не могла бы появиться на свет. Доктор же продолжал упорствовать в том, что история болезни идеального больного – это история болезни человека, перенесшего все существующие заболевания с идеальным течением болезни, включающим все возможные вариации и осложнения.

«Он никогда не согласится со мной, – фыркнул Хозяин. – Для него это означало бы, что многолетний труд его жизни был абсолютно никому не нужен. А следовательно, что и его жизнь последние годы не имела никакой цели, что сам факт его существования не имел смысла.

Вы никогда не дадите себе в этом признаться. Вам проще исказить все факты, заявить, что Солнце вертится вокруг Луны, а собака – лучший друг человека, чем осознать собственную глупость и бессмысленность. Хотя кому сдался этот смысл? Без него живется куда проще. Всем. Но не вам…»

– …И пал человек во грехе, и сказал он себе, ведомый шепотом падшего ангела: «Два колеса – хорошо, а четыре – лучше». – Вещал Вождь-Хромированное-седло. – И построил человек машины греха: легковушки, внедорожники, КамАЗы и транспорт на гусеничном ходу! И разгневался Бог, видя прегрешения детей своих. И излил на землю гнев свой, и активный уран свой, и все остальное свое наказание также излил он! Так и погиб человек, не покаявшись в четырехколесном грехе своем.

Иногда Хозяин покидал наш дом и уходил. На день-два. Он бродил по городу, слушал, о чем говорили люди.

А говорили разное…

Говорили, что на месте столицы находится кратер диаметром в десяток километров. По ночам кратер светится. В хорошую ночь можно увидеть яркие вспышки где-то вдали на севере.

Говорили, что все это бред и провокации. Что никакого кратера нет, и вообще стоит столица нетронутая, но опустевшая: ни один дом не разрушен, ни одно стекло не выбито. Но пусто. Ни души.

Говорили, что остатки Второго Мотопехотного и Третьей Освободительной до сих пор бьются в руинах, там, за рекой, буквально в двадцати милях от нас. Бьются, не зная, что Война уже давно закончена, а те, кто начал ее, давно истлели в глубинах подземных бункеров.

Говорили, что в последний день Войны раскрылись на центральной площади столицы врата в преисподнюю. И что зовут главного демона Нгоак-мигот, и имеет он по пять рук и шесть ног и три уда с каждой из сторон тела своего…

Внимательно посмотри на мой хвост! – велел мне как-то раз Хозяин. – Не правда ли, иногда кажется, что он живет сам по себе? Что он – отдельное существо, отдельная личность, причудой судьбы пришпандоренная к моему заду. У меня больше физических возможностей – у него меньше забот и, соответственно, больше возможностей думать. Он не может видеть, не может слышать; единственное, что он может, – это осязать. По сути дела, он даже и не представляет, что это такое: видеть, слышать, сливки. Но это не мешает существовать ему полноценной, как он считает, жизнью. А по правде, дело не в том, что он не в курсе очень многого, дело в том, что он – всего-навсего отросток моего позвоночника, иннервируемый парочкой моих же нервов. Да и самостоятельным существом он может показаться лишь с очень большим натягом.

А кто ты такой?

3

Если вам показалось, что наша жизнь была тихой и мирной, то вы жестоко ошибаетесь.

Наш маленький район был действительно некой тихой гаванью, чего нельзя сказать об остальном Городе. Десятки банд, бригад, отрядов обороны и нападения, шаек и квазикоролевств, насчитывающих от двух до десяти подданных, воевали между собой за сохранившиеся дома, станции метрополитена, супермаркеты и парки, ставшие пастбищами для скота. В нашем районе, к счастью, им ничего нужно не было, и нас не трогали.

Напротив, к нам приходили за помощью: Доктор, сжав зубы, залечивал неидеальные раны неидеальных больных, Баронесса предсказывала лучший момент для штурма здания бывшего цирка (основной объект боевых действий в городе на протяжении почти десятилетия), Летописец заносил в свою Летопись всех желающих.

По негласному договору, нас не трогали, мы были нейтральной землей.

Шли годы.

Порой Хозяин приводил мне женщин. О да, он, как никто, заботился о своем недостойном слуге, следил не только за моим душевным, но и телесным благополучием. Они оставались с нами: кто на один день, кто на неделю. Затем они уходили на юг, туда, где, по слухам, еще теплились остатки «жизни до». Ни я, ни Хозяин не старались их удержать. Это был их выбор: тени и призраки «жизни до» были им милее. Их оставалось только пожалеть: ведь они так и не смогли увидеть настоящий свет и смысл существования.

Но затем одна из них осталась навсегда. После к ней присоединилась еще одна. Так мы зажили вчетвером. Вскоре Отшельник-с-Завода обручил нас, мы сыграли свадьбу, и женщины стали моими женами. У нас появились дети.

Однажды утром первая жена показала мне седой волос на моей голове. Молодость кончилась.

Шли годы.

Дети росли, мы с женами старели. Умер Йог-иудаист. Вождь-Хромированное-седло возглавил банду мотоциклистов с Юга-Запада. В поисках тишины и покоя к нам переехал из-за реки Лингвист-самоучка. Благодаря этому святому человеку мои дети теперь говорили на десяти мертвых языках. Доктор-без-практики закончил свой титанический труд и приступил к написанию докторской диссертации, основанной на опыте лечения идеального больного.

Знаешь, почему говорят, что у нас девять жизней? Думаю, ты так же, как и большинство твоих соплеменников, считаешь, что это значит, что нас тяжело убить? Точнее, надо сделать это девять раз? Полная чушь. К сожалению.

Хозяин говорил, расхаживая туда-сюда по подоконнику. Он, как и я, был уже не молод. Шерсть поредела, левая задняя лапка прихрамывала, правый глаз заплыл белесой пленкой.

У нас действительно девять жизней. Впрочем, как и у каждого живого существа. Буддисты наиболее близко подошли к пониманию этого. Хотя в действительности они просто были чуть менее далеки от истины, чем все остальные.

Первая жизнь – жизнь блохи, клеща – насекомого. Примитивная, злая, скоротечная.

Вторая – жизнь собаки. Существа, сотворенного Создателем по нашему подобию, но падшего и искаженного своей порочностью.

Третья – жизнь скота. Скот глуп, толстокож, но дает ценное для нас молоко.

Четвертая – переломная жизнь. Жизнь рептилии. Крокодила, аллигатора, каймана.

Пятая жизнь – жизнь крота.

Шестая – жизнь жирафа. Мы учимся видеть мир иным взглядом, как из-под земли, так и из поднебесья…

Седьмая жизнь – жизнь птицы. Ты скажешь, что мои соплеменники не любят птиц и часто охотятся на них? Скажу прямо: у нас сохранились слабые воспоминания о той жизни. Мы просто завидуем и тоскуем по ощущению полета. Немного, совсем чуть-чуть.

Восьмая жизнь – жизнь человека. Подобное нам существо, сходное и разумом, и духом, но, прости, куда более примитивное.

И наконец, девятая жизнь, венец – настоящее.

Что дальше? Когда-нибудь я узнаю это. Ты тоже, но на один круг позже.

Шли годы.

4

Однажды утром Хозяин разбудил меня.

«Пойдем, – сказал он. – Пришло время».

С трудом поднявшись, я медленно пошел вслед за ним, цепляясь за костыли, подаренные мне Доктором-без-практики, как цепляется тонущий в океане за остатки фюзеляжа.

Идти было тяжело.

Хозяин все понимал. Он останавливался буквально каждые сто метров, давая мне возможность отдышаться. У руин мэрии мне даже пришлось сделать длительный перерыв: посидеть, пока отпустит жжение в груди. Хозяин терпеливо ждал.

…А ведь когда-то весь этот путь занимал у меня не больше часа, – удивился я, когда мы вышли на берег реки.

Уже вечерело. Хозяин внезапно быстрой тенью метнулся куда-то вниз, в непроглядную темень, скрылся из моего поля зрения.

Я медленно, настолько медленно, насколько позволяли мне скользящие по сырой земле ножки костылей, спустился к воде. Почти в самом конце спуска правый костыль вылетел из-под руки и полетел вниз. Следом покатился и я…

…Здесь было темно и сыро. Пахло водорослями, плесенью. Никого не было.

…Сверху раздался шум шагов. К реке спускался какой-то молодой, смутно знакомый мне парень. Трафарет из газетной бумаги, печальный призрак, тень ушедшего.

На полпути он остановился, присел и закурил. Из полутьмы я глядел в его такие знакомые и такие чужие глаза, печальные, мертвые, выгоревшие изнутри.

Я должен был вернуть ему жизнь. Подарить смысл.

С легкостью взбежав наверх – вот что значит иметь четыре лапы, – я мяукнул и потерся о его ноги.

Ольга Есаулкова

Скрипка

– Марта Аркадьевна, вы понимаете, что у девочки нет других родственников?

Марта кивала взлохмаченной рыжей головой, опустив глаза так, что рассмотреть она могла только свои голые худые колени, как лысые клоуны выглядывающие из рваных джинсов.

– Но я не могу… – просипела она, вскинув пунцовое лицо, мокрое от пота.

– Марта Аркадьевна, голубушка, я не должна вас уговаривать, но у вас же есть все возможности, все условия, я же всё изучила. Ну как же так? Если вы ее не возьмете, она попадет в систему, и тогда – всё. Хорошо, если найдутся другие усыновители, а если нет?

– Но и со мной ей не жизнь, я не могу жить с людьми… И ни с кем не могу… не могла, – Марта утерла нос рукавом белой льняной рубахи.

Пожилая чиновница поправила прическу, поднялась, медленно обошла стол.

– Это вам так кажется… Поначалу будет непросто, но потом… все образуется и все будет хорошо, – и вдруг протянула руку и положила Марте на плечо.

Это было так неожиданно и так вероломно! Как Марта пропустила столько предвещающих опасность слов… Раскисла, расквасилась, вот и пропустила…

Ни слова не говоря, Марта вскочила со стула, подняла с пола небольшой голубой рюкзачок и выбежала из тесного кабинета, а место прикосновения жгло, да и все тело наполнилось болью и тяжестью, а в горле и груди полыхнуло пламя отчаяния и горечи.

Солнце заливало лужайку перед двухэтажным кирпичным домом, отражаясь в его окнах и любуясь этим отражением, как юная девушка перед первым свиданием. Прямо рядом с воротами – сирень, еще вчера робкая, с крохотными крепко сжатыми бутонами, сегодня вдруг распустилась, прыснула лиловыми цветами, словно фонтан, и заблагоухала, укутывая и завораживая своим нежным и ярким ароматом. Давно не случалось такого теплого дня: весна приходила долго, будто неуверенный путешественник, то и дело собирающий и снова разбирающий чемодан. Марта сняла кроссовки и бросила их в траву – потом подберет – и ступила на теплые отполированные серые камни дорожки. Этот миг возвращения домой для нее стал самой большой ценностью – как спасение, как возможность всплыть на поверхность и жадно схватить воздуха, чтобы снова дышать. Полтора года назад было не так. Не получалось спасения, а выходило только из огня да в полымя.

Навстречу ей из маленькой дверки, проделанной внизу большой входной двери, выскочила медно-тигрового окраса кошка и, распушив длинную блестящую шерстку, понеслась по дорожке, чтобы несколько мгновений спустя оказаться на руках у Марты. Марта улыбнулась и поцеловала кошку в маленький деликатно-розовый влажный нос: «Ты ждала меня, Скрипочка? Хозяйство в порядке? Ты голодная?» Сразу столько вопросов! Кошка, мурлыча, потерлась теплым лбом о щеку хозяйки, словно отвечая на все вопросы: «Да-да-да».

Марта со Скрипкой прошли в дом – и сразу на кухню, где на большом круглом столе, накрытом темно-зеленой, вторящей цвету картины за окном, скатертью стоял деревянный ящичек с пакетиками кошкиной еды. Скрипка забралась на стол и уселась посередине. Она никогда не клянчила покушать, не просила в открытую, лишь аккуратно намекала, но и то делала вид, что это все – вторично, не главное в их с Мартой жизни.

Марта присела на стул и жалостливо сообщила кошке:

– Марусину девочку просят забрать. А ты ведь знаешь, что я не могу, что это невозможно. Я не смогу к ней прикоснуться – и как я буду за ней ухаживать? Шарахаться от нее всякий раз, словно от зажженного факела, потому что – больно? Это мой личный ад, Скрипочка, и я даже не понимаю, как в него пробралась ты и почему с тобой – иначе…

Кошка смотрела на Марту огромными, как луны, глазами цвета песка на самом красивом в мире пляже. Она-то знала, почему, но молчала. Еще не время. Потерпи немножко, я все тебе обязательно расскажу… и покажу. Ответ на вопрос Марты Скрипка уже готовила, только Марта еще ничего не знала и не замечала, погруженная в продуманную до самых мелких мелочей и даже вполне возможную жизнь.

* * *

Прелая после позавчерашнего ливня листва бурым плотным покрывалом лежала во дворе дома. Люди в темных одеждах, опустив головы, гуськом шли в дом по узкой тропинке, подскальзывались на листве, поддерживали друг друга за локоть, вздыхали и что-то говорили вполголоса.

Марта стояла в прихожей, схватившись за небольшое красного дерева трюмо, словно за последнюю связь с реальностью. Она ощупывала кончиками пальцев шероховатую поверхность и чувствовала себя такой же шершавой, готовой вонзиться острой занозой в любого, кто будет столь доверчивым и наивным, что посмеет к ней прикоснуться. Она – прокаженная, опасная для живых существ, и странно, что никто этого не понимает.

К ней подходили люди, обнимали ее, трогали за плечо, за руки, шептали на ухо утешения и соболезнования, и всякий раз от любого касания она чувствовала глухую, словно от удара боксерской перчаткой, боль, и немыслимая тяжесть сдавливала ее дыхание. Чтобы стало немного полегче, Марте приходилось прижимать к щекам полиэтиленовый пакет со льдом. Она догадалась приготовить его еще в начале приезда тех, кто хотел почтить память человека, которого больше нет по ее омерзительной, острой, как копья стотысячной армии, и неизбывной вине. Холод немного приглушал боль. Надо хоть как-то дожить этот день, любым способом, и не сойти с ума, не сдохнуть прямо здесь – перед этой толпой людей, в один момент ставших для Марты чужими, словно инопланетяне, – ради их же спасения и ради шанса для Марты.

Какое-то время спустя, когда Марта слегка вынырнула из вязкой холодной жижи забытья, у нее появилась надежда, что постепенно тело перестанет реагировать болью на прикосновения к живым существам, что то была лишь временная реакция. Но лучше не стало, только боль трансформировалась из глухой в обжигающую, словно от электрического тока или разогретого металла. Иногда, впрочем, она приобретала тягучее свойство и становилась не резкой, но зато более продолжительной.

Воздаяние. Кара. Карма. Марта заслужила это. В самом начале, в первые дни, у нее мелькали мысли о возможности сбежать, уйти, но это было бы неправильно.

Марта двигалась, словно сомнамбула, продираясь сквозь рыхлый и тяжелый воздух, как заблудившийся охотник пробирается сквозь густой и высокий тростник на болоте. Она и внешне походила на сомнамбулу, вернее, на нечто нездешнее, как будто насильно доставленное в этот мир, да так и оставленное здесь то ли в наказание, то ли оттого, что об этом нечто попросту забыли. Старый белый халат, слегка хрусткий и пахнущий лавандой, ее когда-то самым любимым запахом, стал Марте очень велик. Она распахнула его, что не очень-то поощрялось правилами, но для нее эти правила сейчас не имели никакого значения.

– Пройдемте в пятую палату. За мной, пожалуйста, – сказал заведующий отделением онкологии, высокий и сухопарый, абсолютно лысый и за это еще сильнее любимый своими пациентами, Иосиф Борисович Либерманн. Рядом с ним Елена Степановна – главный врач научно-исследовательской клиники, маленькая и по-уютному полная, – смотрелась еще меньше. Из-за разницы в росте и фигуре частые перепалки онколога и главного врача выглядели комично и неизменно собирали вокруг себя зрителей. В этот раз перепалки не ожидалось, однако зрители – студенты одного из медвузов – плотной толпой окружали докторов и записывали в тетрадь или на диктофон каждое слово.

Марта, чтобы ее не затянуло в устрашающую толпу, сильно отстала и не сразу услышала, как ее позвали.

– Марта Аркадьевна, подойдите, пожалуйста, – зычный голос Иосифа Борисовича заставил Марту вздрогнуть.

Вздрогнули и студенты и послушно расступились перед Мартой, словно Красное море перед Моисеем.

Марта сжалась, стараясь стать крошечной и не пройти, а пролететь невесомым и бестелесным существом между выжидательно смотрящими на нее молодыми людьми.

Она подошла к больничной койке, где второй месяц умирал белобрысый тридцатилетний Иван Свешников, вечный источник шуток и невероятных историй обо всем на свете.

– Марта Аркадьевна, расскажите, пожалуйста, как именно вы как гематолог диагностировали у пациента острую форму миелоидного лейкоза.

Марта терпеть не могла, когда человека при нем же называли пациентом. Словно клеймо на лоб ставили. Раньше ты был отцом, ребенком, творцом, умником. А сейчас все прекращает иметь значение, потому что ты – пациент. И пока ты не перестанешь им быть, прежних своих ролей тебе не вернуть.

– Моей задачей было определить форму лейкоза, чтобы подобрать наиболее подходящий вариант лечения. Цитологическое исследование с окраской по Лейшману показало наличие телец Ауэра, что является признаком именно миелоидной формы, – отрапортовала Марта.

– Марта Аркадьевна, пользуясь ситуацией и с разрешения пациента, которое я уже получила, я бы хотела вас попросить показать нашим будущим коллегам, как именно надо проводить осмотр лимфоузлов, – и Елена Степановна мягким пригласительным жестом показала на Ивана.

Почему разрешения спросили только у Ивана? Почему никто не спрашивает разрешения у нее? Марта замерла. Если не делать никаких движений, может, мир сам сделает что-то, чтобы освободить ее, не позволить произойти неизбежному. В животе образовался острый и ржавый крюк, который начал медленно вращаться и наматывать на себя внутренности Марты, а к горлу подкатила склизкая тошнота.

Марта подняла правую руку и посмотрела на нее как на чужую. На обломанных ногтях маникюр, сделанный еще пару недель назад, в ее прошлой жизни, превратился в жалкие и нелепые красные обломки. Марта спрятала руку в карман халата, где хрустнул фантик от шоколадной конфеты, и прохрипела:

– Осмотр следует начать с подчелюстных лимфоузлов, а затем перейти к углочелюстным.

– Покажите, пожалуйста, как это правильно сделать? – Елена Степановна смотрела на Марту выжидательно, крепко сжимая в руках папку с документами.

Марта испуганно посмотрела на Елену Степановну и застыла в оцепенении. Этой рукой, этими преступными пальцами с жуткими ногтями прикоснуться к больному человеку… Марта судорожно сглотнула слюну, просипела что-то невнятное и, уже не в силах сдержать рвоту, выбежала из палаты.

Она сидела и безудержно тряслась и плакала, подвывая, как брошенная собака, в душевой кабине в комнате для переодеваний, где, не снимая одежды, пустила на себя поток холодной воды. Там-то и нашла ее Елена Степановна. Она присела у бортика душевой, выключила воду и подала Марте теплое большое полотенце, и Марта накинула его на трясущиеся плечи, а уголком с силой, словно желая содрать кожу, утерла лицо.

– Тш-ш-ш-ш… Тш-ш-ш-ш… Все пройдет со временем… Только надо дать этому времени шанс. Расскажите мне, что вы чувствуете. Может, я смогу вам помочь?

И от этой неожиданной заботы Елены Степановны, от успокаивающего голоса и от неожиданного желания помочь – ей, Марте, которая недостойна этой помощи, Марта вдруг все рассказала Елене Степановне. И про боль, и про то, что никогда уже Марта не сможет работать с людьми. И жить с ними тоже не сможет. И что это крах всего, к чему Марта стремилась, и не знает, как быть дальше. И быть ли.

А главный врач, десять лет назад потерявшая дочь и мать, погибших при пожаре, покачала головой и тихо сказала:

– Я знаю, что такое боль. И ей тоже надо дать время. Я полностью переключу вас на исследовательскую работу. Вы с вашими знаниями и талантом нужны нашей клинике как ученый. Я все решу, Марта Аркадьевна.

Марта в тот день впервые за все время, прошедшее с похорон, улыбнулась. Значит, может быть, и так возможно жить в этом мире.

Елена Степановна не обманула. Она все решила. А Марта постепенно обустраивала ход своего существования: расписание по минутам, загородный дом, личный автомобиль, выступления и консилиумы по интернету, закрытый кабинет и послушные лаборанты, закупка продуктов онлайн… Главное – никакого физического контакта с кем бы то ни было.

– Марта Аркадьевна, пришли результаты анализов Свиристенко, Львова и Абуладзе, – Анна Сергеевна, двадцатитрехлетняя ассистентка, которую язык не поворачивался называть просто по имени по причине ее строгости и серьезности, заглянула в кабинет Марты и, по обыкновению, так и осталась стоять на пороге.

К столу она подходила, только если надо было передать документы или что-то еще. За это интуитивное понимание того, как надо себя вести, Марта Анну Сергеевну всячески поощряла и продвигала, но так, чтобы не увели. Такое сокровище, берегущее ее покой и размеренность, нужно самой.

– Что там? – спросила Марта, отвернувшись от лэптопа, где строчила статью по своему очередному эксперименту в гематологии.

Пусть пока и не такому результативному и значительному, как хотела, но маленькими шагами она двигалась к цели. Главное, чтобы сейчас ее поезд ехал по рельсам, гладким, уложенным ею с такой тщательностью и не единожды проверенным на надежность и безопасность.

– У Свиристенко ретикулоциты упали еще на десять процентов, а СОЭ рухнул критически. Вам Вадим сейчас перешлет все данные.

Марта кивнула головой и махнула Анне Сергеевне рукой, давая понять, что на сегодня работа закончена, и холодными пальцами обхватила виски. Голова гудела второй день подряд, обезболивающее не помогало. Может, надо попробовать иной метод. Перед уходом она позвонила главврачу:

– Елена Степановна, я завтра задержусь, возможно, до обеда, плохо себя чувствую.

Голова просто расходилась по швам от боли, когда Марта вышла из винного магазина, где купила большую бутылку коньяка. Последний раз она пила вино в ее прошлой жизни, а еще стопку водки на похоронах, но это не в счет.

Тут Марту повело, и она оперлась о фонарный столб. Это она уничтожила прошлую жизнь: все эти вечера с бокалом шардоне, чемоданы, в несколько слоев обклеенные символами разных стран, где они побывали, все эти мечты о том, что уже не произойдет, все эти прикосновения, что больше не повторятся никогда. И это «никогда» пульсировало черной точкой нечеловеческой боли в виске Марты, отчего ей пришлось прислониться лбом к фонарю.