Текст книги "Сборник лауреатов премии Владимира Набокова. Том 3"

 
Глоток вишнёвого сока.
В нём вкус любви позабытый,
хмельной, за давностью срока
канувший в космос открытый,
 
 
пьянящий цветом рубина,
кровавыми бликами сердца…
Играй, душа-окарина,
тебе никуда не деться.
 
 
Тебе пить по капле влагу
глаз моих, в губы сухие
впитывать винную брагу,
солод и хмеля златые
 
 
сполохи вишни зимней,
падать в объятия стужи,
стряхивать с сердца иней.
Мне твой экстаз нужен.
 
 
Нужен в любви напевах
незатухающим пульсом,
лета и ягод спелых
неповторимым вкусом.
 

Страсти по Иосифу

Иосифу Бродскому

 
О! Как стало мне вдруг хорошо,
Безмятежно, спокойно, свободно,
Когда разум тропинку нашёл
К той душе, что металась бесплодно,
 
 
Билась уткой с подбитым крылом,
Ныла болью зубной беспрестанно,
Занималась пустым ремеслом,
Угождая немилому… Странно,
 
 
Как боялась она быть сама:
Одинока, забыта, раздета…
Ей казалось, что в тех теремах
Златокудрых, что высятся где-то,
 
 
Где народу полно, шум и гам, —
Там ей место – со звоном посуды…
Ведь она всем открыта ветрам
Нараспашку, с улыбкою Будды…
 
 
Но однажды ей будничность дел
Принесла откровенье в тиши,
Что болит одиночество тел…
Одиночества нет у души!
 

 
Я – эхо твоё, незабвенный,
Мне близкий, родной, понятный.
Пусть эха звук, может, невнятный —
С тобой становлюсь в нём счастливой.
 
 
Я – отблеск тебя, мой гений.
Что может быть лучше сей доли?!
И отблеск – по собственной воле,
Помимо чужих точек зрений…
 
 
Твоим сомыслителем радость
Себя ощущать – есть движенье.
И, может быть, свой день рожденья
Я встречу ещё, а не старость.
 

 
Нечего портить кровь, рвать на груди одежду.
Кончилась, знать, любовь, коль и была промежду.
<…>
Только когда придёт и вам помирать, бугаи,
будете вы хрипеть, царапая край матраса,
строчки из Александра, а не брехню Тараса.
 

И. Бродский

 
Ты так пережил разрыв,
что не смог удержать порыв,
чтобы это не высказать вслух,
как гамбургский петух,
но которому «гамбургский счёт»
выставлен Богом. И вот,
ты не сумел обиды
сбросить с резца рапида и
уколол (не со злобо́й).
Но сегодня твоей иглой
(которой не штопают дыры)
прихвостни и простодыры
колют исподтишка
(у них-то тонка кишка).
А некие президенты
используют как аргументы
для личных сведений счётов,
науськивая идиотов,
потому что ты ныне тот,
на кого уже смотрит народ
с придыханьем и верой:
ты теперь стал для них эрой,
теперь ты для них стал Богом,
потому что делиться итогом
глупости нужно, конечно, с гением,
не обладая мнением
своим и свободой…
Объединённые же непогодой
блакитного неба атласа
вспоминают «брехню» Тараса,
а не Александра!
Удивилась бы Кассандра,
что ты – с гениальным оком —
не оказался пророком!
 

 
Зной (как среди песков Сахары)
дыханьем разогретых тел
подогревался и без пары,
не напрягаясь, буйно прел,
 
 
соединяя запах тленья,
морского бриза, пота псов,
испытывал домов терпенье
и обитателей дворцов.
 
 
По венам с жёлто-серой плазмой
в гондолах ёрзал сгоряча
и ниспадал слезой алмазной
со лба до самого плеча.
 
 
Я с ним сроднилась, будто с духом
венецианских мудрецов,
и на фасадах зорким оком
искала взгляды праотцов.
 
 
И силуэт в гробах каньонов
мелькал обломком миражей,
отбрасывая тень поклонов
из окон разных этажей.
 
 
Совсем не это время года
владело северным волхвом.
И уж совсем не та погода
роднит Венецию с «Петром».
 
 
Хотя и тот и этот – камень,
но в обрамлении воды
закрылся плотным слоем ставень,
как в ожидании беды.
 
 
Столпотворенье Вавилона,
галдёж как в пятничный базар…
А в небе облако-икона
лучилось, как из тьмы квазар…
 
 
Мосты, мосточки, гроздь фонтана…
У той, у этой ли воды
гулял поэт?.. У «Флориана»[11]11
  «Флориан» – самое старое кафе Европы (с 1720 г.). Его посещали многие известные личности, такие как Казанова, Хемингуэй, Байрон, Бродский и др.


[Закрыть]
свой счёт избранников судьбы…
 
 
Брег Сан-Микеле[12]12
  Сан-Микеле – кладбище, где похоронен И. Бродский.


[Закрыть] – третий лишний
сей карнавальной суетни,
в могильные забился ниши
под звук цикадной стрекотни.
 
 
Покойный остров в жизни прений
стоит вдали, особняком,
и спит на нём мой светлый гений
под солнцем высохшим цветком…
 

Из цикла «Акафист жизни сидя»

Маме

 
Как я тебя люблю доныне!!!
Но ты меня любила больше —
величием Екатерины,
Мариной из шляхетской Польши.
 
 
Меня вложила в слоги ветра,
в слова морской волны и пены
Цвета-и-Евы, звоном плектра
Христовой святости Елены.
 
 
Ты изваяла мои думы
над коростенской стольной кручей,
как воплотила в сини громы
княгини Ольги стон дремучий.
 
 
Ты так меня любила сильно,
что удержала на обрыве
в тот день, когда петлёй могильной
смерть обняла в любви порыве.
 

Светочке

 
Зацелованные солнцем
и обласканные ветром
сквозь листву, как чрез оконце,
тёмно-карие черешни,
как гранаты и рубины,
мне подмигивали оком
чернобровой, круглолицей
хохотушки-веселушки,
здесь гулявшей ненароком.
 
 
И веснушчатое небо
перемигивалось в лапах
близ живущей старой ели,
и накачанного дуба,
и калины крутобокой
по соседству… Опекали
плодовитую черешню,
орошающую землю
спелоягодным дождём…
 

Хроматика белой берёзы

 
Не бойся, твоей не возьму я свободы.
Боюсь я свою потерять.
Истёртые памятью прошлые годы
Оставили страха печать.
 
 
Оставили раны, рубцы и каверны
И пустоши прожитых лет.
Так пусть охраняет любви легковерный,
Меня согревающий свет.
 

 
Жизнь меня своим катком давила,
Превращая в мертвенную степь,
Но твоя незыблемая сила
Мне не позволяла умереть.
 
 
Я, как будто дикая поляна,
Затерялась среди тысяч древ.
Ты меня, очистив от бурьяна,
Поднимал, как целину под сев.
 
 
Ты своей любовью запредельной
В то мгновенье, когда жизнь не жизнь,
Когда в петлю легче, чем в отдельной,
Но в пустой квартире (чур и сгинь!)
 
 
Выть анахореткою острожной
До захлёба сиплой хрипоты,
Ты дыханьем теплоты безбрежной
Наполнял бездонность пустоты.
 

 
Твоим закабалённая штрафбатом,
Привязана, придушена в углах.
И жизнь моя, как сумасшедший атом,
Взрывается на адовых колах.
 
 
И кол не кол – так, мерзкая заноза,
А ранит будто стопудовый клин,
И жизнь, как будто в облаке наркоза,
Застыла в спячке, как пустой камин…
 
 
И жизнь, идя хроматикой берёзы
По чёрно-белым клавишам доски,
Неясные неся метаморфозы,
Зажала нас в гремучие тиски…
 

 
Я попала в капкан…
И танцую канкан
От плиты до стола.
За партнёра – метла…
От стола до плиты…
Неужели и ты
Плитой неподъёмной
Придавил меня, одарённую,
И мне осталось скитаться
В пустоте по окружности пяльцев?..
 

В ритме смятого сердца

 
Я, как невинная овечка,
себя за все грехи отдам.
Как парафиновая свечка
сгорел мой первый муж Адам.
 
 
Супруг, скажи: какой женою
была тебе тоска Лилит?
Какой драконовой пятою
разрушен наш уютный быт?
 
 
И почему при ярком свете
слепцом и нищенкой любви
бредёт впотьмах тысячелетий
живущий в мире?.. Се ля ви?
 
 
Ответа не дождаться, видно.
Быть может, не дано любить —
лишь инфузорией фригидно
свой рыбий век глухой влачить.
 

 
Словно спрут океанный,
ты опутал меня.
Камнем лик окаянный
тонет в омуте дня.
 
 
И тону с камнем вместе
я в болоте скопца…
Обречённой невесте
не наденут кольца.
 
 
Не поднимут бокалы
за любовь «молодых».
Белоснежные каллы
заржавеют, как жмых…
 
 
В ритме смятого сердца
день бредёт в окоём,
ненавистная ржица[13]13
  Ржица – дух, обитающий во ржи.


[Закрыть]
зубоскалится в нём…
 

 
Быть может, я больше не встану,
как феникс, из пепла души.
Быть может, я кану в нирвану
иль адскую темень глуши.
 
 
Быть может, не пить мне хмельное
удушье из брачных оков.
Но я была рядом с тобою,
и нас обнимала любовь.
 

Украинская рапсодия

 
Я из мира сего:
я – из песен и мовы,
из цветов и листвы,
вышиванок и лент,
из вишнёвого сока
и яблок медовых,
из росы на лугах
и тумана у рек.
Я – из хлеба ржаного,
щедрот каравая,
из истории пращуров
вольных кровей,
из воды родниковой
Полесского края,
украинской земли
незасохших корней!
 

 
Нёс меня чёрный конь в Украину
в триста сорок сил лошадиных.
С каждым пройденным километром
и в окно залетавшим ветром
силы множились. Без усилий
колёса метры косили
по дороге до Рiдної Неньки…
Плескал из небесной крынки
астрального мира пеан —
млечной россыпью звёзд океан.
Будоражили космос ночи:
«Я так хо́чу», «Зеленi очi»,
«Вiдпусти», «Вище неба», «Без бою» —
я желала напиться судьбою,
повторяя стократ вокализы
океана имени Эльзы[14]14
  «Океан Эльзы» – украинская рок-группа.


[Закрыть]!
 

 
Украина моя песенная,
твои птицы лишились голоса.
Ты покрылась серою плесенью
и в тенётах завязла до пояса.
 
 
Бьёшься в гнетущей трясине,
не вырвешь никак своё тело.
Из петли на хлипкой осине
хрипит то, что раньше так пело…
 
 
Ты стала такой же безликой,
как весь ширпотреб монотонный.
Сверкаешь ещё базиликой,
но больше – потальной короной.
 
 
Удел твой, моя Украина, —
блистать бриллиантом Мира.
И голосом тихим, но твёрдым
восславит тебя моя лира.
 

 
Дом ещё живёт и дышит
Ранним утром акварельным,
Сном таинственным под крышей
И томлением пастельным.
 
 
Ещё бури и прибои
В нём бушуют, как и прежде…
Только жёлтые обои
Как потёртые одежды.
 
 
Только трещин паутина
Расползлась по штукатурке
И в пруду заросшем тина,
Словно бархат на шкатулке.
 
 
Малахитовая зелень
Обнимает дом снаружи,
Зев оконный в нём побелен
Отпечатком нежных кружев.
 
 
И пока в нём бьётся сердце
В ожиданье блудной дочки,
Я сюда приду погреться
И плести из слов веночки.
 

 
Украина моя песенная,
я с тобой! Ты со мной как Бог!
Очищаясь от серой плесени,
амнезии подводишь итог.
 
 
Видно, надобно было разбиться
о глобальную серую мель,
чтобы новой страною родиться
на Майдане под дождь и метель?
 
 
Я с тобой, моя Ненько спiвуча[15]15
  Спiвуча – певучая.


[Закрыть],
отстояла свободы пядь.
Моё сердце с тобой неразлучно,
даже если б сказала: «Распять!»
 

Параллели

 
Красного мака кровавый цвет
на фотографии, присланной другом,
будто усмешка, от Марса привет
с поля, где смерть пропахала плугом.
 
 
Ах, полевые цветы,
разве вы в том виноваты,
что окропляете кровью ланы,
а не цветёте у хаты?..
 
 
Линия фронта по сердцу прошла
и раскроила живых по живому.
Падают, падают скорби слова
пеплом стихов опустевшему дому.
 
 
Ах, жгучей правды слова,
разве вы в том виноваты,
что головешкой торчит голова
белой криницы у хаты?..
 
 
Красные маки родимой земли
не перестану до смерти любить я.
Алым цветком, где сыны полегли,
встанут стеной из могил мои братья.
 
 
Ах, полевые цветы,
разве вы в том виноваты,
что окропляете кровью ланы,
а не цветёте у хаты?..
 

 
Незабудки-синеглазки,
как из выдуманной сказки…
Как из дьявольской легенды,
где в избытке чёрной краски…
Незабудки-синеглазки…
 
 
Незабудки-кареочки
из той – невозврата – точки,
за которую в ненастье
ушли верные сыночки…
Незабудки-кареочки…
 
 
Незабудки – чёрны очи…
Звёздами с покровом ночи
смотрите с небес на Землю,
корчащуюся от порчи…
Синеглазки, кареочки, чёрны очи…
 

 
В лоно мягкое южной ночки
погружает свой стан Тель-Авив
в облаков кружевной оторочке
под игривого плеска мотив.
 
 
Созерцать с высоты панораму
вышел в небо солист Орион.
Начал, выплеснув звёздную гамму,
репетировать арию он.
 
 
Через год, через пять, через сотни
будет реквием петь в эти дни
над Небесным Созвездием Сотни
Украинской Свободной Земли.
 
 
Мысли скрещивают параллели
в безмятежном покое небес.
Обнимают скворцы-менестрели
их дождавшийся пальмовый лес.
 
 
Рдеют неба свекольные щёчки
в предвкушении неги и сна,
наливаются силою почки —
с нетерпеньем любви ждёт Весна.
 

Украинский мотив

 
Кровью моей стали два цвета:
солнечный Жёлтый от щедрого лета
с хлебами и хмелем, от золота Лавры,
тот жёлтый, как мёд, как степные пожары,
 
 
и жара Стожара, Луны окаянной,
в ночной бесовщине разгульной и пьяной;
и цвет Голубой – от весеннего неба,
от льна голубого – полесского хлеба,
 
 
от голубя воли, свободы и мира,
от синего моря у Южной Пальмиры,
от света далёкой звезды одинокой,
что ярче всех звёзд той страны синеокой,
 
 
бездна которой, с рассветом бледнея,
цветёт синью нежной. Лазурная Гея
глядится в надзвёздные сферы зерцала —
в ней крови двухцветной исток и начало.
 

 
Когда б смогла я написать стих, но
на моей рiднiй українськiй мовi,
я б написала: мы тогда народ,
когда воспрянем с украинским словом.
 
 
Я бы сказала: мы тогда страна,
когда, владея мовой соловьиной,
прославим нашу Неньку, имена
семьи радушной, вольной и единой.
 
 
Вам говорю на языке чужом,
но из души – звук песен Украины…
Воскресни, Мово, и лунай дзвiнком
в сузiр'ї мов – Великої країни!
 

 
Мне бунтарство моё —
что бродяге похмелье…
Разрази душу, гром,
в семикомнатной келье!
Разрази душу, смерч,
и раздай подаянье:
всем сестрам – по серьгам,
а иным – покаянье!
Разорви душу, медь,
подними всех усопших,
примирив на земле
и «плохих», и «хороших»!
Не зови умирать
троеперстною дланью.
Усмирив смерти рать,
призови к покаянью.
 

Перезвоны

Валерию Гаврилину

 
Звоны, звоны, перезвоны…
Звон души, как звон Руси,
перед смертушкой иконы
над народом пронеси,
 
 
перестук зон соловецких,
мертвецов могильный стон
и тюремный лязг советских
обескровленных времён…
 
 
Вновь, как лёд по рекам вздутым,
лом пойдёт по всей земле,
боль разрыва, буря смуты
и хрипение в петле…
 
 
Будут рвать её потомки
бунтарей и быдляков
на бурлацкие котомки
и на лязганье оков…
 
 
Этот лязг Руси Великой —
Ярославны плач извек —
понесёт в строю безликом
умерщвлённый человек…
 

Ведь я была тобою так любима…

Памяти Михаила Бендерского

 
Из чулана на заплечье
Прошлое зовёт на встречу,
Ходит под руку со мной
Чернотропом, как конвой…
 
 
Воском от мадам Тюссо
Крутит память колесо…
И ни выбросить, ни сплавить,
Ни убавить, ни прибавить…
 
 
Прошлое – оно как есть:
В нём и совесть, в нём и честь,
И слабинки, и грехи
Так и просятся в стихи.
 
 
Так и просится на волю
Прошлое из шкафа молью,
Перетруской, перетяжкой,
Дыркой, длинною затяжкой…
 
 
Но в душевной канители,
Сидя у моей постели,
Греет сон своей любовью,
Наклонившись к изголовью…
 
 
И за то, что, взяв за плечи,
Не лишает дара речи,
Как язычник или гой,
Заклинаю: будь со мной.
 

 
Что стоишь, качаясь,
Тонкая рябина?..
 

И. Суриков

 
Тонкоствольною рябиной
Ты воскрес у входа в дом,
Той, что к дубу перебраться
Не могла… (Ты пел о том.)
 
 
Пели мы с тобой дуэтом
О разлучнице-судьбе,
Обнявшись, не знав при этом,
Что пророчили себе,
 
 
Что рекой широкой станет
Смерть… Ты с нею обвенчаться
Поспешил, а мне осталось
«Век одной качаться…»
 

 
На Ивана на Купала
На воду слеза упала…
Заблудился мой веночек
В ожерелье одиночек…
 
 
Зацепился лентой синей
Он за веточку осины,
Алой лентой – за корягу…
С милым я в постель не лягу…
 
 
Заплутал за камышинкой
Лентой белой, за кувшинкой
Жёлтой бессловесной речью…
Милого я здесь не встречу…
 
 
Лента красная над бровью…
Искусала губы… Кровью
По реке плывёт веночек
К берегу, где мой дружочек…
 

 
Ты так (!) любил в ту ночь, как никогда:
Беспамятно, бесстыдно, безрассудно!
Как будто знал: уходишь навсегда
И дату знал – носил с собой подспудно.
 
 
Я признавалась в каждый мой приезд:
Ты мог вскочить совсем не в тот троллейбус,
Сойти на остановке, где разъезд
Развёл бы нас, как горизонты глобус.
 
 
Не захотеть найти меня в стенах,
Тебе и мне столь близких и желанных,
Не разглядеть в толпе на островах
В потоке лиц – и ярких, и жеманных…
 
 
Себя представить даже не могу
Я без тебя в те лета золотые.
И как жива осталась в том году —
Об этом скажут волосы седые
 
 
В мои неполных тридцать сочных лет…
Как обломала крылья мне судьбина!
Оставила несломленным хребет —
Ведь я была тобою так любима!
 

 
Лицом к лицу
Лица не увидать.
Большое видится на расстоянье.
 

С. Есенин

 
Я тебя не разглядела до конца.
Мне для этого понадобились годы…
Без участья третьего лица
Я б не знала, что мы антиподы (?)…
 
 
Без участья третьих «добрых» лиц,
Запряжённых в блок вуайеризмом,
Не прочла б исписанных страниц,
Вырванных из жизни катаклизмом…
 
 
На ходулях – острых каблуках —
Прошагала б к острию карьеры.
Словно Старый Томас, на ветрах
Головой крутила бы без меры…
 
 
И, как деловая стрекоза,
Крыльями махала бы и пела…
И не разглядела б до конца,
Что в судьбе сокровище имела!
 

 
Утонули ножки
В желтизне листвы
Парковой дорожки.
Не видны следы
 
 
Тех скамеек брошенных,
Где в лучах Гекаты
У кустов взъерошенных
Целовал меня ты,
 
 
Где шептал на ушко:
«Будь женою мне,
Другом, не игрушкой,
Солнцем в светлом дне».
 
 
Предложил мне руку —
Приняла кольцо…
До сих пор на сердце
Грею письмецо…
 
 
Уж не буду плакать
Над судьбой своей,
А приду к скамейке,
Посижу на ней…
 

Разлад

 
Падаю с той высоты,
куда обречённо ползли поневоле,
в беспутность, на дно суеты,
в морщины земли… Измождённое поле
голёхонько… А седина
стерни прикрывает небритой щетиной
каверны и язвы; она
не мудрствует шелестом силы интимной.
Над нею кружит хоровод
слабеющих в небе сияний зарницы,
как будто, свершая исход,
он ставит печать на последней странице.
 

 
А в голове роятся мысли,
как за шкафами тараканы…
Они озвучивают истин
несуществующих обманы.
 
 
Несуществующие боги:
как факт – смирительные тоги
и усмерительные[16]16
  Усмерительные – от слова «мерить».


[Закрыть] нормы
как людоедские итоги…
 
 
И мыслей жель[17]17
  Жель (Жля) – образ женского доброго божества, символизировавшего выражение сочувствия, сопереживания, сострадания, смертной печали и скорби по умершим.
  Печальная женщина неземной красоты, одетая во все черное, – вестница смерти.


[Закрыть], перетекая
из треугольников в квадраты,
приобретает холод Кая,
и льдов несчитанных караты,
 
 
и резь, и боль кровопусканья
из-под гвоздей распятья ржавых,
и панихиду отпеванья
под гогот истеричек бравых,
 
 
и обвивает шею плетью
из трав, утопленниц томящих,
и, прячась в подполе, под клетью
куёт калек живородящих…
 
 
Я эту муть верну обратно
к истокам мерзости обвальной,
пошлю приветствие приватно
всем для молитвы поминальной,
 
 
туда, где выросшие в сраме
погрязли в нечистотах мира.
Я выстою: в подлунном храме
мой ангел зрит, чтоб пела лира!
 

 
Ветра зубастая грива
травы полощет игриво
в омуте… Голая ива
 
 
бросила платьице наземь,
кинулась в воду в экстазе
с берега. Будто в проказе
 
 
небо. В нём тучи-наброски —
грязные пятна извёстки.
Грома удары хлёстки!..
 
 
Рваными бабьими юбками
тень от ореха… Обрубками
падают ветки хрупкие!!!
 
 
Рвётся, клокочет бездна!!!
Падает, корчась, с небес на
землю… Сама с её дна
я себя достаю…
 

Подведение черты

 
А у нас с тобой затишье.
Между нами вновь ничья…
Я шагаю еле слышно
В одиночестве дождя,
В одномерности незримой,
В невесомости пустой,
Единицей, не коримой
Ни другими, ни тобой…
 

 
О вопль женщин всех времён:
«Мой милый, что тебе я сделала?!»
 

М. Цветаева

 
Вчера ещё тебя ждала,
Твой поцелуй, твои объятия.
А нынче взгляд свой отвела:
В нём холод неприятия.
 
 
Ни пульса, ни слезы во сне,
Ни сока сада спелого…
Мой милый, что ты сделал мне,
Что я – окаменелая?
 
 
Любовь – подарок дорогой —
Не каждому дарована.
Мой милый, сделал что со мной,
Что я разочарована?!
 

 
Небо чистое, как слеза,
Как бывают твои глаза —
Озёр голубей…
Полёт голубей,
Виденье стрекоз —
От боли вчерашней наркоз…
 
 
Душу пробило свинцом —
С языка твоего словцом —
Тетивы лука…
Слезой от лука
Умыла лицо?..
Снимала с пальца кольцо…
 

 
Я пыталась воскресить судьбу,
Возрождая внешние приметы,
Не учтя душевную борьбу,
Введшую на образы запреты…
 
 
И подмену распознала вмиг —
Только лишь соприкоснулись души…
Добровольно выбрала постриг,
Заточенье на клочочке суши…
 
 
И постилась… С горечью потерь
Разделяла жизнь на До и После…
Прошлое за мной закрыло дверь,
Будущее – не открыло вовсе…
 
 
Схиму одиночницы носить
Больше не желала – без зазрений
Я судьбу пыталась воскресить,
А она не терпит повторений…
 

Распутица

 
…усталый раб – из той породы,
что зрим всё чаще, —
под занавес глотнул свободы.
 

И. Бродский

 
Я – свободна!
(И этим, очевидно, угодна.)
Не надо бегать по магазинам, как злая сучка.
Карандаш долговечнее, чем авторучка
И холодильник, чрево которого не унять…
Не нужно в очередях стоять,
Чтобы вырвать чужое счастье,
Пусть даже на размер меньше или больше,
Что было лучше, потому что носилось дольше.
 
 
Ища выключатель, ощупывая стенку,
Как чей-то муж под столом чужую коленку,
Не нужно сомнамбулой впотьмах блуждать,
Чтобы успокоить ребёнка.
Сегодня не знают уже, что такое пелёнка
 
 
Со следами детского поноса…
Прилипший к руке навсегда утюг
С вертлявыми движениями гадюк
Уже не имеет такого спроса.
 
 
Не нужно стоять у плиты —
Доменной печи,
Да так, что вспухшие плечи
Уже не плечи,
А калачи
Или вздутые булки…
Сегодня у меня сплошные прогулки.
Свобода!
Вопрос лишь – какого рода?
 

 
Распну себя, чтоб не распяли
Моралью ханжеского «шика»,
Мечтой святош об идеале,
Читая стих «святого» лика.
 
 
Грешна, и грех даёт мне силу
(Хотела быть святой, безгрешной,
Но это значит – лечь в могилу).
А я желаю быть успешной.
 
 
А я желаю жить наотмашь,
Обнять весь мир любви крылами
И недвусмысленности роскошь
Поднять на щит, как жизни знамя.
 

 
Обрамляют июль георгины,
Медяки собирают деревья,
Завлекают кораллы рябины, —
Ранней осени признак преддверья.
 
 
Лето юное только зарделось,
Заманило своим ароматом,
Только птичье казачество спелось —
Осень ранняя просится сватом…
 
 
Незаметно крадётся по плюшу
Мха болотного ягодой спелой…
Осень ранняя просится в душу —
Я её не пущу дальше тела.
 

 
Зайди ко мне, мой друг, на огонёк.
Из прошлого припомним только радость.
Неправду говорят, что одинок,
Кто перешёл из молодости в старость.
 
 
Что – старость? Опишите её мне!
Когда душа волнуется при встрече,
Когда глаза и щёки как в огне —
Вмиг распрямляются и сгорбленные плечи!
 
 
Что старость – неумение любить?
Застиранные чувства на подушке?
Мысль – на погосте место застолбить?
Хандра беззубая? Пилюли, как веснушки,
 
 
Рассыпанные в баночки? Зевок
Скучающий: причудливое пресно…
Так в молодости, впрочем, одинок,
Кому на свете жить не интересно.
 
 
Лет благосклонность – в серебре седин,
(Их проба в жизни очень высока),
Есть недостаток только лишь один,
Как и у молодости: слишком коротка.
 

 
Обиды не помню. Сама обижала,
Колола словами больнее кинжала…
 
 
Отмщенья не надо – жизнь так отомстила!
Такого бы и для врага не просила…
 
 
Со злом и с добром всех, кого вспоминаю,
В незримых объятьях к себе прижимаю:
 
 
И бывших, и будущих, и настоящих,
Роман под названием «Жизнь» мне дарящих…