Текст книги "Свидетельства времени. Сборник произведений писателей Секции Художественно-документальной прозы Санкт-Петербургского отделения Союза писателей России. Выпуск 11"

Родители мне запретили болтать на улице про дядю Женю – боялись прихода милиции. Мама переговорила с председателем домкома – Аней Юхович, чтобы она какое-то время не приходила к нам с милицией. Та обещала и сдержала слово.

В июне к нам приехала Ксения – маленького роста, худенькая, русоволосая, с голубыми глазами. Она часто моргала, будто ожидала удара или собиралась плакать.

Мама приняла её как родную. Она и была родная – ведь она спасла маминого брата от смерти.

Дядю Женю лечили. Его запущенная, но не смертельная рана быстро заживала. Он поправлялся, шутил. Однажды спросил, знаю ли я, кто такой Робинзон Крузо? Я не знал. Он повернулся ко мне и сказал, что есть такая книга, которую он прочитал ещё в школе. И стал рассказывать. Затаив дыхание, я слушал и даже чуть не плакал, что не могу войти в дяди Женин рассказ и помочь бедному Робинзону. Дядя Женя утешал. Говорил, что я напрасно так переживаю за английского моряка. Он ведь сам выбрал себе такую судьбу, раз не послушался отца. Зато как я радовался, когда у Робинзона появился друг – человек с необычным именем Пятница.

Вскоре Евгений Николаевич уже мог ходить. Он, родители и Ксения решали, что делать, как быть дальше. Ксения звала его к матери, на свою родину, в Новгородскую область. Там его никто не знает. Поселятся в деревне без документов, и будут сохранны. Дядя Женя не соглашался. Но, понимая, что в Минске ему не жить, сказал:

– Если в деревне, то здесь. Поедем к моей маме в деревню.

Они уехали в начале июля. Мы провожали их на вокзал. Про себя я называл его «Робинзоном».

В Паздерках они проживут долго, у них народятся дети, два сына – Коля и Шурка, и дочка Люба. А потом они всё-таки переедут в Новгородскую область, на Ксенину родину.

* * *

Два года я родного отца называл дядей.

Ходили с ним мыться в деповский душ. Я увидел на его животе широкий шрам. Стал спрашивать, где его ранило. Отец рассмеялся: «Нет, сынок, это не рана, это язву желудка удаляли ещё до войны. А на войне пули и осколки меня миновали. Когда меня вместе с училищем послали в далёкий от нас город Бузулук, мы там строили и ремонтировали паровозы и вагоны. Без них нельзя вести войну, это каждый понимает.

Я обиделся. Я ждал отца с фронта, а выходило, что отец не воевал, как другие. Выходило, что я сам и то был на войне, если спасался от бомбёжек и пуль. – «Так ты не воевал? Откуда ж у тебя медали, что в коробке из-под печенья?» – «Как не воевал?! Это я вначале в Бузулуке был приблизительно год. Паровозы и вагоны строили и ремонтировали. А потом добровольцем пошёл. В танкисты взяли, так как я технику знал. Это, мой командир, тяжёлое дело – быть танкистом. А я был. Сам стрелял. И в меня стреляли. И горели мы в танке. И товарищей своих сколько потерял. Так что награды мои – все как есть чистой пробы». – «А дядя Петя?» – «Ну, дядя Петя вообще богатырь, или, как говорим по-белорусски, волат! До самого Берлина дошёл в Первом Белорусском фронте. Офицер, старший лейтенант! У него и наград больше, чем у меня».

Я вздохнул от радости и стал намыливать голову. Мыло попало в глаза, и я закричал: «Папа, скорей под душ, а то щиплет!..»

– Давай, командир, смывай то, что щиплет. Мы оба с тобой победители. Я на фронте бил врага из танка, а ты здесь бился за то, чтобы выжить.

– И я в танке был.

– Значит, и ты боец. Но допризывник.

– А мама?

– А мама – вообще мать-героиня. Она тебя спасла, чтобы жил. Вон, какой ты большой и сильный. Даже в школу осенью пойдёшь, а это, брат, не шуточное дело!.. Быть школьником – это ого-го! Это быть командиром над собой!

– Да, папа, – сказал я. – Хреново только, что у одного меня есть мама и папа. У Лёвки, Вальки и Райки Князевых нету. У Шурки, Вальки и Нинки Ивановых тоже. У Шурки, Борьки, Мишки и Алёшки Юховичей тоже. У Генки и Нинки Сайко ни отца, ни матери…

– Хреново, сынок, ты прав. Но у всех у нас есть Родина, она не оставит никого без помощи. Никого, я тебе точно говорю!..

* * *

Ныне, так же, как в прошлые годы, мы с тихой радостью и с непреходящей скорбью отмечаем огромное событие – 75-летие Победы в Великой Отечественной войне. На дальнее расстояние отступил священный для нас День 9-го мая 45-го, но и теперь он дорог нам, как много лет назад. По-прежнему нас волнует подвиг народов Советской Державы и других сознательных стран, сломавших хребет фашистской гадине. Вместе с тем не уходит и никогда не уйдёт в прошлое наш гневный вопрос – как посмели форменные негодяи пойти на невиданную авантюру, затеяв мировую бойню? Усвоен ли кровавый урок теми, кто и сейчас совершенствует мину и бомбу и готовится ударить ими по всему живому. И кто нам скажет, чем занимается громоздкая и крайне неповоротливая в борьбе за жизнь людей Организация Объединённых Наций (1920–1946 гг. – Лига Наций)? Нужно ли народам Мира нести бремя гигантских расходов на её содержание, если она за все годы своей деятельности не смогла предотвратить ни одного военного конфликта?

Всё это проблемы, требующие немедленного решения, пока не случилась новая большая беда, после которой уже никто и никогда не будет задавать подобных вопросов.

Галина Хабибулина
Всё это в памяти моей

(продолжение)

Вот и долгожданная трава появилась вдоль железнодорожного полотна Витебской железной дороги. Каждый день мы, Лёля, Маруся и я, выщипываем травинки, складываем их в холщовую сумку, радостные возвращаемся домой. Боже! Какие вкусные лепешки из травы! А суп из лебеды – просто объедение!

На дверях подъездов наклеены, отпечатанные типографским способом рекомендации жителям города, какую траву можно употреблять в пищу, как её обрабатывать, чтобы она была съедобна.

– Лицо у тебя с кулачок, – говорит мама. – Ничего, доченька, теперь будем жить.

– Такой голод страшный пережили, травка всем поможет!

Постепенно стало лучше с продовольствием, но продолжались обстрелы города, реже, но все же прорывались в небо Ленинграда немецкие бомбардировщики. О приближении вражеских самолетов оповещали сигналы воздушной тревоги, а снаряды начинали рваться внезапно. Жизнь каждого из нас ежедневно подвергалась опасности. Продолжали погибать люди. Иногда, совершенно невероятным образом, смерть обходила человека. Обходила она и папу. Столько раз попадал под обстрел при переходе улицы. Особенно невероятным был случай, когда он по нужде вышел из помещения, где проходило совещание. В окно попал снаряд и в клочья разорвал одиннадцать человек, сидящих за столом. Ужасная смерть сослуживцев так потрясла его, что несколько дней он не мог связно говорить.

Весна и начало лета запомнились дождями и холодными утренниками, но все радовались тому, что появилась надежда подкормиться овощами и даже припасти их на следующую зиму. Овощи стали сажать даже в парках и садах. Казалось невероятным то, что даже картофельные очистки давали ростки.

На Троицу мама повела меня и Геню в церковь, что у Волковского кладбища, церковь работала все дни блокады. Со стен на нас смотрели лики святых. Народу было не так много.

– Смотрите вперед, видите – Боженька! А вот Матерь Божия! – тихонько сказала мама и перекрестилась, мы тоже перекрестились.

Она купила свечи, зажгла их, сказала, куда нам поставить, но прежде мы снова вслед за нею перекрестились. Мама подвела нас к Батюшке, худому морщинистому, но с удивительно молодыми глазами старику. Он причастил нас с Геней, дал выпить сладковатую водичку, напоминающую свекольный сок, вложил каждому в руку по просвирке. Они были не белые, как раньше до войны, а темно-серые, сверху выдавлен крестик. Радостные мы вернулись домой, поровну разделили просвирки с сестрами.

В Новой Деревне у тети Нюши Колбасовой, еще одной маминой двоюродной сестры, был огород (тетя жила в нашем флигеле, только на третьем этаже, муж и сыновья на фронте). Она разрешила и нам посадить на ее огороде картошку, морковь, капусту. Овощи сажали семенами. Как и где семена приобретали, этого я не знаю. Редко, но уже ходили трамваи. С мамой на огород ездила старшая сестра.

Однажды в конце июня взяли меня. С утра было прохладно, шел мелкий дождь, поэтому мама заставила меня надеть пальтишко. Часть пути мы ехали на трамвае, потом шли пешком. В городе было тихо, только раза три где-то вдалеке бухнули снаряды. Огород у тети был небольшой, но в обрамлении кустов крыжовника и смородины смотрелся красиво. Правда, в тот год из-за сильных зимних морозов урожая ягод не ждали. Из земли проглядывали листочки картошки, на грядках зеленели лук, морковь и что-то еще. Взрослые пололи грядки, радовались тому, что живы, о чем-то переговаривались, а я села на скамеечку, слушала пение птиц, наблюдала за жуками и другими насекомыми, которые копошились в земле. Куда-то уползли тучи, засияло солнце, стало жарко…

Домой мы вернулись ближе к вечеру. За день меня так разморило, что не помню, как уснула. Вечером была воздушная тревога, а я не слышала.

Все лето в городе продолжалась эвакуация ленинградцев в тыл, но многим не хотелось уезжать, все еще была надежда у людей, что немцев скоро погонят, как их погнали от Москвы. И все же в начале августа пришла повестка из домоуправления – наша семья, в которой четверо детей, подлежит эвакуации, выезд назначен на 10-е августа 1942 года.

Пришлось подчиниться. Жаль было оставлять на произвол судьбы комнату и мебель. Тетя Полина после смерти мужа работавшая вместо него дворником, была землячкой наших родителей. Она пообещала им, что оставшуюся мебель и вещи сохранит до нашего возвращения.

Последние два месяца перед отъездом, в июне и июле, не выдавали по карточкам спички, а как без них отправишься в дальнюю дорогу? Родители за два коробочка спичек отдали соседям из 8-й квартиры только перед войной купленную новую оттоманку. Уже в дороге мама вспомнила, что впопыхах забыла спички на шкафу. На одной из станций папа поменял свое кашне на коробок спичек.

С собой взяли только самые необходимые вещи. 10 августа утром сели вокруг стола, помолчали, как положено по русскому обычаю перед дорогой, и отправились на Финляндский вокзал. Как потом рассказывала дворник тетя Поля, ровно через два часа как мы вышли из квартиры, в окно нашей комнаты влетел осколок снаряда, разорвавшегося вблизи дома. Он превратил обеденный стол в щепки. Видимо, по Божьей воле мы остались живы.

Икона Божией Матери сопровождала нас два года, пока мы были в эвакуации.

С Финляндского вокзала мы ехали в пассажирском поезде. Только через двое суток добрались до станции Рахья. Немцы постоянно бомбили этот участок дороги, поэтому вагоны несколько раз отгоняли назад, к Ленинграду. Восстанавливали железнодорожное полотно, и снова вперед. На станции Рахья, к которой, наконец, прибыл наш поезд, железнодорожники очищали платформу от следов бомбежки, видимо, были жертвы…

– Смотрите, это же кровь! – воскликнула одна из женщин, стоящих у полуоткрытой двери вагона, всматриваясь в лужи, которые посыпали песком. Нас пересадили в другой эшелон, повезли ближе к Ладожскому озеру.

От пирса только что отошла самоходная баржа с людьми, встал под погрузку пароход, в трюм которого пропускали одну за другой партию эвакуированных. Слышался крик, плач. На палубе парохода остались единицы. Почему-то вещи отправили другим транспортом, на самоходной барже, поэтому пассажиры беспокоились: найдут ли на другом берегу свой багаж. Подошел небольшой военный катер, наша семья попала на него. Был ясный солнечный день. Пенилась вода за кормой.

Вдруг над нами появились два немецких самолета, на бреющем полете стали обстреливать катер. Они только что разбомбили идущую впереди нас самоходную баржу, полную людей.

Немецкие летчики прекрасно видели, что на катере женщины, старики и дети, но они, строча из пулеметов, издевались над нами. Хорошо были видны их головы в шлемах, очки на глазах, как у мотоциклистов, и идиотский оскал зубов.

На борту был только один пулемет. Красноармейцы в мокрых от пота гимнастерках, на которых даже выступила соль, отчаянно отстреливались от немцев из пулемета, пытаясь сбить их или хотя бы отогнать. Сталь пулемета нагревалась докрасна, приходилось часто поливать корпус забортной водой. Расстреляв боезапас, самолеты улетели.

Через некоторое время наш катер подошел к месту гибели баржи с эвакуированными людьми. Мимо проплывали какие-то бумаги, детские панамки, игрушки, мяч – это были вещи тех, кто утонул. Многие пассажиры, стоящие у борта катера, плакали.

Самолеты улетели, а мы, наконец, прибыли на спасительный берег. Выгрузились, а эшелона еще нет. Недалеко от села Кобона видна церковь. Вновь появились вражеские самолеты, начали строчить из пулеметов по толпе людей, мечущихся у берега в поисках укрытия. В двухстах метрах от причала стояли на песке два железнодорожных вагона без колес, толпа в панике бросилась к ним.

– Ген-я-я! – отчаянным голосом закричала мама, и рванулась за братиком, который бежал за людьми. Она схватила его на руки, подбежала к нам, повалила на песок, распластавшись, прикрыла всех четверых своим телом. Отчетливо было слышно, как пули впиваются в песок: вжик, вжик, вжик! Одна из пуль царапнула ей ногу в щиколотке. Мама не вскрикнула, а только вздрогнула.

– Господи! Сохрани и помилуй! – шептали ее губы. И Он сохранил.

В простреленных фашистами вагончиках почти все погибли…

Папа с белым от страха за нас лицом подбежал, помог подняться. Он у причала охранял вещи эвакуированных.

Подошли машины со стороны Кобоны. Девушки-санитарки и солдаты стали оказывать помощь раненым, собирать убитых, что были на причале, выносить из вагончиков. Слышались крики и детский плач.

– Не смотрите! – приказала мама.

А как не смотреть…

Железнодорожные рельсы были проложены временно, прямо на песке. Там, где они кончались, были насыпаны кучи гравия, видимо, готовились продлить ветку дальше по берегу. Эшелон подали часа через два. Началась погрузка в вагоны. Предстояла долгая дорога в Алтайский край. Больше месяца мы ехали в Сибирь в вагоне товарного поезда, ютились на нарах. Нас обгоняли санитарные поезда с ранеными, а навстречу один за другим шли эшелоны с красноармейцами, с военной техникой и продовольствием для фронта.

На станциях в первые дни пути всем семьям по эвакуационному билету выдавали горячий, жирный суп с мясом, но жирная пища была вредна для людей, перенесших длительное голодание. Многие имели разные степени дистрофии, они умирали от кровавого поноса. Несчастных заворачивали в простыни, выносили во время остановок из вагонов, укладывали вдоль железнодорожного полотна.

Чтобы сохранить нас, мама тщательно снимала с супа жир, выливала его в окошечко вагона, а мы глупые плакали, не понимая сначала, зачем она это делала.

Из вагона, в котором ехали мы, вынесли двух женщин и мальчика лет пяти-шести, его звали Коля. Последние дни он был очень слаб, почти все время лежал. Его мама не отходила от него, выдаваемые семье продукты получала ехавшая с ней подруга. Мальчик умер ночью. Когда его выносили из вагона и укладывали на землю, мать не плакала. Встав перед сыном на колени, склонив голову, она повторяла, как в забытьи: «Коленька, Коленька, Коленька…» Подбежали две девушки-санитарки и унесли ее сыночка. Запомнила ли она, на какой станции это случилось?

Независимо от того, сколько времени предстояло задержаться на вынужденных остановках, пассажиры нашего товарняка кто с чайником, кто с кастрюлькой, бидончиком бежали к небольшому, выбеленному известкой строению типа железнодорожной будки, на котором крупными буквами красовалась надпись: «Кипяток». В сторонке от насыпи, вдоль вагонов разжигались костры. На скорую руку в кипятке готовилась пища. Иногда, когда поезд трогался, «доваривать» ее приходилось в вагоне. Просто укутывали посуду, кто чем мог. После окончания войны еще несколько лет на станциях сохранялись эти строения. Говорили, что иностранцы даже спрашивали: почему у нас так много станций под названием «Кипяток»?

Из всех, кто ехал вместе с нами в вагоне, запомнила мать и дочь Пальчиковых: они были изнеженные, брезгливые. Помню пожилую учительницу. Она была молчалива, все время мерзла, хотя от жары нечем было дышать. На ней было плюшевое пальто, которое она ни разу не снимала за всю дорогу.

В соседнем вагоне ехал со свой мамой Митя Бурак, мальчик из нашего двора. В городе Молотове (Пермь) их встретили родственники, они сошли с поезда, тепло распрощавшись с нами.

На всем пути следования поезда нас встречали на станциях люди, заходили в вагоны, спрашивали, нет ли родных или знакомых. Местные жители подходили с целью продать вареную картошку, огурцы, молоко, хлеб. Некоторые, увидев детей-старичков, изможденных голодом, просто отдавали это без денег. Такой людской доброты не забыть никогда!

Только прибыли в Барнаул, начался невиданный доселе ливень. За короткое время выпало столько осадков, что вода достигла почти половины вагонных колес. Когда она спала, многие пассажиры вышли из вагона осмотреться, что-нибудь купить. У некоторых здесь были родственники или знакомые, которые эвакуировались раньше, они встречали поезд и предлагали прибывшим поселиться у них. Высадились из нашего вагона только Пальчиковы.

Поезд стоял часа три. Вода спадала медленно. Чтобы забраться снова в вагон, пришлось приставить доски как трап. Очень жаль было учительницу, ее плюшевое пальто намокло, стало тяжелым, ей не хватало сил подняться по доскам. С помощью веревок женщину буквально втащили в вагон. Предлагали вещи переодеться, но она отказалась, забралась молча в свой уголок и отвернулась. Видимо велико было ее горе, возможно, потеряла голодной зимой всех своих близких. Эшелон двинулся дальше.

На крупной станции Топчиха наш поезд ждали колхозники из разных сел Топчихинского района. Они были с подводами. Началось расселение ленинградцев на новые места жительства.

Мамина сестра тетя Нюша, она эвакуировалась вместе с нами, сразу же согласилась поселиться в небольшой деревне Белово, а папа уехал посмотреть условия жизни в других поселениях. Мы с мамой заночевали у каких-то стариков на станции. Тревожная была ночь. Хозяйка сделала нам постель прямо на полу. В избе было тепло, даже жарко от печки. Старики сидели на кухне, о чем-то беседовали. Вдруг мама ясно услышала:

– Слушай, старый! – говорила хозяйка, – А кого мы завтра будем есть?

Мама страшно перепугалась. Она тихонько придвинула к двери комод, на него поставила две табуретки и вещи. Заснуть не могла. Картина одна страшнее другой мысленно представлялись ее взору. Всю ночь до утра она молилась, стоя на коленях перед иконой Божьей Матери, которую хранила всю дорогу от дома.

Утром все весело смеялись, когда выяснилось, что в этой местности не говорят «что», в любом случае только «кого». Вот так!

Кроме того, смеялись над тем, что пока все спали, я переполошила дом визгом. Проснувшись, почувствовала рядом с собой что-то мягкое, ворсистое, подумала, что котенок и стала гладить его шерстку. Откинула одеяло, а под ним дохлый крысенок, вот я и завизжала. Видимо, спасаясь от кошки, он юркнул к нам в постель, и мы нечаянно придавили его во сне.

Папа приехал часов в десять утра. Мы тепло попрощались со стариками, приютившими нас.

Возле дома ждала подвода вместе с ямщиком, пятнадцатилетним веснушчатым пареньком.

– Но-о-о-о! – нарочито басовито крикнул он гнедой кобыле, и мы поехали. В дороге он расхваливал село, в котором нам предстояло жить. Речь его была совсем не такой, к какой привыкли мы, ленинградцы.

– А моя шмарочка, Зинка, поёт и пляшет здорово! – вдруг выпалил он улыбаясь.

– Слушай, парень! – обратилась к нему мама, – Почему ты ругаешься неприличными словами?

А папа добавил:

– Не видишь, что с нами девочки?

– Что вы дяденька, тетенька! Шмара – это невеста, любимая значит!

Родители страшно удивились такому обороту. В Ленинграде так называли падших женщин. Вот тебе и Сибирь!

Вдоль тракта, по которому мы ехали, проплывали поля пшеницы, на которых тарахтели трактора, шла уборка урожая. Сначала местность была ровной, как стол, а потом стали появляться небольшие холмы и овраги.

По пути в село, где нас должны были поселить, проезжали небольшую деревню, где у каждого дома был сад. У дома с голубыми наличниками стояла пожилая женщина в белой косынке. На ней длинная юбка и цветастая кофточка.

– Почто мимо едете, дети устали, небось, и поесть хочут! – приветливо сказала она и пригласила в свой дом. Я знаю, вы едете из Ленинграда.

Мы по ступенькам чистым и гладким, вошли в комнату, где на подоконниках стояли горшки с цветами, названия которых я не знала. Нас усадили за длинный стол, покрытый голубоватой скатертью. Хозяйка поставила на стол пузатый медный самовар. Чай, заваренный чабрецом и мятой, издавал упоительный запах.

Самым удивительным для нас, недавно умирающих от голода, было то, что хозяйка выставила перед нами на стол миску густого, золотистого меда и положила крупно нарезанные куски недавно испеченного хлеба. Это была сказка!!!

– По какому пути направляетесь? – спросила Дарья Ивановна, так звали хозяйку.

– Думаем, в Володарку, – ответил папа.

– Ну что же, хозяйство там большое, работу подходящую найдете. – Только, как я вижу, силенок-то у вас еще маловато, отдохнуть бы надо. Такой голод перенести! Как еще живы остались? – Ну, прощевайте! Путь не близок! А детки у вас хорошие! – вдруг сказала она и вытерла глаза кончиком косынки.

Часа через три мы подъезжали к большому селу Володарка, где нас ждала новая жизнь с ее радостями и печалями.