Текст книги "Жил-был один писатель… Воспоминания друзей об Эдуарде Успенском"

Виктор Усков
Не останавливаться на достигнутом!

В творческую мастерскую Эдуарда Успенского на улице Усачёва меня привёл Юра Коваль. Они тогда стали товарищами по несчастью: обоим запретили выход книг. Сегодняшнему поколению не понять, как это можно запретить детскую книжку. У Юры это был «Недопёсок», а что запретили у Эдика, не помню. Он создал штаб по борьбе с чиновниками. По-моему, тогда это было главным в его деятельности.

Секретарь Успенского Анатолий спускался в магазин, приносил кусок свинины (с продуктами в те годы было туговато, но у Эдика даже в магазине имелись «связи»). Мясо отваривали, это была основная закуска, и за столом решалось, к какому чиновнику пойти, куда какое письмо написать. Главным борцом был Успенский. Коваль ничего этого не понимал, но зато за него могли заступиться многие в Союзе писателей, его все любили.

Юра рассказывал, как Эдик заходил к чиновникам. Он с порога объявлял, что дважды выдвигался на премию Ленинского комсомола, и звучало это так, что к ним пришёл дважды Герой Советского Союза. Перед его напором, энергией никто не мог устоять.

Правда, единение Успенского и Коваля продлилось недолго: вмешалось то, что называется «шерше ля фам». Не буду вдаваться в подробности, но Эдик посчитал, что Коваль – предатель. Он и так-то всегда завидовал Юре: рост, глаза, гитара, песни… И хотя речь шла о случайной, фактически мимолётной, знакомой, успокоить его было невозможно: он обещал всех уничтожить. Юра включил «тяжёлую артиллерию»: на переговоры поехали скульпторы Силис и Лемпорт, люди, уважаемые в мире искусства, но и им не удалось спасти «Союз двух писателей».

Спустя несколько лет Коваль и Успенский встретились и весь вечер ездили на Эдикиной машине по Москве, разговаривая о детской литературе. Мир был восстановлен.

Эдик увидел мои фотографии и предложил работать вместе. У него бывали финны, канадцы, он на них «проверил» мои работы. Особый успех имело фото Юры с лосем.

Успенский был невысок ростом, и – представьте себе огромный стадион и в центре Эдик с большой куклой Чебурашки. Моей задачей было сделать так, что Успенский – главный герой. Он не сомневался, что я это сделаю, но предупредил, что если мы будем работать, то придётся забыть, что такое день, что такое ночь. Эдик уже тогда серьёзно задумывался о своей рекламе.

В доме Успенского целая стена была завешена моими фотографиями с выступления его и Юры. Как-то мне понадобилась одна из них, а я не мог найти плёнку. Попросил у Эдика на время снимок, чтобы перепечатать. А он отвечает: «Да что ты! Жена все мои фотографии порвала».

Успенский поделился со мной сокровенной мечтой: создать такой Букварь, чтобы его взял в руки ребёнок, не умеющий читать (например, какой-нибудь пастушок), а закрыв его, уже умел бы. Без учителей, без родителей, самостоятельно, просто по картинкам.

Незадолго до этого разговора мы с Юрой вернулись из поездки по Северному Уралу, поднимались на хребет Чувал и познакомились с оленеводами, живущими там вместе со стадами. И я представил себе именно их детей, кочующих со стадом оленей, которых Эдик научит читать.

Букварь такой Успенский не создал, но идею, которую хотел заложить в него, он пронёс через всю жизнь и в значительной степени реализовал: это и «Радионяня», и «АБВГДейка», и масса его книг. Он старался помочь ребёнку войти в мир, разобраться в нём, причём именно – самостоятельно, без наставников и указаний, что и как делать.

При всей своей импульсивности, как бы непредсказуемости, Успенский никогда не терял контроля над собой и ситуацией. Вот только один пример.

На своё сорокалетие он собрал в ресторане ЦДРИ большую компанию друзей: Виктор Чижиков, Коля Устинов, Юра Коваль… – милые сердцу люди. Конечно, началось братание, все обнимались, объяснялись в любви… Подхожу к юбиляру: он совершенно трезв! Я спрашиваю: «Почему? – Нельзя, Витя, надо всё проверить». И я увидел в его руках калькулятор. Он проверял счёт. Это была для меня первая встреча с электронно-вычислительной техникой и открытие новой грани в характере Успенского. Он был компанейским человеком, не чуждым и выпивке (когда во время съёмки я видел, что он «скис», проблему решали «25 граммов коньячку»). Но когда нужно, умел сдерживать себя.

Мы с Ковалём ездили на Ципину гору, где у него был дом, и часто выбирали маршрут через деревню, в которой жили Успенский, Устинов и Чижиков. Мы у них останавливались, эти вечера невозможно забыть: они были удивительные рассказчики.

Вот одна из историй Чижикова.

Он получил заказ на оформление книги и решил работать в деревне. Взял в Переславле такси до Троицкого, а когда выходил, забыл рукопись в машине. Катастрофа! Как сообщить о потере рукописи?

Но тут в деревню приезжает Эдик, узнаёт о несчастье Виктора и начинает обзвон. А мобильных, между прочим, тогда не было. Поднял на ноги весь Переславль, и через день рукопись нашлась!

Эдик всегда был готов прийти на помощь. Юра сказал ему, что мы собираемся в путешествие. И он тут же вызвался нас отвезти: мы ещё были «безлошадными», а он уже обзавёлся «Жигульком». Дорога дальняя, Успенский пригласил соседа-таксиста. Пользуясь случаем, мы прихватили не только необходимое, но и кое-что в хозяйство. Хоть с нами и была «самая лёгкая лодка в мире», но и – этюдник, краски, холсты, ружьё, удочки, фотоаппаратура – машину явно перегрузили.

Путешествие началось весело, едем, травим анекдоты. В районе Переславля лопнула первая шина, да так, что ремонту не подлежала. Поставили запаску. Перед Ярославлем полетело второе колесо. Запаски нет – в покрышку набили траву, кое-как доковыляли до города. А резины тогда днём с огнём было не сыскать. Но только не Эдуарду Николаевичу Успенскому. Он смог не только найти в Ярославле обладателя свободных покрышек, но и уговорить его продать нам две – с условием, что потом мы достанем пару в Москве и отдадим. Так сработал авторитет писателя. Кто именно «доставал» – думаю, объяснять не нужно.

Вечером доехали до протоки. Подниматься в гору было невозможно, потому что дороги как таковой тогда ещё не было. Разбили палатку, костёр разожгли, повечеряли. Угомонились на рассвете, поспали несколько часов. Рядом Кирилло-Белозёрский монастырь, в Ферапонтово нас ждал Валентин Иванович Вьюшин, хранитель фресок Дионисия (он спас их во время войны: хотели в соборе картошку хранить, но он вышел с ружьём и не позволил, а ведь это было неподчинение в военное время, очень рискованно). Предлагали Успенскому поехать с нами, однако он уже был на взводе: Москва, дела… Так и уехал. То есть он проделал весь этот путь не ради какого-то интереса, чтобы что-то посмотреть, хотя бы просто проветриться, нет, он именно бросил всё, чтобы помочь друзьям, и как только мы перестали нуждаться в его помощи, вернулся.

Говорят, Успенский был неуживчивым. Затеет какое-то дело, а потом бросит, поссорится с участниками своего же проекта. Так было и с «Радионяней», и с «Самоваром», и в других случаях. Но из чего эта неуживчивость произрастала? Он терпеть не мог, когда всё успокаивалось, шло, что называется, по накатанной. Он никогда не останавливался на достигнутом. У Высоцкого есть песня про колею. Это как раз то, что ненавидел Эдик. Дело «входило в свою колею», шло по проторенной дорожке, а он всё время хотел что-то улучшать. Порой это даже не было улучшением, но для него главным было что-то менять, куда-то двигаться.

Одна такая история развернулась на моих глазах.

Когда возник журнал «Простоквашино», его первый редактор Дима Рогожкин пригласил меня помогать ему с фотографиями, он придумал рубрики, в том числе – «Щёлк-урок», где я учил детей не только технике съёмки, но и пониманию того, в чём смысл фотографии, зачем снимать. Эдик в ту пору был увлечён программой «В нашу гавань…» и журнал только просматривал.

Всё шло хорошо: шеф-редактору журнал нравился, время от времени он звонил и говорил, что мы здорово сделали материал, что надо и дальше именно так продолжать. Однако я предупреждал Диму, что он долго с Успенским не проработает. Он мне не верил. Но прошло время, в «Гавани» образовался перерыв, и Эдик взялся за журнал: надо делать лучший журнал в мире! И тут-то мой прогноз оправдался. Главное – меняться!

Кстати, для обновлённого журнала Успенский придумал слоган: «Журнал на вырост!» Новый редактор Миша Першин рассказывал мне, какое раздражение это вызвало в издательстве: мол, что это такое, как будто одежда не по размеру, и прочее в этом же духе. Они не понимали, что Успенский всё делает «на вырост»: сегодня ребёнок чего-то не поймёт – поймёт завтра, нужно не приспосабливаться к его нынешнему пониманию, а вести вперёд.

В связи с «Простоквашино» у меня появился ещё одни повод для регулярных встреч с Эдиком. Для журнала нужны были фотографии: в каждый номер – новая. Я приезжал к нему на съёмку. Он был готов делать всё что угодно: залезал на забор, на лестницу, переодевался сколько угодно раз. Дом его был полон живности: собаки, попугаи, куры, сорока, ворон, галка. Однажды я предложил снять фотографию с попугаем на плече. Эдик взял карандаш и протянул попугаю. Тот его мгновенно перекусил. «Видал? И с пальцем будет то же самое». В результате фотографию я смонтировал из двух кадров, сняв отдельно Успенского, отдельно – попугая. Кстати, на очередном юбилее именно эту фотографию увеличили и поставили на сцене – лицо на ней было больше, чем сам юбиляр.

Когда я приезжал к Успенскому, мы после съёмки гуляли по окрестностям. В Переделкино заходили на дачу Чуковского. Туда автобусами привозили детей. Едва они видели Эдуарда Николаевича, как просили его выступить. Он никогда не отказывался. После нескольких вступительных слов начинал провоцировать: «Давайте петь частушки, давайте рассказывать анекдоты!» Это меня всегда напрягало: вдруг сейчас встанет «Вовочка» и мы получим полный комплект неприятностей, но его контроль над детьми был удивительный: дети его беспрекословно слушались.

Когда у нас в стране появились Барби и другие зарубежные игрушки и персонажи, в «Самоваре» придумали – в качестве ответа на это – фестиваль русской сказки. Его проводили в Суздале, в фестивале принимал участие весь город: шились костюмы, по улице ехала печка с Емелей, скакали тройки, шагали богатыри – такое фестивальное шествие. В центре города проходил главный концерт с участием ведущих актёров, разных знаменитостей.

На второй или третий фестиваль пригласили Успенского. Я спрашиваю: «Эдик, что ты будешь делать на фестивале? Что ты придумал?» А он отвечает: «Нечего придумывать. Меня посадят в президиум, я должен сидеть и надувать щёки». И во что это вылилось? Он посидел-посидел в президиуме и не усидел: тут же начал включаться во всё – в награждение детей, в выбор лучшего костюма… Конечно, он не мог просто присутствовать, роль свадебного генерала была не для него.

Не могу не затронуть ещё одну тему. Она постоянно муссируется и, думаю, не следует делать вид, что этого нет. Это тема финансовых взаимоотношений Успенского и художников. Я оказался и на той, и на другой стороне, поэтому могу быть достаточно объективным.

Эдик предложил мне как члену Союза художников и Союза журналистов подписать письмо для суда. Он объяснил, что ищет заказы, нанимает юристов, а если договор международный, то ещё и переводчиков. А по договору художнику нужно отдавать половину от суммы договора. Это, считал Успенский, несправедливо, так как он затрачивает больше сил и энергии на получение этих денег, и он предлагает художникам 25 %. И, кстати, Шер с ним уже подписал такой договор. Согласился со справедливостью такого решения и я, поскольку, очевидно, что без этой деятельности Успенского художники, в массе своей не такие деловые, вряд ли получили бы хоть что-то.

Хочу немного сказать о Шере, с которым я дружил и много работал в журнале «Простоквашино». Мы делали совместные обложки. Это была одна из «фишек» журнала, которым руководил Эдик. Я снимал «фотографии-пустышки»: поляну, деревенский пейзаж, берег реки, причём в разное время года и с такой композицией, чтобы на этом фоне можно было поместить героев журнала: дядю Фёдора, кота, пса и других. Получались совершенно живые обложки, поскольку на рисунках Аркадия герои всегда имели определённое состояние, настроение, да и сами изображения были полны тепла и большого юмора

Когда Успенский заболел, я предложил Шеру сделать по этому же принципу серию его портретов с нарисованными героями Простоквашино. Получилась серия из десяти фотографий: автор со своими героями. Я включил эти фотографии в альбом, который подготовил и вручил Эдуарду Николаевичу вместе с альбомом Николая Андреевича Силиса.

О том, как эта тема «горяча», говорит хотя бы такой эпизод.

На юбилее замечательного художника Аркадия Шера Эдик провёл буквально несколько минут: пришёл, поздравил, вручил подарок и исчез. Когда я обратил на это внимание Норштейна, то Юра (а он известный правдоруб) так и вскинулся: «Где он? Я сейчас ему всё скажу!» То есть даже на празднике люди не могли успокоиться, и, наверно, Успенский правильно поступил, что не дал разгореться неуместному разговору.

В завершение финансово-юридической темы – один эпизод, в котором, как в капле воды, отразилось то, что тяжба никому не пошла на пользу.

Мне позвонил приятель и попросил телефон Эдуарда Успенского. Оказалось, что это нужно одному голландцу, который изготовляет и распространяет по всему миру постеры, а мой знакомый был его представителем в России. Голландец хотел сделать постеры с Чебурашкой. Я позвонил Эдику, однако он отреагировал как-то вяло, сказал без всякого энтузиазма: «Ну дай телефон». И оказался прав: потом я узнал, что у них ничего не вышло из-за проблем с авторскими правами. Мир не увидел постеров с Чебурашкой, а наши авторы не получили ни 50, ни 25, ни каких-либо других процентов.

Пройдут годы, затихнут все нынешние споры и дрязги. Эдуарда Николаевича Успенского будут оценивать наши потомки, и оценивать по делам. Он вошёл в мир детей, да и взрослых, стал частью их сознания своими героями, остроумными фразами, песнями, которые поются, когда хочется петь. Я встречал людей, которые говорили прямо цитатами из Успенского. Да, он именно – часть нашего мира, и без него этот мир уже не может существовать.

Григорий Остер
Из интервью…

– Две литературные школы в России – ещё, пожалуй, и третья, то есть фантастика – созданы советской властью и цензурой: всё, чему не давали существовать, уходило либо в детскую литературу, либо в переводы. Юрий Коваль начинал как потрясающий взрослый прозаик, Эдуард Успенский – как взрослый сатирик. Генрих Сапгир – сложнейший авангардный поэт. Валентин Берестов. Борис Заходер. Да мало ли! Десятки серьёзных писателей спрятались в нишах детской поэзии, и это, как я теперь понимаю, к лучшему. Если действительно хочешь изменить что-то – начинать надо с детей. И Норштейн прятался в кукольной детской мультипликации, когда ему не давали запускаться со своими гениальными взрослыми фильмами. Ведь всю пластику Удава, Мартышки и Слонёнка придумал он. Я написал в сценарии, что Удав кладёт голову на хвост в позе роденовского мыслителя, но даже не представлял себе, что это можно так гениально осуществить.

Григорий Бенционович, не так давно я общался с вашим другом и коллегой по литературному цеху Эдуардом Успенским, славящимся страстью к судебным искам, защищающим его интересы. Так вот, я спросил его: «Откуда у детского писателя – человека, казалось бы мягкого, такая деловая хватка?». На что получил ответ: «Это вы ещё Гришу Остера не знаете!»…

– Ну, во-первых, такая бизнес-хватка есть не у всех детских писателей, а только у меня и Успенского. Причём Эдуард Николаевич выступил в качестве моего учителя на этом нелёгком поприще. Что интересно, он никогда не учил меня писать, но всегда обучал методам подпольной борьбы с чиновниками! Ведь как ещё Пушкин говорил: «Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать!»

И как же вы с чиновниками боролись? Чего они боялись?

– О, это целая история! Любой чинуша всегда боится скандала! Его не интересует ни идеология, ни что-либо другое. Он боится лишь одного: потерять своё тёплое место, то самое, что он так хорошо нагрел своей задницей. В этом смысле куда проще было противостоять чиновникам тоталитарным. Они страсть как боялись брать на себя ответственность! Им было удобнее скинуть задачу на кого-то иного. А тот – ещё на кого-то. И так до бесконечности. Вот почему многие книги писателей так долго пролёживали в издательствах, а не выходили в печать. Их же мурыжили по полной программе. Чинушам было куда удобнее ничего вообще не издавать. Они так и думали: «Вот это её сейчас читать, подвергать цензуре. А вдруг крамольное что-то пропущу? Лучше вообще ничего не делать – так спокойнее»… Иногда претензии бывали очень смешные. Из «Простоквашино», например, у Эдика хотели вырезать реплику Шарика о том, что мясо надо покупать в магазине, потому что там костей больше.

Так что скандал с чиновником важно начинать сразу – не сходя так сказать с места. И вот тут Успенскому просто не было равных! Он делал такое мрачное и чуть огорчённое лицо: «Что, печатать не будешь?». И дальше поднимался ор и хай. И чтобы избавиться от бешеного Успенского и меня иже с ним – книгам давали свет. Это же простая психология. Раз кричат – значит, прибежит разбираться начальник. А зачем бюрократу начальник? Вот так и боролись, и нас печатали, даже когда книги вообще больше ни у кого не выходили. Что любопытно, нынешних чиновников скандалом не возьмёшь. Их вообще сейчас ничем нельзя пронять. Они бронированные какие-то! Им всё безразлично. Кроме бабла, которое они всячески гребут под себя. Так что наш боевой опыт, можно сказать, устарел. Приходится крутиться.

* * *

Когда Успенскому не давали издать его книги, он делал «Радионяню». И она работала лучше, чем стотысячный тираж книги, потому что это слушали миллионы. Он не зарабатывал на этом огромных денег, но ему удавалось донести то, что он хотел, с помощью радио, телевидения. Он был министром по детству. Он был оптимистом.

Были у Успенского по-настоящему популярные мультфильмы. Их смотрели очень большие, как мы говорили, «чингачгуки» со своими внуками. И каждый раз, когда чиновник, который чувствовал себя властным среди писателей и решал, какая книга выйдет, а какая нет, попадал в ситуацию, когда он не знал, что будет, если Успенский пожалуется тому человеку, который со своим внуком смотрел его фильм. Очень может быть, что «чингачгук» предпочтёт Успенского, а не этого чиновника, и это была сила.

Михаил Яснов
Живой Успенский

Жила-была в Петербурге «Театральная неотложка». Придумал её режиссёр Михаил Мокиенко, собрал он команду из актёров и детских писателей, и поехали мы по больницам, интернатам и детским домам – выступать перед детьми, которые не могли прийти на наши встречи в школах и библиотеках.

Однажды к нам присоединился Эдуард Николаевич Успенский: в одной из больниц он ходил по палатам, разговаривал с детьми, перебрасывался с ними шутками, читал стихи – повышал их настроение и, как всегда, делал это остроумно, «с подначкой». Там в коридоре я услышал, как один ребёнок сказал Михаилу Мокиенко:

– Как хорошо, что я заболел и попал в эту палату! Я смог увидеть живого Успенского!

Проза Эдуарда Успенского принесла ему всенародную известность. Чебурашка и крокодил Гена, почтальон Печкин и кот Матроскин, дядя Фёдор и старуха Шапокляк – это уже не просто авторские персонажи, а герои фольклора, сродни Мойдодыру Чуковского или Рассеянному Маршака: они накрепко вросли в быт нашего сегодняшнего детства.

Стихи Успенского на фоне его прозы вроде бы отошли на второй план, однако достаточно вспомнить популярнейшие песни, озвученные в своё время «Радионяней», или «Пластилиновую ворону», положенную на музыку Григорием Гладковым, чтобы понять, что эти стихи так же широко известны и любимы детьми. Эдуард Успенский одним из первых сделал песню и мультипликацию серьёзным подспорьем для бытования детской поэзии в современном мире.

Павел Крючков опубликовал в «Новом мире» интервью с Успенским – с таким примечательным диалогом:

– Вы работаете во всех жанрах и видах литературы, долгие годы пишете и стихи, и прозу. Это, кажется, развивается параллельно. Или проза появилась раньше?

– Раньше появились стихи, их у меня меньше, чем прозы. Я всегда считал, что проза – более сложный вид искусства.

– Многие считают ровно наоборот.

– Пусть считают. Кажется, Гёте говорил, что стихосложение обусловлено и подкреплено ритмом, рифмой – всеми этими костылями. А проза – очень открытая вещь. Помните историю о человеке, который бежал из лагеря? Перед ним открыты все дороги, а перед теми, кто его ищет, – только одна. Та, на которой они могут его найти.

И потом ещё Успенский добавляет: «Проза всегда сильнее стихов».

Как ни обидно для человека, пишущего именно стихи, должен полностью согласиться с Эдуардом Николаевичем, – исходя, например, из своего переводческого опыта: я всегда полагал, и с годами моя уверенность окрепла, что переводить прозу куда сложнее, чем стихи. При переводе стихов, по крайней мере, классических, ты всегда вооружён «всеми этими костылями» – ритмом, рифмой, т. е. жёстким каркасом. При переводе прозы он рассыпается. Остается главное: интонация автора – а её поди улови и интерпретируй!

Свои стихи Успенский «рассказывал» – как рассказывают байки, анекдоты, это рассказы «с преувеличениями», от чего они становятся ещё более заразительными и соблазнительными. При этом Успенский мастерски (а подспудно и назидательно) обыгрывает бытовые штампы (сколько их мы навидались на нашем веку!), превращая стихотворение то в сказку, то в приключение, то в смешной ужастик:

 
Уж как хочешь,
Верь не верь,
Но живёт за лифтом зверь.
Любит он машинный запах,
У него отвёртка в лапах.
Ночью чудищем лохматым
Он съезжает по канатам,
По решёткам лазает,
Механизмы смазывает.
Провода, контакты, двери —
Всё исправит, всё проверит.
А под утро
Зверь-чудак
Залезает на чердак,
В темноте весь день сидит
И одно себе твердит:
– Детям пользоваться лифтом
Без сопровождения взрослых строго запрещается.
– Детям пользоваться лифтом
Без сопровождения взрослых строго запрещается.
Уж как хочешь —
Верь не верь,
Это очень мудрый зверь.
 

Этот фольклорный зачин («Уж как хочешь – верь не верь») даёт автору прекрасную возможность превращать обыденное событие почти в сказочную историю, в сюжетную «обманку» и разыгрывать на этом поле свои бесконечные словесные игры:

 
Верьте хотите,
Хотите не верьте,
Только вчера мне
Прислали в конверте:
Жирафа, весьма добродушного
С виду,
Большую египетскую пирамиду,
Айсберг из Тихого океана,
Кита-полосатика
Вместе с фонтаном,
Целое стадо гиппопотамов
И очень известный Вулкан – Фудзияма.
Кроме того,
Я достал из конверта
Четыре корвета
Различного цвета.
Четыре корвета
Различного цвета
И королеву Елизавету.
И интересно, что королева
Не проявляла ни капельки гнева.
Представьте, нисколько
Она не ругалась,
Что в этой компании
Вдруг оказалась!
 
 
Вы получали такие подарки?
Значит, и вы собираете марки.
 

Нередко это целые повести в стихах – жанр, обозначенный Маршаком, и с тех пор достаточно редкий. Вот, к слову, маленькая история «Что едят дети» – про мальчика Вову пяти лет, который съел автобусный билет. Когда контролёр не поверил, что маленькие дети едят билеты, и стал требовать штраф, все пассажиры набросились на несчастного с рассказами о том, что на самом деле едят их малыши. Крохотный билетик превратился в целую лавину съеденного чужими детьми – тут были и картон, и опилки, и мыло, и штукатурка… А дальше – как накатило: один ребёнок «съел пятнадцать штук пелёнок», а другой «по кусочкам съел “Орлёнок”», и нашлись такие, что «объели до колёс» грузовик, а ещё одни «обглодали» танк… Беднягу-контролера как ветром сдуло:

 
– Обойдусь я без ихнего рублика.
Это очень опасная публика!
 

Здесь смешно всё: от чудовищно преувеличенного обжорства маленьких едоков до столь же преувеличенной «опасности» пассажиров, вернее, их единения под знаменем очередного детского ужастика.

Эдуард Успенский, помимо всего прочего, ввёл в обиход детской поэзии блистательные образцы поэтических аллюзий на известные всем и каждому детские поэтические шедевры, превращая свои стихи в пародийные уроки «игры в классиков», дополняя или по-своему доигрывая эту игру, – будь то экивоки в сторону почитаемой им Агнии Барто, или вот такая презабавнейшая история по мотивам Маршака, «Случай в мебельном магазине»:

 
– Глубокоуважаемый глубокопродавец,
Продайте мне, пожалуйста, глубокоогурец!
Мы все после обеда на огурце сидим,
И он мне, понимаете, весьма необходим.
 
 
– Глубокоуважаемый глубокопокупатель,
Мы продаём диваны, серванты и кровати.
Быть может, вы ошиблись, глубокогражданин,
И забрались глубоко не в этот магазин.
 
 
– Глубокоуважаемый глубокопродавец,
Ведь я же иностранец, поймите, наконец.
У нас у иностранцев, так завелось отцами:
Диваны и серванты зовутся огурцами.
 
 
– Глубокоуважаемый глубокоиностранец,
Наверно, вы китаец или американец,
Поскольку среди наших обычных молодцов
Я не встречал ни разу подобных огурцов.
 
 
– Глубокоуважаемый глубокопродаватель,
Я спорить с вами два часа совсем не собиратель.
Я подобрал вот этот пружинный огурец
И вы его на крышу поставьте, наконец.
 
 
– Глубокоуважаемый, да что же я, балбес?
Да чтобы я на крышу с диванчиком полез!!!
И хоть себя я чувствую отменным молодцом…
Да я свалюсь оттуда и вместе с огурцом.
 
 
– Глубокоуважаемый, я вам хочу сказать,
Что вам совсем не надо на крышу залезать.
И недоразумение рассеется как миг:
У нас обычно крышею зовётся грузовик.
 
 
– Глубокоуважаемый глубокоиностран,
Прошу вас: забирайте скорее ваш диван.
И чтобы я вас видел у нас в последний раз.
А то возьму я гирю и гирей тресну вас.
 
 
Он был весьма расстроен, а покупатель рад.
У них обычно гирею зовётся шоколад.
 

Это стихотворение поразительно совпадает с одной из лингвистических сказок Эжена Ионеско, в которой отец заставляет свою маленькую дочку Жозетту играть в слова, объясняя ей «правильные» значения слов. «Стул это окно. Окно это ручка с пером. Подушка это хлеб. Хлеб это коврик перед кроватью. Ноги это уши. Руки это ноги. Голова это зад. Зад это голова. Глаза это пальцы. Пальцы это глаза».

И вот Жозетта говорит, как её научил папа. Она рассказывает: «смотрю в стул и откусываю подушку. Открываю стену и иду на ушах. У меня десять глаз, чтобы ходить, и два пальца, чтобы смотреть. Я сажусь головой на пол. А задом на потолок. Когда я ела музыкальную шкатулку, я намазывала варенье на коврик перед кроватью, и было очень вкусно. Папочка, возьми окно и нарисуй мне картинки!»

Вот какие глупости говорит Жозетта (как говорит мама Жозетты), – а на самом деле не такие уж это «глупости»: это истории про то, как язык, повседневная речь может стать источником не просто познавательной игры, но и вполне серьёзного узнавания жизни.

Произведения Эдуарда Успенского обогащены интертекстуальностью – то в них читается подспудная полемика, то скрытый диалог с кем-нибудь из предшественников, то цитата, то перекличка с известными стихами. Мир взрослых Успенского – это мир весёлых и умных, простодушных и подначивающих друг друга детей: в этом своеобразие его прозы и обаяние стихов.

На одном из осенних «костров Чуковского» в Переделкино Эдуард Николаевич подарил мне книгу Ханну Мякеля «Эдик» – подробные воспоминания финского писателя о его русском друге и переводчике – с надписью: «Одному из патриархов от просто проповедника». Надеюсь, ироническое «патриарх» и смиренное «проповедник» в равной степени относились к тому пласту ассоциаций, за которыми угадывается пространство детской литературы. Пестовать фантазию и при этом крепко стоять на почве реальной действительности – к этому призывало проповедничество «живого Успенского».