Текст книги "Жил-был один писатель… Воспоминания друзей об Эдуарде Успенском"

Михаил Мокиенко
Учитель

Наша первая встреча произошла почти сорок лет назад в новогодние каникулы. В Ленинграде (тогда так назывался наш город) в Доме культуры имени Горького мы играли спектакль по пьесе Эдуарда Успенского и Александра Курляндского «Отпуск деда Мороза», я играл роль деда Мороза. Это была удивительная пьеса, необычная и весёлая.

Когда начались спектакли, то веселились не только зрители, но и артисты. Мы добавляли в текст Успенского и Курляндского свои шутки, пьеса это позволяла. И вот, перед одним из спектаклей в нашу гримуборную вбегает взволнованный режиссёр и говорит, что из Москвы приехал Эдуард Успенский. Мы все обрадовались, а режиссёр был очень напуган.

– Ни в коем случае не говорите своего текста! – кричал он.

– Никакой отсебятины! И прекратите хулиганить на сцене!

Начался спектакль. Мы старались играть только то, что написано авторами, но у нас это плохо получалось, потому что мы уже забыли, где шутки Успенского, а где наши.

После спектакля приходит бледный режиссёр и говорит, что сейчас будет скандал, Успенский не любит, когда что-то добавляют в его текст! И вот, открывается дверь, и входит невысокий улыбающийся человек и представляется – Эдуард Успенский.

Все испуганно притихли. И тут произошло неожиданное. Успенский начал нас хвалить. Он говорил, что мы молодцы, он не ожидал такого весёлого представления! Но есть один минус. Мы поняли, что сейчас он нас будет ругать за отсебятину.

– Ребята, – сказал Успенский, – вы мало импровизируете! Добавляйте больше шуток от себя! Больше хулиганьте!

Вот так произошла наша первая встреча. А вторая встреча случилась через пятнадцать лет. Тогда и началась наша творческая дружба. Как было радостно выступать с ним на сцене!

Если он шёл на озеро купаться, то всегда брал с собой два ведра. Как думаете, для чего?

Я делал для детей весёлые концерты с Бабками-Ёжками. Мы выступали в разных городах, даже были на космодроме Байконур. Как-то мы выступали в детской больнице, и после концерта ко мне подходит мальчик. Рука в гипсе, голова забинтована.

– Какое счастье, что я попал в больницу! – говорит он.

Я очень удивился этой нелепой фразе.

– Почему?!

Мальчик улыбнулся, и ответил:

– Потому что я увидел живого Успенского!

Мой друг поэт Андрей Усачёв рассказывал, что когда-то очень давно Эдуард Николаевич занимался с пишущими детьми. Он учил их писать стихи и рассказы. На этих занятиях всегда было весело и шумно. Когда кто-нибудь из ребят вёл себя особенно активно, Успенский делал строгое лицо и говорил:

– Я тебя накажу!

И тут же все поднимали руки и кричали:

– Эдуард Николаевич, меня накажите! Меня! Меня!

Странно выглядит, неправда ли? Дело в том, что наказание было такое. Он брал ребёнка и сажал его на шкаф.

А теперь – ответ на вопрос про вёдра. На обратном пути он собирал в них пустые бутылки и прочий мусор, который оставляли некультурные отдыхающие, и выбрасывал в помойку.

Я счастлив, что в моей жизни был Эдуард Николаевич Успенский! Он научил меня самому главному – относиться к детям с уважением. Быть с ними на равных.

Ханну Мякеля
Из книги «Эдик»

С Толей я сдружился крепче прежнего. Он писал мне даже чаще Эдуардa, исполняя свои обязанности литературного секретаря, – то есть по просьбе Эдуарда. Но ещё и по собственному желанию…

Так что, кроме меня, за Эдуардом присматривал и Толя. Это было нужно, по крайней мере на наш взгляд, ведь нам был даже слишком хорошо известен темперамент нашего вождя. Мы поклонялись нашему вождю, но иногда и беспокоились за него. У Эдуарда нет недостатков, разумеется, а у кого из нас они есть? Правда, терпение не относилось к числу его главных добродетелей, что, возможно, бывало заметно. Ведь об этом, наверное, уже говорили на русский лад, то есть намеками.

Терпение Эдуарда или его отсутствие действительно долгое время было одной из основных тем наших ранних разговоров, особенно когда происходило что-то неожиданное. Эдуард всегда обещал улучшить свои манеры, совершенный поступок (всё равно какой) тяготил даже его самого. Но недолго. В раскаянии он тоже отличался быстротой.

В моем доме он увидел на полке книгу с фотографиями приполярных областей и тамошних жителей. На одной фотографии эскимос неподвижно сидел у края полыньи, поджидая тюленя, и текст под фотографией гласил, что он может сидеть так неподвижно часами, как образец терпения. Эдуард пришёл в восторг и запомнил книгу, бывая в Финляндии, всякий раз брал её с полки и показывал на снимок: «Вот это я или скоро таким буду: тихий эскимосский охотник…»

То-то и оно! «Тихий эскимосский охотник» сразу стал крылатой шуткой, это определение применяется и по сей день.

Но… Если бы Эдуард был в молодости эскимосским охотником, едва ли у нас нашлись бы эти общие воспоминания. Ибо тогда едва ли на свет появились Гена с Чебурашкой, Дядя Фёдор и десятки других персонажей, сказки, в которых было так много правды о мире – в том числе мире взрослых. Нет, Эдуард всё сидел бы на месте у своей полыньи и писал новейшую версию своей первой книжки, добиваясь совершенства, как делал Жозеф Гран в «Чуме» Камю. Правда, бывало, что он начинал отшлифовывать первую фразу в своём шедевре, но на этом и останавливался. «Eteenpäin elävän mieli» – душа живого устремлена вперёд, всегда повторяла моя мать. И хотя я эту пословицу приводил уже в десятке книг, пусть она теперь будет и здесь, последний-распоследний раз. Просто в честь Эдуарда Николаевича Успенского. Однажды он мимоходом увидел мою больную, впавшую в старческое слабоумие мать и был растроган. Он осознавал её беспомощность и вдруг снова ощутил себя маленьким мальчиком, тоскующим по любящей матери.

Толя же был и остаётся человеком другого склада – в том, что касается спокойствия. Толя курил трубку. Это тоже символизировало спокойствие. Сейчас и это увлечение почти сошло на нет: возраст и состояние здоровья меняют человека. Что с нами ещё произойдёт? Ох, Эдик, ой, Толя. Дня не проходит, чтобы я не вспоминал теперь вас обоих. Меня объединяет с Эдуардом в особенности душевное спокойствие, а с Толей и многие другие свойства характера. А также одна более практическая черта, которая всё ещё так заботит финляндские органы здравоохранения: потребление соли. В каком бы фешенебельном ресторане мы ни были, Толя, как и Эдик, просил соли и посыпал ею еду, прежде чем приступать к ней. Я, к сожалению, всё ещё – и не без основания часто – поступаю так же.

Я помню, как однажды мы сидели в знакомом «Риволи» – длинный стол в честь новой книжки Эдуарда про Дядю Фёдора, – и там в центре сидел, разумеется, Эдик в своей стихии. На него было обращено внимание и любопытство людей. Но заметили и Толю, который оказался напротив меня. А это произошло из-за того, что перед Толей только что поставили еду, и он тут же начал щедро солить свою рыбу. Напротив, рядом с ним, сидела доброжелательная финка, о которой на манер Мартти Ларвы нужно сказать: «Имена я забываю всегда, зато лиц никогда не помню». Женщина попросила меня перевести и сказать Толе, что такое непомерное потребление соли вредно для здоровья. Толя выслушал, взглянул на меня и сказал медленно, своим слегка хрипловатым голосом, пряча улыбку за толстыми очками в роговой оправе:

– Мы соли не боимся…

Да чёрт с ней, с солью, других забот хватает. Ибо чудо, что Толя вообще жив. И это связано не с его застольными привычками, а с его лояльностью. Когда Толя в своё время помогал убитому потом Щекочихину и работал его помощником в Думе, его сначала самого пытались убить. Ударили по голове во дворе дома, когда он открывал дверь, именно снова по голове, возможно, теперь даже силами бывшей его организации? Но Толя справился с этим, хотя ему и пришлось опять долго лежать в больнице. Черепно-мозговая травма, повторная. Это было, по-видимому, предупреждением Щекочихину, а поскольку тот не сдался, обеспечили его собственный уход – таким образом, что это было недоказуемо. Из жизни Эдуарда и Толи внезапно окончательно пропал ставший близким человек.

Понятие одиночества становится для многих более реальным по мере того, как идут годы, а также из-за смерти друзей. Для Эдуарда одиночество, правда, остается понятием по-прежнему довольно странным, слава мобильному телефону, но Толя постепенно превращается в финна. Общество ему уже нужно не всегда, одиночеством можно и наслаждаться.

Толя знает, что молчание длится лишь какое-то время и выдерживает его, потому что впереди опять может быть и шум и гам, порой даже водка и гульба, а рядом будет друг или друзья, старые и настоящие, с университетских времен, из Толиной юности. Из той, которая была, и которая уже совсем никогда-никогда не возвратится. Но какое наслаждение для русской души поговорить именно о минувшем, повспоминать. Тогда одинокому никогда не приходится быть одному. То есть одиночество не означает одиночества, если мы его выдерживаем; это не начало смерти. Это рождение.

Эти размышления, по сути дела, предназначены для Эдуарда. Что, если бы я попытался перевести эти фразы на русский и действительно послать их в Москву? Сказать, мол, поздравляю, Ээту: стареть можно и спокойно. Может быть, для взбадривания настроения необходима музыка – классическая в основном. А для мозгов – новая работа. В минувшем всегда найдётся над чем подумать: письма, уже забытые воспоминания. И всё-таки ещё и ожидания чего-то другого, будущего… Или ладно. Куплю-ка я просто бутылку хорошего красного вина, и мы поговорим об этих вещах вдвоем, когда Ээту наконец приедет в Финляндию. Или поговорим, в конце концов, о чём угодно, о чём он сам захочет. Эдуард в любом случае и это берёт на себя.

2007 г.

Четвёртый конец. Рассказ о грусти и тяжести расставания

Почитываю «Гарантийных человечков». Эта опубликованная по-русски в 1975 году книга (перевод на финский Мартти Анхавы вышел в 1978 году) ничуть не хуже «Крокодила Гены» или «Дяди Фёдора». Исходное место действия произведения – интересное: внутри каждого предмета живёт маленький гарантийный человечек, который ремонтирует часы, радиоприемник, пылесос, холодильник или же какую-нибудь другую штуковину, пока гарантийный срок не истёк. Только тогда он едет обратно на завод ждать новой командировки.

Уже один только мир человечков забавляет ребёнка и взрослого; да и – почему бы нет – война с мышами и причины и последствия войны. И даже достижение мира: необходимость мира для жизни.

Каким же красивым и забавным русским языком Успенский пишет и в «Гарантийных человечках». Описывая часы с кукушкой, Эдуард характеризует отверстие с дверкой, из-за которой появляется кукушка, словами «окошко для кукушки». Хотя я пытаюсь перевести это на финский точно (akkunainen käkäselle), выражение всё-таки не то же самое: пропадает поэзия и аллитерация. И при переводе на другой язык так бывает часто. Даже и в этом пути языков расходятся.

Расходятся, да; а как же я могу расстаться с Эдуардом даже в конце книги, когда я к нему привык. Однако в «Гарантийных человечках» я нахожу размышления человечка, живущего в часах с кукушкой, – Ивана Ивановича Буре о трудности расставания и ответы ему других гарантийных человечков. Расставание могло бы произойти и так:

«– Ну что же, – сказал Буре, – давайте на всякий случай прощаться. Очень я к вам привык. Сдружился за это время. Я теперь как осиротею.

– Ничего, – успокоил его Пылесосин. – Может, кто у вас новый появится. В стиральной, например, машине приедет.

– То ли появится, то ли нет, – возразил Буре. – А потом, пока я к ним привыкну, пока подружусь, как с вами, им уже и уезжать пора.

– Не прав ты, Иван Иванович, – сказал Холодилин. – Почему мы, гарантийные, хорошо на свете живём? Да потому, что мы не привыкаем друг к другу, а сразу ладим. Мы к каждому мастеру подходим так, будто всю жизнь его знали. И не просто знали, а как хорошего человека. Верно, Рессорыч?

– А что? Все путём…»

И гарантийные человечки расстаются затем уже с немного более спокойным чувством: а дорога всё бежала и бежала назад. И становилась всё короче и короче. Всё путём.

Пятое окончание. Наконец последнее

А ничего другого уже не нужно. Теперь уже добрались до финиша, до конечной станции. И я тоже заканчиваю книжку на манер Успенского простым и ясным русским словом:

Конец.

P.S.

А после конца больше ничего не бывает. Разве что опять новое начало и новая книга, до тех пор, насколько хватает пути.

Марина Москвина
Хорошо нетемперированный клавир

На киностудии «Экран» режиссёр Ольга Розовская снимала мультфильмы по моим сценариям, и мы никак с ней не могли придумать – то завязку, то развязку, на все сто нам удавался только апофеоз, однако худсовет артачился, и Эдуард Николаевич, царивший на студии, благородно предложил подставить нам дружеское плечо, устроив мозговой штурм.

Розовская – красавица, умница, жена обаятельнейшего Бори Ардова, художника-постановщика, сына писателя Виктора Ардова, младшего брата артиста Алексея Баталова, пригласила Успенского в их легендарный гостеприимный дом на Большой Ордынке, где в своё время у мамы Бориса, актрисы Нины Ольшевской, останавливалась в Москве Анна Ахматова.

В преддверии Успенского мы кинулись с Ольгой подметать квартиру, мыть плиту от убежавшего кофе и сковороду, на которой, не переставая, жарилась яичница («Яичницу разбить?» – спрашивала Ольга, заслышав чьи-то шаги в коридоре, ещё неведомо чьи).

В назначенный час мы огляделись, и Ольга спросила:

– Ну как? Мы достаточно всё отчистили, чтобы сказать: «Ой, извините, Эдуард Николаевич, у нас не убрано?»

Тут прозвенел звонок и явился Успенский.

Стоит ли говорить, что он клокотал, пламенел, с вулканической щедростью закидывал нас идеями, всё перелопатил, перевернул с ног на голову, если там и был какой-то смысл, он его похерил, а на его месте посеял новые семена, придающие остроту и загадочность моему поверженному сюжету.

Непритязательное название «Качели» он решительно отмёл, отныне мой сценарий стал называться: «Корабль пустыни», откуда ни возьмись, появился детективный элемент, и мы, наконец, обзавелись развязкой, пускай не проливающей свет на происшествие, а только затуманивающей его, неважно – Мастер одарил нас роскошью человеческого общения, отчаянием и надеждой.

А главное, с его лёгкой руки моментально начались съёмки, и, если кто-то из почитателей абсурдного кино ещё не видел плода наших раздумий – загадочный и непостижимый мультфильм «Корабль пустыни» 1986 года – советую немедленно восполнить этот пробел!

Недели через две мы встретились в Доме Кино – Успенский, окружённый толпой детей и взрослых, раздавал автографы. Увидев меня с моим пятилетним сыном, он распахнул объятия и поднял над головой Серёню, чем осчастливил и мать, и дитя.

Несмотря на противоречивую натуру, редкое своенравие и воинственный характер (стоило, стоило бы Юрию Ковалю гениальную главу «Борьба борьбы с борьбой» из «Самой лёгкой лодки» посвятить своему другу Успенскому!), он умел дарить счастье. Когда в Литературной газете вышел мой рассказ «Кузнечик» (тогда это было важное событие), мне позвонил Успенский (о, какой это было радостью) и сказал:

– Хохотал, как сумасшедший! Но рассказ совсем не детский. Интересно, дети, вообще, воспринимают твой юмор?

Ещё он произнёс тогда знаменательную фразу:

– Я не понимаю, как такие люди, как ты, сводят концы с концами? Я сам-то еле-еле свожу концы с концами, правда, у меня очень длинные концы…

Мы много ездили, вместе выступали.

Очень сложно добирались до Франкфурта на книжную ярмарку, специальный чартер для российских писателей методично откладывался. Восемь часов цвет нашей литературы фланировал по аэропорту. Многие в преклонных летах, натурально, аксакалы: в зале ожидания запахло валокордином. Писатель Анатолий Приставкин, человек, прошедший огонь, воду (не уверена насчёт медных труб), кроме всего прочего, оплот международного движения за отмену смертной казни, позвонил в оргкомитет – выяснить, в чём дело.

Молодой бодрый голос ответил Анатолию Игнатьевичу:

– А что вы хотите? Писатели должны знать жизнь!

Уже во Франкфурте мы с Успенским пришли выступать на ярмарку. На стендах разных стран – горят огни, повсюду иллюминация. А на российских – как-то без огонька.

– У нас другие задачи, – заметил Эдуард Николаевич. – Нам главное… взлететь.

На кубинской книжной ярмарке мы вообще практически не расставались. За исключением тех случаев, когда ему казалось, что к нам маловато подвалило публики. Успенский обижался, как ребёнок: «Ах так? – он говорил. – Пошли, Марин!», хлопал дверью и уходил – вселяя ужас в организаторов.

Но я смиренно открывала встречу, народ подтягивался, и когда Эдуард Николаевич, набродившись по казематам кубинской холодной каменной крепости, где проходила ярмарка, заглядывал в дверную щель, я объявляла торжествующе:

– А вот и наш великий сказочник Эдуард Николаевич Успенский!..

Все аплодировали, и он скромно усаживался неподалёку, как бы председательствуя.

Трудно даже вообразить масштаб его всемирной славы и любви к нему миллионов читателей. На улицах Гаваны многие интересовались – кто мы такие, откуда прибыли. Услышав магическое «from Russia», простые рыночные торговцы игрушками и пряностями кричали наперебой, сверкая белозубыми улыбками: – Che-bu-rashka!..

Успенский дёргал меня за рукав: «Молчи, молчи!» Но мне захотелось, чтобы в жизни этих людей случилось чудо.

– Да вот же он, папа Чебурашки!.. – я воскликнула, тщетно останавливаемая Успенским.

Те чуть ли не качать его кинулись, так были потрясены, что подобная придумка в принципе подвластна человеческому гению.

В ресторане «Эль Флоридита», куда любил захаживать Хемингуэй, нас прям не знали куда посадить и чем угостить: на Кубе – тощие времена, посетители редки. Хотя на сей раз я свято хранила тайну отцовства Чебурашки, Эдуарду Николаевичу принесли две куриных ноги, а мне от них кожи и кости!

На закате я позвала его любоваться океаном.

– Может, искупаемся? – говорю.

– Я, пожалуй, не буду, – сказал Успенский, поглядывая на огромные валы, которые обрушивались на цементные заграждения, грозя разнести их вдребезги. – Но, если хочешь, я подержу твою сумочку…

На память об этой поездке я трепетно храню купленных им для меня на рынке в Гаване разноцветного тукана из папье-маше и стеклянного ангела с большим красным сердцем.

Боюсь, я была одной из немногих, у кого связаны с этим человеком только восхитительные воспоминания. Так что я не удивилась, когда в телепередаче «Школа злословия» Успенский (а он был полностью нетемперированный клавир!), поведав о всех своих яростных баталиях с целым миром, на вопрос ведущей:

– Эдуард Николаевич, а вообще-то у вас есть друзья?

Ответил:

– Да. Со мной дружит Марина Москвина.

Андрей Усачёв
Мой учитель Эдуард Успенский

С Успенским я познакомился в 1985-м году. К моменту нашего знакомства, я посылал свои стихи в издательство «Детская литература» и получил отказ, поучаствовал в семинаре для молодых писателей в Ленинграде, где несколько маститых мэтров вынесли приговор: мои стихи – это подражание Хармсу, я пишу не детские стихи, а «протаскиваю» в детскую литературу взрослые мысли, и мне вообще не следует заниматься этим делом.

Была ещё одна попытка: я несколько раз приходил в официальный семинар при Союзе писателей, который вели в Москве Сергей Иванов и Яков Аким. Там меня не «били». Яков Лазаревич Аким даже порекомендовал стихотворение «Шуршащие стихи» в журнал «Мурзилка». Но атмосфера показалась мне ужасно скучной и междусобойной, и я перестал туда ходить.

В общем, я оказался в бесперспективной самоизоляции, когда позвонила моя школьная подруга, знакомая с Григорием Остером, и сказала, что тот посоветовал мне прийти на семинар Эдуарда Успенского в издательстве «Малыш».

Это стало поворотным моментом в моей жизни. Народу на семинаре Успенского было не так много: Тим Собакин, Марина Потоцкая, Алёша Дмитриев, Марина Собе-Панек и ещё несколько человек. Скоро почти все они стали моими близкими друзьями. А в ту первую встречу Успенский забрал рукопись и сказал: «Прочту. Приезжайте через две недели».

На следующей встрече Эдуард Николаевич вернул рукопись со словами:

– Андрей! У вас хороших стихов на две книги!

Позже его литературный секретарь Анатолий Юрьевич Галилов, с которым мы тоже стали близкими друзьями, как-то обмолвился:

– Эдик, когда познакомился с тобой, сказал: «Толян! Этот парень похож на меня в молодости! Ты пригляди за ним!»

Толя, хотя и был младше Успенского на несколько лет, был чем-то вроде Савельича при молодом Гринёве. Готовил, стирал, отговаривал от необдуманных поступков, в общем, всячески опекал «барина». Так он называл в шутку Эдуарда Николаевича.

Пригляд заключался в том, что Толя иногда приглашал меня в маленький домик в Клязьме (у него было своё «отдельное» жильё), кормил пельменями, рассказывал всякие байки из писательской жизни и заодно пытался прощупать «нового соратника» барина. До секретарской работы у Успенского он работал следователем. А когда ушёл из органов, то дал клятву верности «новой родине» – в лице Э. Н. Для Толи понятие дружбы и верности были священными. Ни до, ни после я не встречал таких верных и преданных людей, как Анатолий Юрьевич Галилов.

Успенский отлично понимал: писатель, чтобы развиваться, должен зарабатывать литературным трудом. Поэтому всех своих семинаристов он втягивал в многочисленные проекты. Меня он привёл на студию «Союзмультфильм», в редакцию «Спокойной ночи, малыши!», на радио и в журнал «Пионер».

Успенский познакомил меня со многими писателями: Валентином Берестовым, Юрием Кушаком, Борисом Заходером, которого считал своим литературным учителем.

С Заходером познакомил меня тоже по-успенски. Дал мне велосипед и сказал: «Езжай к Борису Владимировичу и отвези ему книжку». От Клязьмы до Лесных полян на велосипеде было недалеко. Поэтому уже через полчаса я пил чай на застеклённой веранде у Заходера.

Успенскому до всего было дело. Узнав, что у Юрия Норштейна нет помещения для студии, где тот мог бы работать над «Шинелью», он договорился с начальством одного из ЖЭКов в Марьиной роще, чтобы ЖЭК предоставил гениальному мультипликатору какой-нибудь подвал. Дело было зимой: начальник ЖЭКа показал нам холодный нетопленый подвал с висящими над головой трубами. Чем не обстановка зимнего С.-Петербурга! Норштейн сказал, что подумает, и уехал. Может быть, поэтому «Шинель» так и осталась незаконченной.

Этот же дружественный ЖЭК выделил Успенскому квартиру на Стрелецкой улице, где несколько лет Эдуард Николаевич вёл занятия с детьми, сочиняющими сказки. И когда ребята начинали беситься или что-то в этом роде, он вдруг строгим голосом говорил: «Сейчас я вас накажу!» Они сначала замолкали. А затем все поднимали руки: «Эдуард Николаевич! Меня накажите!» «Нет! Меня!» «Нет! Меня!» Потому что Успенский наказывал детей таким образом: хватал ребёнка и сажал на книжный шкаф. И все радовались. Но увы, место на шкафах у нас ограничено.

В конце 80-х Успенский по радио обратился к детям и попросил присылать ему страшные истории. Письма со «страшилками» посыпались со всей страны. В один из дней Эдуард Николаевич позвонил:

«Андрюха, я уже замотался, приезжай».

Я зашёл в его квартиру и вижу: он сидит за столом, весь в бумагах, а рядом – четыре мешка детских писем. Раньше, кстати, письма в детские журналы и на радио всегда приходили мешками, были даже специальные отделы, которые занимались их обработкой. Я перевёз мешки к себе в Зеленоград и начал читать.

В результате отобрал где-то 150 историй и передал их Эдуарду Николаевичу, а он предложил сделать к страшилкам юмористические примечания. Мы дописывали и правили сборник вместе. Надо сказать, что авторитетом Успенский не давил, а если не был согласен, то находил элегантный и остроумный способ снять наши разногласия. Вот пример одной из вступительных главок: «Красная Рука, Зелёный Пистолет, Чёрные Шторы… Это самая многочисленная и, безусловно, самая жуткая ветвь страшного детского фольклора. Жуткая потому, что в обыденной жизни люди никогда не встречаются ни с чем подобным… (…)

Дату появления этих историй можно порой вычислить с точностью до пятилетки. Год 1934-й и другие. Практически во всех фольклорных историях по ночам исчезают члены семьи: сначала – дедушка, потом – бабушка, отец, мать, старшая сестра… (…)

Без преувеличений, по этим рассказам можно изучать новейшую историю СССР. Мы долго думали, по какому принципу расположить эти рассказы: по цветовым признакам, по биологическим, по размерам, и в конце концов расположили их по степени возрастания страшности.

Примечание: С мыслью, высказанной двумя авторами в этом абзаце, один автор – Успенский – не очень согласен. Но так как она изложена сочным языком и почти убедительно, он не очень сильно настаивает на своём несогласии».

Меня много печатали в журналах, но не было ни одной книжки. Поэтому, когда Успенский предложил мне совместную работу, я был счастлив. На обложке книги, вышедшей в 1991 году в Риге, стояли две фамилии: Э. Успенский, А. Усачев.

И – к разговору о жадности Успенского – гонорар был 50 на 50. Никаких «негритянских» дел.

Примерно в то же время у Успенского появилась ещё одна идея: сделать новый литературный журнал. Но не обычный, а огромный – величиной с рабочий стол. Такой, чтобы если не весь детский сад, то целая группа детей или класс могли коллективно читать его, разрезать, клеить разные бумажные поделки и даже сделать бумажный театр. Стали искать название. Я предложил – «Самовар». Успенскому понравилось. Журнал вышел. Но только один номер. Люди, заинтересовавшиеся проектом, выпустили единственный номер «Самовара», а потом исчезли, не заплатив никому из авторов. И Успенский отдал свои деньги в гонорарный фонд.

Вторая половина восьмидесятых, начало девяностых было временем бурным во всех отношениях. Время, которое подходило Эдуарду Николаевичу с его неуёмной кипучей натурой. Самые неожиданные идеи и проекты возникали у него чуть ли не каждый день. Одним из таким проектов – стало первое независимое детское издательство «Самовар», начавшее свою деятельность с серии «Весёлые учебники». Начало положила книга «Лекции профессора Чайникова», такой своеобразный учебник по физике и радиоэлектронике.

Ещё одним проектом, в который Успенский втянул своих «единомышленников», была серия книг «Старые сказки на новый лад». Пересказать народные сказки современным языком, понятным детям, было в то время новой и смелой идеей. Сам Э. Н. пересказал сказки «Иван-царевич и Серый волк», «По щучьему велению» и «Пойди туда, не знаю куда…». Мы с Валентином Дмитриевичем Берестовым тоже с энтузиазмом взялись за дело. Однако фамилия Успенского звучала, а наши с Берестовым – не очень. Только потом я понял, что издатели, соглашаясь на «командную работу», хотели самого Успенского, а нас с Берестовым взяли в нагрузку. Поэтому и у меня, и у Берестова выпустили только по одной сказке, а заполучив три книги Э. Н., и вовсе свернули серию. Но, спасибо Успенскому, благодаря ему до сих пор издается и «Царевна-Лягушка» Берестова, и мои «Иван – коровий сын» и «Марко-Богатый». И то, что он втягивал людей в свои проекты, помогал находить работу, поддерживал морально и материально, – было очень важно и ценно.

Позднее начался самый известный «взрослый» проект Успенского – «В нашу гавань заходили корабли», сначала на радио, затем на телевидении. И книжные детские проекты отошли на второй план. Масс-медийная суета отнимала у Эдуарда Николаевича много времени. И мы стали общаться реже.

В связи с «Гаванью» можно сказать ещё об одном качестве Успенского, может быть, главном качестве – упрямстве и упорстве. С музыкальным слухом у Э. Н. были проблемы. То есть слух у него был (какие же стихи без слуха!), но так называемый, внутренний. А когда он пел, то не попадал практически ни в одну ноту. Да и не помню я, чтобы он что-то пел, кроме:

 
Да здравствует наука,
да здравствует прогресс!
И мирная политика ЦК КПСС!
 

Едет в машине, стучит по рулю и мелодекламирует про «цэкака-пээсэс». Однако за два десятка лет «Гавани» Э. Н. развил слух до более-менее нормального. И попадал уже в пять нот из семи.

Вообще, упрямство его было фантастическим. Успенский никогда не сознавался в своей неправоте. Принципиально. А если оппонент прижимал его своими доводами, отшучивался:

– Вы говорите правильно, но неверно!

В последнее время, в связи со скандалами из-за наследства, вокруг имени Успенского поднялась волна негатива. Рано или поздно волна эта спадёт, и останется то доброе, разумное, вечное, что он посеял в наших душах. Герои его стали всем такими родными и близкими, что без них трудно представить себе нашу жизнь.

Лет десять назад я был на гастролях в Германии, выступал перед русскоязычными детьми. После одного из выступлений подошла женщина:

– Вы дружите с Успенским?

– Дружу.

– Передайте ему, что он чуть не загубил жизнь нашей семьи…

Женщина рассказала, что её семья уезжала на ПМЖ в Германию: она, муж и пятилетняя дочь. На паспортном контроле дочь спросили, как её зовут.

– Вера Арбузова.[5]5
  В большом цикле про девочку Веру и обезьянку Анфису Вера носит фамилию Матвеева. Возможно, в ранних вариантах она была Арбузова.


[Закрыть]

Пограничники переглянулись. По документам и имя, и фамилия у девочки были другие. Может быть, Штейн, может быть, Штейнберг, но никак не Арбузова.

– Так как тебя зовут?

– Меня зовут Вера Арбузова, – упрямо твердила девочка.

Отца и мать отвели в комнату для допросов. Бедные родители с трудом объяснили: дочка, прочитав «Про Веру и Анфису», настолько прониклась сказкой, что вообразила себя героиней и не хочет выходить из образа.

К счастью, и пограничники читали Успенского. Семья с трудом успела на самолёт.

Вот какое действие на детей оказывали и оказывают сказки Успенского!

Выступал перед детьми Э. Н. блестяще. Любое его выступление было разрушением стереотипов. А стереотипов в эстрадном деле хватает.

Выступает Успенский перед младшими школьниками. Начинает традиционно:

– Ребята, вы любите читать книги?

– Да!

– А журналы любите?

– Да!!

– Журнал «Весёлые картинки» читаете?

– Да!!!

– А журнал «Мурзилка»?

– Да!!!

– А газету «Правда»?

– Да!!!!

– Надо же какие сознательные у нас дети, – смеётся Э. Н.

И с ним хохочут и взрослые, и сами дети…

Ему удавалось расшевелить любую публику, даже самую заторможенную. В Финляндии Успенский не менее популярен, чем у нас. Часто ездил туда, выступал. Э. Н. рассказывал мне, как он завёл финский зал. Финны сидели тихо, на шутки не реагировали. Иногда вежливо хлопали, но не более. Тогда Э. Н. достал из кармана банкноту в десять марок, взял её двумя пальцами и сказал, что русские и финны отличаются разной реакцией:

– Русские ловят купюру в девяти из десяти случаев, финны – максимум три.