Текст книги "Я только малость объясню в стихе… Сборник лауреатов фестиваля им. В. С. Высоцкого 2020–2021 гг."

Я только малость объясню в стихе… Сборник лауреатов фестиваля им. В. С. Высоцкого 2020–2021 гг.
(составители Олег Полежаев, Ксения Альпинская (Рыжова), Андрей Ложкин)

© Интернациональный Союз писателей, 2021

* * *

Открытое письмо

Друзья, одна из моих книг книг называется «Я Высоцким болею». Так что я всем сердцем поддерживаю, поддерживал и буду поддерживать всякое достойное мероприятие, направленное на популяризацию творческого наследия Владимира Семеновича Высоцкого, а также на развитие поэзии и литературы, театра и кинематографа, культуры и образования, развитие гражданского общества. Тем паче такое событие, как арт-фестиваль «Я только малость объясню в стихе», который зарождался на поэтической поляне другого ежегодного мероприятия – фестиваля авторской песни «Свой Остров» – и во многом состоялся благодаря усилиям активных участников. Поэтому я безмерно рад, что Андрей Владимирович Ложкин нашел новую форму развития этого движения. Считаю, что у арт-фестиваля высокий потенциал развития и большие перспективы объединения творчески одаренных людей, что в данном случае, несомненно, является фактором, свидетельствующим о важности этого проекта.

Заодно хочу сказать, что в 2021 году готовится 15-й, юбилейный, фестиваль авторской песни «Свой Остров», который пройдет в июле. Все свои силы и время я отдаю этому мероприятию. И дай бог, чтобы их хватило. Надеюсь, что организаторы и участники фестиваля «Я только малость объясню в стихе», а также читатели этого сборника присоединятся и к «Своему Острову».

С огромным уважением к вам и благодарностью за великую миссию, которую несете.

Анатолий Олейников.

Я Высоцким болею

 
Я Высоцким болею!
Я болею давно.
И стихи свои клею
Словно лодочник – дно.
Он мне шепчет идеи,
Он мне шепчет слова,
И они, я надеюсь,
Не на день, не на два…
 
 
По Высоцкому – вижу!
По Высоцкому – жму!
Так весомей и ближе
Телу, сердцу, уму.
Я Высоцким болею!
Каждой клеткой души.
Видит Бог, не жалею,
Что болезнь не изжил!
 
 
Я Высоцким болею.
Мой диагноз таков:
К Богу все мы успеем
После главных стихов!
Подлатаюсь немного,
Отмолюсь, брошу клей
И с Высоцким да к Богу
Выйду в лодке своей.
 
 
И нельзя мне иначе!
По-другому – нельзя!
В том моя сверхзадача
Или просто стезя!
 

А. Олейников

Предисловие

Прошло более сорока лет с того печального дня, когда Владимир Высоцкий покинул нас. Много изменилось в мире, стране и в нас самих. Люди, не слышавшие живого Высоцкого, не видевшие спектаклей с его участием, приближаются ныне к полувековому юбилею. Казалось бы, время должно было безжалостно стереть следы памяти об эпохе, которую смело можно назвать эпохой Высоцкого. Ан нет!

Секрет популярности Высоцкого среди не только людей среднего возраста, но и молодежи прост и сложен одновременно. Прост, поскольку все гениальное не подлежит забвению, и сложен, поскольку трудно объяснить, как творчество поэта оказалось близким людям разного социального и культурного кругозора: от самых невзыскательных читателей и слушателей до самых изысканных гурманов литературы.

Поэзия Высоцкого отличалась изобретением особого языка, подозрительно похожего на обыденную речь, но содержащего в себе колоссальный заряд энергии, даже не снившейся абсолютному большинству литераторов из числа его современников. Важен, однако, был не столько сам заряд, сколько его направленность на разрушение традиционной социальной мифологии, тщетно обещавшей нам великое будущее. О чем бы ни писал Высоцкий – об утренней зарядке, о сельскохозяйственной выставке или о поездке рабочего парня за границу, – всякий раз нас поражала и восхищала ирония поэта, смело срывающая маски и разрушающая декорации официальной идеологии. Высоцкий поистине оказался пророком второй русской революции, свершившейся через десять лет после его кончины.

Да, многие реалии, попадавшие в орбиту демистификации поэта, ныне потеряли свою актуальность. Иные просто непонятны людям двадцатилетнего возраста и требуют комментария специалистов. Но не исчезло главное: то ощущение личной, я бы даже сказал, экзистенциальной свободы творчества, не поддающегося на лукавые приманки, создаваемые оплаченными манипуляторами, которые существуют в любой стране и в любое время. Вот почему мне особенно отрадно было ознакомиться со стихами поэтов, созданных в первые десятилетия нового века. Эти стихотворения – разные по тематике, уровню мастерства и способам художественной коммуникации с читателем – имеют общий знаменатель: глубокую искренность и потребность найти то единственное и неповторимое качество, которое отличает истинного поэта от производителя заказных стихотворений к определенному свыше официальному торжеству.

Ю. В. Шатин

 
Я, напротив, ушел всенародно
Из гранита.
 

В. Высокий. Памятник

25 января лауреату Государственной премии СССР Владимиру Семеновичу Высоцкому исполнилось бы пятьдесят лет…

Появление Владимира Высоцкого на горизонте отечественной культуры было ярким и неожиданным. Помню, как в апреле 1965 года во время гастролей Театра на Таганке я увидел его впервые в спектакле «Герой нашего времени». При всей изысканности режиссуры работа оказалась преходящей и вскоре исчезла из репертуарной афиши. Да и роль драгунского капитана, которую играл Высоцкий, не оставила особого следа. Но уже в конце 65 года волна песен Высоцкого захлестнула нас. Потом были Галилео Галилей и Гамлет на сцене, великолепные работы в кино и, конечно же, незабываемые концерты певца.

Родившись в недрах авторской песни, поэзия Владимира Семеновича Высоцкого очень быстро переросла масштабы самодеятельного творчества, достигнув вершин подлинного мастерства и профессионализма. Магнитофонная культура сыграла роль пускового механизма поэзии Высоцкого, чем дальше, тем больше развивавшейся по собственным законам…

Истинная поэзия всегда приходит к читателю непредсказуемыми путями. Вспомним, как современники, восторгаясь остросюжетной тематикой Некрасова, укоризненно говорили, что поэзия в стихах его и не ночевала. А Маяковский? Даже люди, близкие к нему, объясняли успех его стихотворений… великолепной манерой декламации. При жизни стихи были на слуху, и только первое поколение читателей, пришедшее после смерти поэта, буквально училось воспринимать поэзию глазами.

Владимир Высоцкий замечательно пел свои стихи. Пение увлекало, и всем нам казалось тогда, что песни необычайно просты, а сам певец создает их в нашем присутствии. Оба представления оказались обманчивыми. За видимой импровизацией стоял многолетний труд, за кажущейся простотой – точно выверенная стихотворная конструкция.

Я часто задаю себе вопрос: что сделало поэзию Высоцкого столь популярной у разных людей, в разных социальных и возрастных группах? Скорее всего, узнаваемость жизненных ситуаций в его стихотворениях. Не отсюда ли после смерти у поэта появилось столько «приятелей»: этот летал с ним, другой вместе сидел под Магаданом? Истории такого рода рассказываются в поездах и очередях, в домах отдыха и больничных палатах. Количество их множится с каждым днем, обрастая новыми и новыми подробностями.

Одно из лучших стихотворений Высоцкого начинается строчкой: «Я никогда не верил в миражи». Это своеобразный ключ к его творчеству. Литература периода застоя в изобилии поставляла нам с вами «миражные» сюжеты, в которых реальные жизненные конфликты искусно подменялись слащавыми историями, где розовый цвет был не только господствующим, но единственным. Цель большинства стихотворений Высоцкого – снять с читателя розовые очки, высмеять его благодушие и окунуть в мир высших ценностей человеческого бытия.

При абсолютной простоте и понятности словесных образов поэзия Высоцкого построена на глобальных художественных обобщениях. Она органично произрастает из традиций русского и мирового искусства. Но никогда поэт рабски не воспроизводит ту или иную традицию. Встраиваясь в нее, он всякий раз отыскивает новый угол зрения, неизвестный кому-либо до момента создания стихотворения.

Не так давно по центральному телевидению две куклы талантливо разыграли сценку из произведения Высоцкого «Диалог у телевизора». Наблюдая за ней, видимо, многие зрители отдали должное мастерству, с которым одна фраза цепляется за другую, создавая впечатление полной непринужденности разговора между Ваней и Зиной. Однако такая непринужденность меньше всего связана с копированием простой житейской ситуации. Она целиком вытекает из внутренней природы диалога, названного по имени древнегреческого философа сократическим. Его особенность, описанная в свое время Гегелем, заключается в том, что внимание сосредоточивается не столько на конечном результате, сколько на процессе развертывания.

Сократический диалог в этом стихотворении опрокинут в речевую стихию обыденного сознания. Сюжет взращивается из реплик, а те, в свою очередь, располагаются на двух противоположных полюсах – циркового искусства и жизни. Так, на одном полюсе – клоуны, карлики, попугайчики, акробатики и гимнасточка, на другом – реальные признаки быта: алкаши, шурин, пьянь, магазин, пятая швейная фабрика, скучные образины и т. д. Даже в своих нарядах они различаются меж собою («В джерси одеты – не в шевьёт. На нашей пятой швейной фабрике такое вряд ли кто пошьет»).

Быт – безобразен, искусство – прекрасно. Вот почему телевизор – это окно в мир, созданный по иным законам, мир придуманный, иллюзорный, цирковой. Он необходим не только чтобы оттенить безобразие реального мира, но и как утопия, знак веры в некоторое идеальное бытие. По ходу сюжета оба мира сталкиваются: воображение уносит героев на цирковую арену («А это кто в короткой маечке? Я, Вань, такую же хочу»), но со следующей репликой все возвращается на круги своя:

 
К тому же эту майку, Зин,
Тебе напяль – позор один.
Тебе ж шитья пойдет аршин –
Где деньги, Зин?
 

В процессе дискуссии постоянно меняются точки зрения наших персонажей. Вначале Зина выступает как защитница приоритета искусства над жизнью («А у тебя, ей-богу, Вань, ну все друзья такая рвань»), а Ваня как объяснитель жизни без обращения к искусству («Мои друзья хоть не в болонии, зато не тащат из семьи»). Затем происходит рокировка и герои меняются тактикой. Своеобразное и мастерское замыкание сюжета происходит в последней строфе:

 
А чем ругаться, лучше, Вань,
Поедем в отпуск в Ереван.
 

Ереван – опорная точка, стягивающая все «цирковые» значения и значения обыденного мира. Ереван вполне реален. Это вам не чеховское «В Москву! В Москву!» – грустное и смешное. Но Ереван по-чеховски бессмыслен. Смысл снимается изначальной бездуховностью и бессмысленностью существования героев. Комедия и трагедия оказываются рядом.

Наряду с житейскими сценками, широко представленными в творчестве поэта, в его стихотворениях встречаются далеко не тривиальные ситуации, где решение требует личного нравственного выбора. В основу стихотворения «Тот, который не стрелял» положено резко заявленное поэтом расхождение с устойчивым представлением, согласно которому величие воинского долга заключается в выполнении любого приказа, сколь жестоким и бессмысленным он бы ни казался рядовому исполнителю.

Это средневековое представление о человеке-рабе, колесике и винтике государственного механизма не просто отвергается поэтом, но вырастает в драматическое повествование об одном из самых сложных этапов отечественной истории. В балладе Высоцкого сталкиваются две судьбы: того, которого расстреливали, от его имени ведется рассказ, и того, который не стрелял.

Высоцкий сохраняет основные мотивы, присущие балладе, например, мотив судьбы, т. е. независимости обстоятельств, против воли героя обрушивающихся на его голову, или мотив чуда – невероятного происшествия, направляющего действие по новому руслу.

Если в «Диалоге у телевизора» комическое изображение порождает в финале не самые веселые чувства, то здесь, напротив, изначальный трагизм ситуации осмысляется рассказчиком в нарочито ироническом тоне:

 
Я раны, как собака,
Лизал, а не лечил.
В госпиталях, однако,
В большом почете был.
Ходил в меня влюбленный
Весь слабый женский пол:
«Эй ты, недостреленный,
Давай-ка на укол».
 

Этот тон подчеркивает изначальный оптимизм художественного мира героев Высоцкого, которые никогда бы не вписались в тяжеловесные киноэпопеи со строгой выверенностью великих дел генералов, адмиралов и верховного командования.

Но в стихотворении есть и другой герой – тот, который не стрелял. На первый взгляд, странно, что у самого нравственного человека нет имени и мы, по сути, ничего не узнаем о нем, кроме того, что в критический момент он совершил в высшей степени порядочный поступок – не выстрелил в невиновного. Однако ничего странного здесь нет. Искусство всегда парадоксально. Оно фиксирует не нравственные нормы, но отклонения от них. Вот почему Высоцкий называет странного типа Суетина и не дает имени главному герою. Убийцы всегда безлики, но каждого мы должны запомнить по имени, чтобы каждому воздать должное.

Следуя традиционной классификации героев на отрицательных и положительных, у Высоцкого можно найти и тех и других. Отрицательные герои его разнолики и друг на друга непохожи. Зато положительный герой, в сущности, один – свободная человеческая личность. Хорошо известно, что обыденное мышление рассматривает свободу как синоним блага, а чаще всего пользы. Но это не одно и то же. Свобода – самая большая ценность, несопоставимая с земными и даже райскими благами. Об этом поэт рассуждает в своем стихотворении «Райские яблоки».

Стихотворение, известное в нескольких вариантах, рассказывает о путешествии в рай. Такие путешествия достаточно традиционны и в средневековой литературе, и в романах новейшего времени. Нетрадиционным является отвержение благ, купленных ценой потери свободы. Рай в стихотворении Высоцкого оказывается зоной, возможно и вполне комфортной для обитания, но лишенной свободного духовного начала. Как сказано в одном из вариантов:

 
Мы с конями глядим.
Вот уж истинно зона всем зонам.
Хлебный дух из ворот –
так надежней, чем руки вязать.
Я пока невредим,
но и я нахлебался озоном,
лепоты полон рот, и ругательства
трудно сказать.
 

Отождествление свободы с «хлебным духом из ворот» – уже есть залог предательства: предательства не всегда осуществляемого, но всегда существующего в возможности. Возвращение героя из рая – это освобождение из замкнутого круга, порожденного порочным представлением человека-раба о его полной безответности и безответственности перед лицом высших сил. Когда герой «Божественной комедии» совершает свое знаменитое путешествие, он не находит в раю ничего такого, что заранее не было бы известно ему из других источников. Герой же «Райских яблок» обретает новую ценность – свободу личности, лежащую за пределами обыденных представлений о благе или пользе. Синонимом такой свободы становится любовь («Ты меня и из рая ждала»).

Отличие человека середины 80-х годов от человека конца 60-х как бы запрограммировано в творчестве поэта. Вместе с тем он хорошо понимал, сколь трудным будет путь ко всеобщему очищению от десятилетий застоя и сколько препятствий окажется на этом пути.

Высоцкий многое предугадал и в собственной судьбе. Конечно же, поэт знал не только прижизненную цену своим творениям. Он хорошо понимал, как оценят его после смерти. Он одновременно чувствовал и боялся, что всегда отыщутся любители канонизировать его поэзию, сделать ее мертвой и безвредной. Сам он об этом лучше всего сказал в стихотворении «Памятник».

Смысл этого стихотворения особо понятен в сравнении с другими «Памятниками». Известная ода древнеримского поэта Горация «К Мельпомене» дала русской поэзии множество переосмыслений, начиная с Ломоносова и кончая Пушкиным. У Высоцкого ода вылезает из торжественной оболочки жанра, точно так же как поэт:

 
Не сумел я, как было угодно, –
Шито-крыто.
Я, напротив, ушел всенародно
Из гранита.
 

Лирический герой Высоцкого предельно жизнелюбив, его нельзя соблазнить ни райскими садами, ни даже персональным монументом на площади. Вектором его существования остается правда, и только правда. Сам же поэт прожил чуть дольше своих великих предшественников. Сакраментальная дата 37 – предельный возраст гениев, как говорят любители числовой магии, – была преодолена, но смерть уже неотступно следила за ним. Она помешала Высоцкому развернуть его прозу, которая так же обещала стать многозначительным явлением российской словесности. Остались в замыслах драматические опыты и киносценарии. Тем не менее поэзия Высоцкого выглядит завершенным явлением. Более 600 стихотворений открывают подлинно удивительный мир для всякого входящего.

Как истинный поэт, Высоцкий объединил многих до тех пор незнакомых людей. Более того, он сделал их другими.

Ю. В. Шатин,

кандидат филологических наук,

преподаватель пединститута.

«Молодость Сибири», 1988, № 4

Лауреаты-2020

Чердаков Алексей

Победитель в номинации «Авторская»

Родился в 1976 году на Урале. Окончил сельскохозяйственную академию. Работал журналистом, сторожем, грузчиком, дворником, разнорабочим. Организатор и ведущий поэтических слэмов, вечеров художественного слова. Автор недописанного романа «Как я поклал на все».

Обвиняемый

невменяемый обвиняемый

невменяемо объяснял,

что проступок, ему вменяемый,

до смешного нелеп и мал.

просто выпил вчера немного,

погонял по двору жену,

ну, побил слегонца серегу,

ну, витрину разбил одну…

да, случайно спалил сарай еще,

но такое теперь вино.

в остальном же, друзья-товарищи,

он, естественно, не вино…

(удар об пол.)

Шепоты и звезды

мальчик шепчет: господи,

высоко до звезд, поди?

высоко до звезд, поди,

отвечает господи.

мальчик шепчет: господи,

много ль будет слез в пути?

много будет слез в пути,

отвечает господи.

мальчик снова: господи,

а нельзя их вскользь пройти?

а нельзя их вскользь пройти,

отвечает господи.

…и, не свой от горести,

зло кричит: а кто есть ты?

все кричит: а кто есть ты?

долго в темноту.

Слесарь щукин

за стеною живет слесарь щукин,

худощавый, невзрачный сосед.

у него ребятишек две штуки

и жена – словом, все как у всех.

за окном тот же век торопливый,

и забот в голове – толчея.

он меня не намного счастливей,

хоть и меньше несчастней, чем я.

он на жизнь смотрит просто и трезво,

не читает стихов ерунду.

он давно отыскал свое место,

ну а я все никак не найду.

и, теряясь в сомненьях кромешных,

пропадаю без сна и огня…

а в саду полыхает черешня

и дымит беспросветно три дня.

Коровы

я иногда завидую коровам,

простым коровам и простым быкам,

всем существам, не одаренным словом,

и безмятежно-белым облакам…

их радости негромкой и обычной

и проходящей тут же налегке.

и звонкой перелетной стае птичьей,

и еле слышной жизни в мотыльке.

но только ночь – я словно загнан в угол,

переживая чувств переполох:

не зная, для чего меня придумал

быть человеком случай или бог.

Недоямб

лимитчица,

минетчица…

гостиница

мерещится.

разбойная

окраина.

работает

старательно.

глазенками

проворная,

веселая,

задорная,

размашисто

накрашена.

окажется

наташею.

Пильщик деревьев

подвыпивший пильщик деревьев,

дыхнув перегаром, сказал,

что некто серега савельев

недавно устроил скандал.

что-де много горя от водки,

что надо ее запретить…

и, сплюнув, неспешной походкой

пошел стороною, сердит.

а тот, кто серега савельев,

лежал под одним из деревьев,

лежал без концов и начал

и вороном в воздух кричал.

Об искусстве

ничего не понимаю в искусстве,

выгляжу нелепым дураком

и когда, например, говорят о капусте,

выращенной кем-то под окном…

я вращаю глазами до нервного хруста,

зло скрипя головы кочаном,

и гляжу на капусту как на капусту

с совершенно разинутым ртом.

Ворчагин

…жил человек отчаянный

на улице лизы чайкиной.

настолько в душе отчаянный,

что словом не передать.

и звали его ворчагиным —

на глупости нескончаемым,

способным с любым за чайником,

кирнув, перейти на мать.

в субботу, где ель скорчавлена,

пришибли двором ворчагина,

смертельно и окончательно:

дубиной по морде – хрясть!

потом, говорят, на чагина

он, правда, воскрес нечаянно,

как прежде: живой, отчаянный,

немного кося на глаз.

Годвер Екатерина

Победитель в номинации «Специальная»

Родилась и живет в Москве. По образованию клинический педагог-психолог, мастер FIDE по шахматам среди женщин. Пишет стихи и прозу в жанрах научной фантастики и фэнтези. Участник очных туров «Филатов Феста», лауреат II степени IV Международного конкурса «Верлибр», победитель IV конкурса проекта «#тожепоэты». Рассказы и миниатюры выходили в периодических журналах и альманахах: «Полдень – XXI век», Edita Gelsen, «Рассказы», «Астра-Нова», «Аэлита-016». Автор научно-фантастического романа «Иволга будет летать».

В декабре

Торчит из-под снега сухая листва,

Травы неувядшая зелень.

Декабрьский полдень помножен на два

У многоэтажки панельной.

Отброшенный окнами солнечный свет

Тикает подстреленным зайцем,

И яркими пятнами кровь по листве

Стекает, как время сквозь пальцы.

Лови его, ну же! Не думай о том,

Что в ходиках злая кукушка

Стащила заветный бочонок лото

И подло нагадила в душу.

Не слушай навязчивых криков ее:

Скорми приблудившейся кошке.

Пускай на веревке замерзло белье,

Усыпано снежною крошкой,

Опавшие листья, как чипсы, хрустят,

Прикрыты вчерашней газетой.

Становится день чуть длиннее, хотя

Его не просили об этом.

Скачками уносится заяц в закат,

Петляет дворами пустыми.

Мурлыкает кошка и нянчит котят,

И чайник фаянсовый стынет

На маленькой кухне, где плещется тюль,

Исколотый солнечным светом,

Цветы на обоях, и скоро июль

Давно отгоревшего лета.

Электрик Петров

Я спросил электрика Петрова:

«Отчего у вас на шее провод?»

А Петров мне ничего не отвечает –

Только тихо ботами качает…

Олег Григорьев (редакция народная)

За домом болтается петелька,

И кто-то болтается в ней…

Сергей Адамский

На фото в заброшенном паблике

В одном из московских дворов

Висело на дереве яблоко,

А рядом – электрик Петров.

И вроде не сам он повесился,

А может быть, все-таки сам.

Висит уже целых два месяца,

А может, всего полчаса.

Не жалко Петрова ни капельки,

Да что там какой-то Петров.

Прохожие в мокрую крапинку

Торопятся скрыться в метро,

А тут, во дворе, – безразличие:

Подумаешь, дождь моросит!

Пускай дорожает «Столичная»,

Наглеет Мосэнергосбыт,

Гуляют с младенцами мамочки,

Старуха продукты несет…

Петрову теперь все до лампочки,

До яблочка яблоне все.

А все ж он до боли обыденно

Качается к ЖЭКу лицом,

Когда в перерыве обеденном

Выходят курить на крыльцо

Сергеич и Лидия Павловна

(О них в этот раз умолчим).

Чтоб вдруг оказаться на яблоне –

Не нужно особых причин.

И вот с благородною просинью

Висит он, навек не у дел…

Как яблоко зреет по осени –

Петров наш однажды дозрел.

Под фото в заброшенном паблике –

Три лайка и едкий коммент.

Возможно, от Лидии Павловны.

Возможно, конечно, и нет.

Незабудки

Незабудки в граненом стакане

выцветают одна за одной,

занавески, обои и камни…

Даже камни!.. Дурак подкидной

у забора дымит сигареткой.

«Сколько лет, – говорит, – сколько зим.

Нынче видимся редко, но метко,

прямо в цель по-соседски разим.

Что, бензин, – говорит, – дорожает?

Да не пяться! Я умер наднесь:

схоронили десятого мая.

Ну а ты отчего вдруг – и здесь?

Захотелось тебе незабудок?

Так давай, собирай – и вали.

Тут собачья прогнившая будка

и холодные комья земли

сыплют сверху, как дождик весенний.

Чуешь их – и не важно совсем,

кто на диско придет в воскресенье,

кто мухлюет… Ты помнишь, сосед?..

Утонули мостки на причале,

дед Харон прикорнул у ларька.

Понапрасну не бряцай ключами –

убери их обратно пока:

В эту дверь не зайти. И не выйти.

А других не прорублено тут.

Минотавр издох в лабиринте,

лежа с яблоком прелым во рту.

Заводи заводное корыто

и давай, дорогой, по газам!

Чтобы ты, разодетый и сытый,

мертвякам не мозолил глаза».

Старики возвращаются в детство

в долгий день, перед самым концом,

но уже не играют в индейцев

и ромашек не рвут под крыльцом.

Незабудки в граненом стакане

отцветают: гадай – не гадай…

Да размеренно каплет из крана

неживая вода через край.

Пророчества сбываются иначе

Нам обещали, что зимой не будет снега.

Никто не верил. Сказки не для взрослых:

Кольца не размыкает Уроборос,

Чтоб впиться в ногу Вещего Олега.

Пророчества сбываются иначе:

Скучнее, приземленнее, банальней,

Чем в новостях по Первому каналу

Показывают мельком перед матчем.

Но снег не выпал. Кончилось предзимье,

Декабрь, январь, февраль едва заметный –

А снега нет. И ни весны, ни лета:

Все замерло в тисках анестезии

Седого демиурга-коновала,

Решившего вмешаться

В ход событий. Один лишь шанс

На то, что снег повалит

Настройкам вопреки

И заметет

Все устремления благие и не очень.

Игрушечный каркас планеты прочен,

И тверже демиурговой руки

Надежда на бессилие пророчеств

Из новостной безрадостной строки.

Воспоминание

Мне снится скрип дверных петель.

Старинный дом в саду заброшенном.

Сквозняк – разбитых стекол крошево.

Кровать и смятая постель,

Небрежно сваленная в угол…

Когда-то здесь горел огонь –

Теперь остался только уголь

И старых досок тихий стон.

Из-под обоев белый круг

Сулит защиту добрых духов

Среди забвенья и разрухи,

Где больше не поет петух.

…Но кто-то входит. Осторожно

В гнилом полу обходит бреши

И, как рассерженную кошку,

Ласкает пальцами столешницу.

Благоговейно, как паломник,

Толкает дверь, она скрипит…

Я оборачиваюсь, и…

И больше ничего не помню.

Будущее

Когда б вы знали, из какого сора

Растут стихи, не ведая стыда…

Анна Ахматова

Мы не читаем эпикриз

и строим будущее из

невразумительного сора:

«колючки», фантиков, трухи…

И вот, как скверные стихи,

с надрывностью сирены скорой

в ночи врывается оно

в незатворенное окно.

Нам бы не слышать, не смотреть.

Но бьет невидимая плеть:

назад – ни шагу,

мы новый мир построим, вновь

мы молвим Слово, много слов –

назло бумаге!

И вот разносится оно…

И пробивает слету дно.

А может, нет. Не так отнюдь:

мы все учились как-нибудь

с суконной рожей,

и смысл во всяких строчках есть:

ты только их сумей прочесть –

не вслух, но все же!

Известно: будущему – быть,

а лес, что пущен на гробы,

опять восстанет.

Ошибок, глупостей, побед

не оборвать кровавый след,

и мячик Танин

однажды выбросит река

на берег, к замку из песка,

который строит Танин внук,

лопатку выпустив из рук.

Ничего невозможно исправить

Удивительной и вечно любимой

мадемуазель Эскарине

посвящается…

Ничего невозможно исправить. Штрихами замазки

Не отбелить бумагу, чтоб сызнова черным – по белому;

Сколько ни переписывай заново старую сказку,

Все закончится так, как кончается слово, – пробелом,

А вчерашней газетой – искристый кулек с леденцами.

Вновь седая цыганка гадает прохожим на картах…

Хеппи-энды придумали люди с большими сердцами,

Но вся разница в том, что их раньше находят инфаркты.

Через тысячу книг и вокзалов злой тенью прокравшись,

Ртом беззубым старуха прошепчет тебе на романи:

«Ничего невозможно исправить в газете вчерашней.

Ничего, чавора́лэ!» В разверстой, зияющей ране

Больше жизни и красок, чем в черных убористых буквах,

Что испуганно жмутся к листу и друг к другу немножко,

Суетятся, ластятся, мурлычут и тычутся в руку:

«Ничего невозможно исправить… Никак невозможно».

День за днем нам платить и платить за чужие ошибки,

Точно так же как кто-то безропотно платит за наши.

В переполненной чаше плывет лупоглазая рыбка

С золотой чешуей. Кверху брюхом, нелепо и страшно.

Снежно-белая роза для черной проказливой кошки

Лепестки под портретом роняет беззвучно и горько.

Но с картонки не тянется лапа поддеть их. Ведь больше

Ничего не исправить. И рыбку не выплеснуть в море,

Чтоб она уплыла: от цыганки, старухи с корытом,

Старика и рассказчика – в зев промысловой вселенной,

Чтобы черная кошка над миской склонилась и, сыто

Облизнувшись, зевнула и спать забралась на колени.

Знают кошки, собаки и дети, что Радуги нету:

Взрослым вечно охота пилюлю послаще и сказку.

Только белая роза печально стоит под портретом,

Неизвестно откуда и как угодившая в вазу…

Красно-белое

Алексу

Одеялом теперь подоконник застелен.

Смешным,

в красно-белую клетку.

Им когда-то меня укрывали от осени стылой…

Я не помню, конечно,

но было

и это.

И такое, что дождь за окном и в окно

мелкой дробью,

шелест книжных страниц, черных букв домино,

тусклый свет ночника в изголовье…

Старой лампы настольной, советской, завода «Салют»:

люди врут –

очевидцы, поэты,

не врет одеяло.

В мягкой ткани – конец и начало.

Либретто

и кода.

На исходе забытого лета забытого года

накрывали им стол, чтобы гладить белье и рубашки.

А декабрьским днем положили в коробку для кошки,

где она принесла пятерых мокроносо-пушистых

и бесстыдно-писклявых, слепых и с хвостами морковкой.

Было солнце лукаво-лучистым

тогда на пустой остановке

в мороз.

Но светило вполсилы:

не нам, мимо нас, не всерьез…

Я пятерок из школы в ту зиму уже не носила.

Было что-то еще – до зимы, до меня что-то было.

Одеяло безмолвно озябшую память укрыло,

как укрыло – спустя двадцать лет – уходящую кошку…

Смерти нет –

только прелой листвою следы запорошены.

Смерти нет –

только долгая ночь перед долгой дорогой.

Смерть есть смерть.

Но вокруг посмотреть – любо-дорого…

Что-то будет еще после нас. А пока подоконник,

где другой, непохожий – пузатый и рыжий, как солнце, –

кот ворчит одеялу про что-то такое котовье.

Может, жарко ему; может, просто неймется

от скуки.

Чьи-то руки

кот видит во сне и урчит еле-еле.

Листопад и дожди. Одеяло в свалявшейся шерсти –

мы фигуры и пешки на клетках его красно-белых,

мы выходим на свет и уходим на свет, честь по чести,

выползаем из тьмы и уходим во тьму тихой сапой.

Мы горим и сгораем;

оно остается и греет…

Кот, хвостом отмахнувшись, зевает

и прыгает

на пол.

А там и нет ничего

Скачет зайцем во поле смерть Кощеева,

Над болотами кружит утицей,

А Иван с Ильей, грязношеие,

Прут пустой сундук по распутице.

Ничего в нем нет, да и было ли?

Но на рынок снесть – дело верное:

Полчервонца им выйдет прибыли.

А потом домой с ветром северным…

По пути – в кабак, по обычаю:

До бездумия, до беспамятства,

Чтоб стыдить себя утром вычурно,

Выворачиваться и каяться.

Только зря, Кощей, светишь ножиком,

Ухмыляешься в чахлом ельнике!

Твой придет черед. Песнь сложится,

Сказка скажется – с понедельника…