Текст книги "Святой Преподобный Сергей Радонежский. Жизнеописание"

Глава III
Покорный юноша

Радуйся, яко от младых ногтей последовал еси Христу.

Радуйся, от юности твоея всем сердцем и мыслию Бога возлюбивый.

Радуйся, любви ради Зиждителя твоего земная к земле возвративый.

Радуйся, приобретением ради Христа уметы вся быти вменивый.

Здесь уместно сказать несколько слов о том, в каком состоянии находилась в описываемое нами время Русская земля, чтобы знать, при каких обстоятельствах жили родители Варфоломеевы и среди каких условий воспитывался сам Варфоломей. Раскроем на минуту скорбные страницы родной нашей истории, чтобы яснее видеть, какого великого мужа послал Бог многострадальному отечеству нашему в лице смиренного Своего избранника. На темной картине исторических событий его светлый образ выступает пред нами во всей своей неземной красоте.

Поистине трудные были тогда времена!.. Тяжким бременем лежало иго татарское на плечах русского народа. О том, чтобы сбросить с себя это ненавистное иго, никто не смел и подумать. Князья то и дело ходили в

Орду, то на поклон грозным тогда ханам монгольским, то судиться и тягаться между собой, и сколько благородной крови княжеской пролито в Золотой Орде по зависти и братоубийственной ненависти честолюбивых соперников? Наш историограф Карамзин справедливо замечает, что «древняя русская пословица “близ Царя – близ смерти” родилась тогда, как наше отечество носило цепи монголов. Князья ездили в Орду как на Страшный Суд: счастлив, кто мог возвратиться с милостью царской, или, по крайней мере, с головой! Нередко там они и душу свою полагали за веру Православную и за святую Русь. А потому, отправляясь в Орду, они обыкновенно писали духовные завещания, прощаясь навсегда со своей семьей. Народ страдал от своеволия грубых и гордых татарских численников и баскаков (чиновников), которые разъезжали по всем городам. Не было от них никому пощады, что хотели, то и делали: города и селения жгли и грабили, храмы Божии разоряли или оскверняли, а людей убивали или уводили в плен. Даже купцы, даже просто бродяги монгольские обходились с нашими предками как с презренными рабами. При таких неурядицах, при недостатке единой сильной власти был полный простор страстям негодных людей, которых и всегда бывает немало, а в такие тяжкие времена число их обыкновенно увеличивается. Иго татарское не прошло бесследно и в народной нравственности: «забыв гордость народную, – говорит Карамзин, – мы выучились низким хитростям рабства, заменяющим силу в слабых; обманывая татар, еще больше обманывали друг друга; откупаясь деньгами от насилия варваров, стали корыстолюбивее и бесчувственнее к обидам, к стыду, подверженные наглостям иноплеменных тиранов. От времен Василия Ярославина до Иоанна Калиты (период самый несчастнейший!) отечество наше походило более на темный лес, нежели на государство: сила казалась правом; кто мог, грабил: не только чужие, но и свои; не было безопасности ни в пути, ни дома; воровство сделалось общей язвой собственности…»

Да, тяжело было Русской земле в те скорбные времена, трудно, невозможно было одолеть сильного врага, и именно потому, что князья Русские все больше ссорились между собой, единства не было, по клочкам была разделена вся обширная Русская земля. И если бы не осознали наконец необходимости этого единства – кто знает? – может быть, и совсем погибла бы Русь Православная, подпав владычеству более опасных врагов, каковы были в то время Литва, Польша, Венгрия и Швеция.

Но Бог не попустил случиться такой беде. Раньше всех поняли опасность наши первосвятители, они всегда твердили князьям, что единодушие между ними необходимо для спасения России от окончательной гибели. Когда было можно, святители всегда являлись миротворцами в усобицах княжеских, действуя и словом убеждения, и силой духовной власти. А прозорливый святитель Петр положил прочную основу объединению Русской земли, переселившись навсегда из Владимира-на-Клязьме в незнатный тогда городок Москву, к умному и благочестивому князю Иоанну Даниловичу Калите. Этот князь стал настойчиво приводить в исполнение намеченную еще его отцом мысль объединения Русской земли и присоединял одно за другим соседние княжества к Московскому. Святитель Петр, незадолго перед кончиной своей, ободрил князя предсказанием о будущем величии Москвы. «Если ты, сын мой, – говорил он в духе пророчества, – успокоишь мою старость и воздвигнешь здесь храм, достойный Богоматери, то будешь славнее всех иных князей, и род твой возвеличится; кости мои останутся в сем граде; святители захотят обитать в оном, и руки его взыдут на плеща врагов наших». Иоанн исполнил завет старца-митрополита, и Бог благословил успехом его начинания на пользу отечества. Москва мало-помалу стала возвышаться над другими городами, а сам Иоанн заслужил славное имя собирателя Русской земли. Через сто лет с Москвой никто уже не дерзал спорить о первенстве: она объединила под собой всю тогдашнюю Русь, и это объединение не только спасло Россию от конечного разорения, но и помогло ей сбросить иго монгольское.

Но нелегко было удельным князьям расставаться со своей свободой. Московский князь действовал властно, иногда ничем не стесняясь, ни перед чем не останавливаясь. Даже в тех случаях, когда присоединение соседних уделов совершалось мирным путем, посредством, например, родственных союзов с Великим князем Московским, и тогда Иоанн Данилович не задумывался распоряжаться удельными, как ему хотелось. Так он выдал своих дочерей: одну за Василия Давидовича Ярославского, а другую за Константина Васильевича Ростовского, и, действуя как глава России, предписывал своим зятьям законы в их собственных областях. «Горько тогда стало городу Ростову, – со скорбью повествует летописец, – и особенно князьям его! У них отнята была всякая власть и имение, все же честь их и слава потягнули к Москве». Послан был на Ростов в сане воеводы московский вельможа Василий, прозванием Кочева, и с ним другой, по имени Мина; по прибытии в Ростов они стали действовать полновластно, притесняя жителей так, что многие ростовцы вынуждены были отдавать москвичам свои имущества поневоле, за что получали только оскорбления и побои и доходили до крайней нищеты. Трудно и пересказать все, что потерпели они: дерзость московских воевод дошла до того, что они повесили вниз головой ростовского градоначальника, престарелого боярина Аверкия, поставленного еще князем Василием Константиновичем, и в таком виде оставили его на поругание. Так поступали они не только в Ростове, но и по всем волостям и селам его. Народ роптал, волновался и жаловался на эти своеволия, все говорили, что слава Ростова исчезла, что князья его лишились своей власти, что Москва тиранствует…

Не избежали, конечно, этих народных скорбей и праведные родители Варфоломея. Славный и именитый некогда боярин Кирилл, еще ранее описанных событий в Ростове, под старость стал терпеть нужду. Частые путешествия в Орду со своим князем, тяжкие дани и непосильные подарки ордынским вельможам, без чего никогда не обходились эти путешествия, жестокий голод, нередко опустошавший Ростовскую область, а больше всего, говорит преподобный Епифаний, великая рать, или нашествие Туралыково в 1327 году, – все это вместе отозвалось крайне неблагоприятно на его состоянии и почти довело его до нищеты. Очень вероятно также, что своеволие московских наместников, которые распоряжались в Ростове как независимые государи, не пощадило и Кирилла, как ближнего боярина князей Ростовских, может быть, и он лишился тогда не только чести своей, но и всего своего достояния. Тяжело было Кириллу после всего, что испытал он в Ростове, оставаться там, а может быть и прямо приказано было от наместников московских удалиться из Ростова, и потому он решил, что лишь только откроется возможность, покинуть родной город и перейти на службу к другому князю.

Случай скоро представился. В 12 верстах от Троицкой Лавры, по направлению к Москве, есть село Городище, или Городок, которое в древности носило имя Радонежа. В 1328 году, отправляясь в Орду, Великий князь Иоанн Данилович написал духовное завещание, в коем, между прочим, назначил «село Радонежское» в удел Великой Княгине Елене «с малыми детьми» нераздельно. Вскоре после того село это перешло в полную собственность младшего сына Иоаннова Андрея. Великий Князь, по малолетству Андрея, поставил в Радонеж наместником Терентия Ртища, который желая привлечь большее число поселенцев в этот почти незаселенный тогда край, объявил именем Князя разные льготы переселенцам. Лишь только это стало известно в Ростове, многие из его жителей, в надежде найти себе облегчение, потянулись в Радонеж. В числе таких переселенцев Епифаний называет Протасия-тысяцкого, Георгия, сына Протопопова, с родом его, Иоанна и Феодора Тормасовых, их родственников Дюденя и Онисима, бывшего ростовского вельможу, а впоследствии диакона и ученика Сергиева. В числе их переселился и блаженный Кирилл со всем своим семейством и водворился в Радонеже близ церкви Рождества Христова.

По обычаю того времени Кирилл должен был получить поместье, но сам он, по старости, уже не мог нести службы, и потому обязанность эту принял на себя старший сын его Стефан, который, вероятно, еще в Ростове женился. Младший из сыновей Кирилла, Петр, также избрал супружескую жизнь, но Варфоломей и в Радонеже продолжал свои подвиги. Размышляя о суете всего земного, блаженный юноша нередко повторял сам себе слово пророческое: «Кая польза в крови моей, внегда сходити мы во истление? (Пс. 29, 10). Правда, мир и все, что в мире, создано Богом для блага людей, но все это человеческими страстями, насилиями, неправдами до того извращено, что жизнь человеческая не представляет почти ничего, кроме труда и болезней, и для желающего в кротости духа устроять свое спасение со всех сторон встречаются препятствия и соблазны». Рассуждая таким образом, Варфоломей стал просить у своих родителей благословения избрать путь иноческой жизни. Не раз он говорил отцу: «Отпусти меня, батюшка, с благословением, и я пойду в монастырь».

– Помедли, чадо, – отвечал ему на это отец, – сам видишь, мы стали стары и немощны; послужить нам некому: у братьев твоих немало заботы о своих семьях. Мы радуемся, что ты печешься, како угодити Господу

Богу, это дело хорошее, но верь, сын мой, твоя благая часть не отнимется у тебя, только послужи нам немного, пока Бог явит милость Свою над нами и возьмет нас отсюда. Вот проводи нас в могилу, тогда уже никто не возбранит тебе исполнить свое заветное желание.

И благодатный сын повиновался: он прилагал все свое старание угодить святым родителям и упокоить их старость, чтобы заслужить себе их благословение и молитвы. Не связанный семейными заботами, он всего себя посвятил упокоению родителей, а по своему кроткому, любящему характеру был как нельзя более способен к этому.

Какой прекрасный, поучительный пример и благоразумия родительского, и послушания сыновнего! Кирилл и Мария не усиливаются погасить возгорающееся в сыне своем Божественное желание, не принуждают его связать себя с суетой мира узами брачными, как делают многие родители века сего, они только указывают ему на свои нужды и немощи, а втайне, вероятно, более имеют в виду его молодость и дают ему случай еще испытать самого себя и укрепиться в святом намерении, дабы он, возложив руку на рало, уже не озирался вспять. Но и Варфоломей не следует примеру своевольных детей века сего, из коих многие, даже в обыкновенных мирских делах, не хотят покорить воли своей воле родителей и ни во что ставят и нужды и желания; нет, благоразумный юноша знает достоинство того, чего желает. Однако ж, взирая на заповедь Божью чти отца и матерь (Мф. 15, 4), соглашается до времени томить себя неисполненным желанием, дабы сохранить повиновение родителям и через то наследовать их благословение – так дорожил он этим благословением! И родители, конечно, от всего любящего сердца благословляли послушного сына святыми свомии благословениями до последнего своего воздыхания.

Но дух иночества нечувствительно сообщился от сына родителям: при конце своей многоскорбной жизни Кирилл и Мария пожелали и сами, по благочестивому обычаю древности, воспринять на себя ангельский образ. Верстах в трех от Радонежа был Покровский Хотьков монастырь, который состоял из двух отделений: одного для старцев, другого для стариц. В этот монастырь и направили свои стопы праведные родители Варфоломеевы, чтобы здесь провести остаток дней своих в подвиге покаяния и приготовления к другой жизни. Почти в то же время произошла важная перемена и в жизни старшего брата Варфоломеева – Стефана: недолго жил он в супружестве, жена его, Анна, умерла, оставив ему двух сыновей – Климента и Иоанна. Похоронив супругу в Хотьковом монастыре, Стефан не пожелал уже возвратиться в мир. Поручив детей своих, вероятно, Петру, он тут же, в Хотькове, и остался, чтобы, приняв монашество, вместе с тем послужить и своим немощным родителям. Впрочем, претруженные старостью и скорбями, схимники-бояре недолго потрудились на своем новом звании: не позже 1339 года они с миром уже отошли ко Господу на вечный покой. Дети почтили их слезами сыновней любви и похоронили под сенью той же Покровской обители, которая с сего времени сделалась последним приютом и усыпальницей рода Сергиева.

После удаления старшего брата в монастырь Варфоломей остался полным хозяином в доме родителей. Кончину их он принял как поданный Провидением Божием знак к исполнению своего заветного намерения. Отдавая им последний долг сыновней любви, он неотлучно провел в Хотькове монастыре сорок дней, пока совершалось установленное Церковью поминовение новопреставленных. Свою молитву о упокоении душ их он соединял с делами милосердия: каждый день кормил нищих и раздавал бедным остатки небогатого имущества почивших. В духовной радости возвратился он наконец в Радонеж: теперь никто и ничто не могло удержать его в мире, среди столь несносной для души его суеты… С наслаждением повторял он изречения Священного Писания, которые так подходили теперь к его устроению душевному: изыдите от среды их и отлучитеся, и ничему, сущему в мире, не прикасайтеся (2 Кор. 6, 17); отступите от земли и взыдите на небо. Прильпе душа моя по Тебе, Господи, мене же прият десница Твоя! (Пс. 62, 9).

Вот какими чертами изображает состояние души Варфоломеевой в это время святитель Платон: «Читал Варфоломей во Святом Евангелии: приидите ко Мне ecu труждающиеся и обремененнии, и Аз упокою вы (Мф. 11, 28), читал он и размышлял: что может быть желательнее сего? Я, я – из числа сих труждающихся, я – из числа обремененных… Чувствую в себе силу страстей, совесть моя трепещет суда Божия… Сосуд избранный, апостол Павел, говорит о себе, что он – первый из грешников. А мне что иное о себе сказать? и внешние обстоятельства своей прискорбностью гонят меня в пустыню… Отовсюду я утружден и обременен; но вот, Господь глаголет в Евангелии: прииди ко Мне, и Аз упокою тя. Можно ли пренебрегать тем, чего всеми силами искать надобно? Сам Господь ищет меня и сретает со Своим вожделенным покоем. И как же я был бы неразумен, если бы вздумал отказаться от сего неоцененного сокровища! Нет, пойду, побегу за гласом сим, Он солгать не может. Сердце мое Он зажег, не могу успокоиться, пока обещанного Им покоя не найду! Се удалюся бегая и водворюся в пустыни, буду чаять Бога спасающаго мя от малодушия и от бури!» (Пс. 54, 8–9).

Обращал Варфоломей в благоговейном сердце своем и другое слово Господа: аще кто грядет ко Мне, и не отречется всего своего имения, не может быти Мой ученик (Лк. 14, 26, 33). Желая последовать сему слову спасительному, он передал своему меньшему брату Петру все, что осталось после родителей. Так сделан был решительный шаг, и святой юноша, на 21-ом году своей жизни, бодро вступил на новый путь, полный скорбей и лишений, и, подклонив свою главу под благое иго креста Христова, устремился к вожделенным для него подвигам духовным, как жаждущий олень стремится к живительным источникам водным…

«Он оставил мир, – говорит святитель Филарет Московский, – когда мир еще не знал его, и впоследствии не восхотел стать даже в такое состояние, которое хотя и в мире, но не от мира и не для мира (разумеем сан святительский); самое послушание, столь свято хранимое Сергием во всех других случаях, не могло привести его к тому, чтобы расстаться со сладкой пустыней или хотя бы только принять от руки Святителя священное украшение, как благословение архипастырское, потому что сие украшение (крест) было сделано из золота…»

Глава IV
Братья в пустыни

Радуйся, иго Христово благое понесший измлада.

Радуйся, не отвративыйся вспять в шествии до горнаго града!

Радуйся, вся мира сего красная яко скоро исчезающая презревый.

Радуйся, зерцало совершеннаго терпения.

Расстался Варфоломей с Радонежем и пошел в Хотьков, который теперь был для него роднее Радонежа. Можно ли изъяснить то блаженное состояние, в каком находилась тогда его чистая душа, вся объятая пламенем Божественной любви? Опытные в духовной жизни подвижники говорят, что в начале подвига душа обыкновенно горит неизъяснимой жаждой подвига, все кажется возможным, всякий труд – легким, всякое лишение – ничтожным. Благодать Божия, как нежная, любящая мать, дает новоначальному подвижнику вкусить тех благ неизреченных, которые ожидают его по совершении подвига, дает, без всякой с его стороны заслуги, для того, чтобы он знал, что получит по очищении своего сердца от страстей, и потому не ослабевал в борьбе с врагами спасения. И блажен, кто не был рабом своих страстей, кто сохранил непорочность детства в юности и от юности взял крест свой, чтобы идти за Господом! Тогда как другие подвижники всю жизнь свою проводят в тяжкой борьбе со своими страстями и благодать Божия действует в них сокровенно, лишь изредка утешая их сладостным ощущением своего присутствия и снова скрываясь, дабы они не впали в высокое о себе мнение, – сей избранник сердца, незнакомого с грязью порока, скоро уподобляется благодатного покоя бесстрастия. К таковым, по преимуществу, можно отнести слова Лествичника: «Исшедший от мира по любви к Богу в самом начале приобретает огнь, который, быв ввержен в вещество (страстей), вскоре возжжет сильный пожар» и истребит страсти. К числу таких избранников благодати принадлежал и Варфоломей. Давно горел в душе его этот благодатный огонь, а теперь он проник все его духовное существо. Его мысль уже витала в дебрях пустынных.

В Хотькове, как уже знают читатели, смиренно подвизался вблизи трех дорогих могил старший брат Варфоломея Стефан. К нему-то и спешил блаженный юноша. Скромный, с детства привыкший подчинять свою волю воле старших, он и теперь боялся положиться на себя и надеялся иметь в брате-иноке верного спутника и опытного руководителя на новом многотрудном жизненном пути. Оставаться в Хотькове у него не было намерения – его душа жаждала безмолвия пустыни: чем больше представляла труда одинокая жизнь пустынника, чем больше было в ней лишений, – тем для него казалось лучше.

И вот Варфоломей в Хотьковской обители. Он упрашивает брата идти с ним искать места для пустынножительства. Стефан не вдруг решается на такой подвиг. Недавний мирянин, поступивший в монастырь не столько по влечению чистой любви к Богу, сколько потому, что его сердце, разбитое семейным горем, искало врачевания в тишине святой обители, он не думал принимать на себя подвига выше меры своей и желал проходить обычный путь жизни монашеской в стенах монастырских. Но Варфоломей просит, умоляет, и добросердечный Стефан уступает наконец неотступным просьбам любимого младшего брата и, «принужен быв словесы блаженного», соглашается. Братья оставляют гостеприимную обитель и идут в самую глушь соседних лесов…

В те времена каждый, желавший уединенной жизни, мог один или с товарищем свободно идти в лес, на любом месте строить себе хижину или копать пещеру и селиться тут. Земли было много свободной, не принадлежащей частным владельцам. Когда собиралось около пустынников несколько человек, то строили церковь, испрашивали у князя право на владение местом, а у местного святителя – разрешение освятить церковь, и обитель основывалась. Но Варфоломей не думал строить обитель, не желал собирать около себя братию, у него было одно заветное желание: укрыться навсегда от мира в глубине непроходимой чащи лесной, укрыться так, чтобы мир никогда не нашел его и совсем позабыл отшельника.

Долго ходили братья по окрестным лесам, наконец им полюбилось одно место, удаленное не только от жилищ, но и от путей человеческих. Это место было Самим Богом предназначено к устроению обители: над ним и прежде видали достойные люди – одни свет, другие огонь, а иные ощущали благоухание. Оно находилось верстах в десяти от Хотькова и представляло небольшую площадь, которая возвышалась над соседней местностью в виде маковки, почему и названа Маковцем, или Маковицей. Глубокая дебрь с трех сторон окружала Маковицу, густой лес, до которого еще никогда не касалась рука человеческая, одевал ее со всех сторон сплошной чащей, высоко поднимая к небу свои тихо шумящие вершины. В окружающих эту возвышенность дебрях можно было найти немного и воды, хотя ходить за ней было и неблизко. «Любуясь первобытной красотой местности, – говорит святитель Платон, – Варфоломей представлял себе в мысли земной рай, в котором жили праотцы рода человеческого в невинном состоянии до грехопадения». Мы не можем представить себе того восторга, который наполнял тогда душу и сердце молодого отшельника! Наконец-то сбываются его заветные желания, его задушевные месты: вот она – давно желанная пустыня, вот он – дремучий лес! Мир со всей его суетой, с его житейскими треволнениями остался там, где-то далеко позади Варфоломея, отшельник более не вернется туда. Здесь он найдет свой покой, здесь поселится навсегда, будет беседовать с Единым Богом, разделяя труды со своим родным не по плоти только, но и по духу братом!

Горячо помолились братья на избранном месте пустынного жития, предавая самих себя в руки Божии, они призывали Божие благословение и на самое место своих будущих подвигов. Потом стали рубить лес. С великим трудом переносили они тяжелые бревна на своих, хотя и привычных к труду, но все же боярских плечах. Мало-помалу редела чаща лесная, открывая место, на котором впоследствии суждено было Богом процвести славной Лавре Сергиевой. Отшельники устроили себе сначала шалаш из древесных ветвей, а потом убогую келийку; наконец подле келлии поставили и малую церквицу. Все это было сделано руками самих братьев-труд-ников, они не хотели приглашать посторонних людей, потому что телесный труд был необходимым условием самой жизни подвижнической.

Когда церковь была готова к освящению, Варфоломей сказал Стефану:

– По плоти ты мне старший брат, а по духу – вместо отца. Итак, скажи мне: во имя какого святого следует освятить нашу церковь? Какой будет ее престольный праздник?

– Зачем спрашиваешь меня о том, что сам лучше меня знаешь? – отвечал ему старший брат. – Ты, конечно, помнишь, как не раз покойные родители наши при мне говорили тебе: «Блюди себя, чадо, ты уже не наше, а Божие. Господь Бог избрал тебя прежде твоего рождения и дал о тебе доброе знамение, когда трижды возгласил ты во чреве матери во время литургии». И пресвитер, тебя крестивший, и чудный старец, нас посетивший, говорили тогда, что это трикратное проглашение твое предзнаменовало, что ты будешь учеником Пресвятой Троицы, итак, пусть церковь наша будет посвящена Пресвятому Имени Живоначальной Троицы; это будет не наше смышление, а Божие изволение;

пусть же благословляется здесь Имя Господне отныне и во веки!»

Вздохнул из глубины сердца юный подвижник и сказал брату:

– Ты высказал, господин мой, то самое, что давно было у меня на душе, чего я всем сердцем желал, но не дерзал высказать. Любезно мне слово твое: пусть эта церковь будет освящена во Имя Пресвятой Троицы. Ради послушания я вопрошал тебя, не хотелось мне иметь в сем волю свою, и вот Господь не лишил меня желания сердца моего!

«В сем рассуждении, – замечает один его жизнеописатель, – открылось его глубокое духовное просвещение: самым наименованием храма он проповедовал всем главнейшую истину Христианства – о Триипостасном Божестве».

«Его ум, – говорит святитель Филарет, – устремился тогда к высочайшему христианскому догмату, дабы привлечь за собой умы даже младенцев веры. Посвятив храм сей Имени Пресвятой Троицы, он сделал то, что здесь, в его обители, по самому напоминанию имени храма, каждый поклонник богословствует, исповедует и славит Живоначальную Троицу и, богословствуя, приносит свою молитву».

Затем оба брата пошли в Москву, чтобы испросить благословение Всероссийского Митрополита Феогноста на освящение церкви. Святитель милостиво принял просителей и послал с ними священнослужителей, которые взяли с собой святый антиминс с мощами святых мучеников и все потребное для освящения храма. Церковь, по желанию братьев, была освящена во Имя Пресвятой и Живоначальной Троицы. Так скромно, по-пустынному смиренно, было положено основание Свято-Троицкой Сергиевой Лавры, столько прославленной впоследствии именем преподобного Сергия! «Справедливо сия церковь, – замечает при сем блаженный Епифаний, – наречена во Имя Святой Троицы: она основана благодатью Бога Отца, милостью Сына Божия и поспешением Святаго Духа».

Это произвошло в 1340 году, уже при Великом князе Симеоне Иоанновиче Гордом.

«Какой несказанной радостью радовался юный подвижник наш, когда увидел освященным дом Божий! – говорит святитель Платон. – Теперь оставалось ему и самого себя всецело уготовать в жилище Духа Святаго». И он, действительно, еще с большей ревностью стал подвизаться в посте и молитве, в трудах и терпении. Мира как бы вовсе не было для юного отшельника: он умер для мира и мир умер для него навсегда.

Не то было со старшим братом. Суровой, неприветливой показалась ему дикая пустыня. Он видел здесь одни труды и лишения. Никаких удобств для безбедного существования тут не было. Никто не заходил к отшельникам, трудно было достать самое необходимое. На далекое расстояние не было не только сел или дворов, но и пути людского, кругом их убогой келлии и церквицы – непроходимая чаща лесная, с негостеприимными обитателями – дикими зверями…

Не выдержал Стефан этих скорбей пустынных, он вовсе не был подготовлен к ним предшествующей жизнью. Утешаясь семейной жизнью, он, вероятно, не думал не только о пустынных подвигах, но и о монашестве. Тяжкое горе – смерть молодой супруги – побудило его удалиться в обитель, как тихую пристань на море житейском, там, быть может, он и окончил бы дни свои, если бы не Варфоломей. Только усердные просьбы любимого брата вызвали его оттуда, и вот, лишь только он встретился со всей суровой обстановкой отшельнической жизни, как мужество изменило ему, его стала томить тоска нестерпимая, им овладел дух уныния. Напрасно Варфоломей утешал малодушного, уговаривал, упрашивал вооружиться терпением против этого искушения. Хотя не без скорби, Стефан оставил одиноким пустыннолюбивого брата и ушел в Москву. По свидетельству блаженного Епифания, который лично знал Стефана, он любил иноческое житие, много трудился и вел строгую жизнь. Ходил он обыкновенно в убогой одежде. В то время в Богоявленском монастыре подвизался еще простым иноком будущий святитель Всероссийский Алексий. Они духовно полюбили друг друга, рядом всегда стояли в церкви и вместе пели на клиросе. Наставником и руководителем их был старец Геронтий, опытный в жизни духовной. Митрополит Феогност любил Стефана, Геронтия и Алексия и по временам приглашал их к себе для духовных бесед. Сын Калиты, Великий князь Симеон Иоаннович, также отличал своим вниманием и Стефана, и Алексия. По его желанию Митрополит Феогност рукоположил Стефана во пресвитера и назначил игуменом Богоявленского монастыря. Великий князь избрал Стефана в своих духовники. Примеру князя последовали тысяцкий столицы Василий, брат его Феодор и другие знатные бояре. Позднее мы опять встретимся со Стефаном в пустыне Радонежской, хотя уже при других обстоятельствах. Обращаемся к юному Варфоломею.

Хотя и оставил его единоутробный, но на сей раз не единодушный брат, он остался тверд и непоколебим в своем намерении. «Два родные брата, – замечает блаженный Епифаний, – а между тем какая разность в произволении! Оба совещались жить в пустынном уединении, но один из пустыни ушел в городской монастырь, а другой и самую пустыню обратил в город. Что казалось Стефану тяжким и нестерпимым, то было легко и приятно для Варфоломея, которого душа с детства пылала Божественным огнем. И Господь хранил его Своею благодатью среди пустыни, ограждал его Своими Ангелами на всех его путях и, как Сердцевед, видевший его сердечные расположения, уготовлял в нем начальника многочисленной братии и отца многих обителей».