Текст книги "Назад в СССР"

Неприятность
(рассказ)

Люську не любили все бабы на деревне. Они неистовствовали, когда она проходила мимо них, смеющаяся, вся такая округлая, как бы поддевая: «Мол, куда вам до меня». Мужики, те помалкивали, когда бабы промывали косточки красавице Люське, но про себя томливо вздыхали: «Ай, да баба!». Вот и дед Филипп, ворча на старую Мирониху, нет-нет да и кинет взгляд на нагловато-бесовитую девку и, как кот, при этом замурлычет и облизнётся. Потом поволочет по дорожкам сада свои старые колоды и пуще прежнего примется разносить свою старуху. А Мирониха стала замечать за своим стариком странные вещи: то дед вырядится, как петух гамбургский, и, крякнув на пороге, двинется прогуливаться по деревне, то тянет старый цигарку за цигаркой и всё о чём-то думает.

А старый Филипп и впрямь изменился – из головы не выходила Люська. Дед был рад этому и не рад. Старуху свою он перестал замечать, всё о чём-то мечтал да сапоги ваксой до блеска начищал, мурлыкая под нос песню. И решил Филипп к Люське на дом сходить да счастья попытать. Взял он со старухиной шкатулки кольцо обручальное да серёжки золотые в подарок снести. По деревне он шёл гордо, и все дивились: куда это старый Филипп поковылял с цветами да при фуражке?

Зашёл старик в избу в тот самый момент, когда Люська полы мыла. Юбка её была подогнута, перед Филиппом раскачивались бедра, такие аппетитные да притягательные. Тут старика чёрт и попутал: грохнулся он перед Люськой на колени и давай ноги её целовать. Люська залилась смехом: «Дед, ты что рехнулся? А ну давай отсюда!» Мокрая тряпка в Люськиных руках повисла над дедом.

Никто не мог смотреть без смеха, как старый Дон Жуан, увертываясь от тряпки, бежал, словно старая кляча, от Люськи домой.

Мирониха ничего не сказала деду, лишь посмотрела на Филиппа с какой-то грустью и пошла в хлев корову доить. Дед же после этого случая слёг. Он метался в жару и бредил, что-то бормотал и никого не узнавал. Три дня и три ночи Мирониха его обихаживала, не отходила, гладила своей рукой его лоб и приговаривала: «Ох, Филиппушка ты мой, Филиппушка».

На чётвертые сутки старик стал приходить в себя, различать, что делается рядом. Он видел всхлипывающую Мирониху, и она казалась ему молодой. В памяти начинали возникать картины прошлого: как с Миронихой встречались, как свадьбу играли небольшую, но весёлую. Мирониха его красивая была в молодости, парни на неё заглядывались.

«Эх, ты, – корил себя дед, – старуху свою захотел на кого-то променять».

А ведь будь его Мирониха сейчас молода, разве можно было сравнить ее с какой-то Люськой? Старик прижался щекой к бабкиной руке и тихо произнес:

– Милая ты моя старушка, какой же я осёл.

Больше дед Филипп не поглядывал на Люську и не вспоминал о ней, будто и не происходило с ним такой неприятности. Он вновь обрёл ясность ума и уже не покрикивал на свою старуху, а наоборот, взгляд его теплел, когда рядом с ним была Мирониха.

Философия Петра
(рассказ)

Работа не шла, не хватало запчастей, чтобы закончить ремонт двигателя, и мужики, махнув на всё рукой, решили сообразить. Мастер отсутствовал, и надзора особого не было. Один лишь Пётр, как всегда, не поддержал компании. Он стал раскладывать инструменты, думая о чём-то своём. Мужики уже привыкли к тому, что Пётр отказывался с ними посидеть, отпускали в его сторону сальные шуточки, стараясь поддеть. Да только он на это никак не реагировал. Пётр, в общем-то, никому не мешал, начальству не докладывал, если что. Но в то же время был обособленным в бригаде. Поэтому мужики не очень его жаловали, считая Петра белой вороной и называя меж собой «лохом».

Пётр и с виду-то отличался от всех в бригаде. Не очень высок, всегда аккуратен, не было в нём показушной мужицкой удали, размашистых движений, крутого гонора. У Петра и философия была на всё своя. Он не любил болтунов и лоботрясов. Когда мужики заводили разговор о бабах, то Пётр лишь поправлял, как бы невзначай: «Не бабы, а женщины» – и отходил в сторону, продолжая какое-нибудь дело. И лишь однажды высказал своё мнение:

– Мне без разницы, какие у женщины ноги – длинные или нет, блондинка она или брюнетка, лишь бы она была моей женщиной и ничьей больше.

Такая философия мужиков рассмешила и долго ещё они по этому поводу язвили в адрес Петра, мол, ничего ты в жизни не понимаешь, да и где уж тебе с твоими чопорными манерами.

Пётр лишь молчал, считая, что объяснять этим людям – терять время зря. Его удивляло, как могут мужики большую часть своего времени проводить в разговорах за бутылкой, рассуждая ни о чём, да пошло и зло шутить.

Может, так каждый и остался при своём мнении, если бы не несчастный случай с Петром.

При ремонте одного агрегата Петру одной из железяк придавило ногу. Была раздроблена кость, и он оказался в больнице. Мужики, сидя в очередной раз за бутылкой, решили навестить Петра – так, от нечего делать. Дымов по этому поводу даже изрёк:

– А что, мужики, хорошая идея, пусть он и лох, но всё же человек.

В больнице Петра не оказалось, и мужики направились к нему домой, заодно они решили удовлетворить свое любопытство – своими глазами увидеть, как же живёт Пётр.

Дымов, ухмыляясь, по дороге говорил:

– Посмотрим, такой ли у него аккуратненький дом, как он сам.

Двор у Петра был большой. Не ожидая увидеть такие постройки, вся бригада как бы приостановилась, и Дымов прикусил язык. С одной стороны дома были гараж и хлев, с другой – огород да аккуратненьким рядком грядки. Ко всему была приложена хозяйская рука.

Встретил Пётр свою бригаду дружелюбно. Он всё ещё пока передвигался с помощью костылей, но был весел.

Дымов произнёс:

– Вот тебе и раз, мы думали, ты тут лежишь, умираешь и своей кислой физиономией мир да нас проклинаешь.

Пётр рассмеялся:

– Ладно вам, проходите, у нас пироги сегодня. Кстати зашли.

Мужики слегка стушевались. Проходить, не проходить? Да и наверняка один чай будет.

Но тут Дымов скомандовал:

– Раз зовут – грех отказываться!

– Вот и хорошо, – обрадовался Пётр и крикнул жене, которая была на кухне: – Ирина, собирай стол, гости пришли!

Часа три мужики пробыли дома у Петра. Сами того не ведая, они попали на семейное торжество – двадцать лет семейной жизни Петра с женой Ириной.

По дороге назад Дымов сказал:

– Вот вам и лох. С виду – смотреть не на что, а такую усадьбу отгрохал! А жена какая красавица! Пироги печёт – объедение! Я-то думал, у него замухрышка какая-нибудь, да и вообще…

Бригада лишь поддакивала Дымову, который продолжал рассуждать о Петре:

– И ведь пьёт же, собака! Ишь, как щедр был, а на работе – ни-ни. Надо бы подумать над его жизненной философией.

Озадаченные мужики разошлись по своим домам, думая каждый о своём.

А Пётр, обнимая жену, говорил, что когда избавится от костылей, обязательно свозит её к морю. Ирина, прижимаясь к плечу мужа, думала, как всё же ей в жизни повезло, что у нее есть такой Пётр, сильный и надёжный, и как чудесно сидеть вот так вдвоём и знать, что это и есть счастье.

Женщина и чёрт
(сказка для взрослых)

На дворе завывал ветер. Метелило.

– Бр-р-р… – передёрнула плечами женщина, подсев ближе к печи, чтобы согреться. Её знобило. Дрова кончались, за ними надо было идти на двор. Но при одной мысли, что надо выходить на улицу, бросало в дрожь. Женщина сидела, закутавшись в пуховую шаль, и думала о своём одиночестве, особенно трудном во время болезни. Вот и воды нет – и принести некому.

И тут в дверь постучали.

– Открыто, – громко сказала женщина и добавила про себя: «Кого там чёрт несёт?»

О соседке она подумала. Не хотелось в этот вечер слушать её назойливую болтовню. А когда дверь открылась и послышался необычно шумный топот, женщина, повернув голову, от неожиданности ойкнула. На пороге стоял Чёрт. Его глаза бесовато блестели. Перебирая своими дьявольскими копытами, он нагло улыбался.

Женщина быстро пришла в себя, чему очень удивился Чёрт. А дальше было что-то потрясающее.

– Слушай, Чертяка, сходи за дровами. Как выйдешь с крыльца, так налево по тропке к сараю. Там и возьмёшь, – сказала женщина.

Чёрт и сам не понял, почему пошёл за дровами.

«Ладно, схожу, а там и задам ей страха», – думал он, неся охапку дров.

Но не успел он появиться на пороге, как его отправили за водой.

Когда чёрт принёс воды, женщина подбросила в печь дров и радостно сказала:

– Вот, теперь и чайку можно вскипятить.

Она взяла из лап Чёрта вёдра, вновь обратившись к нему:

– А ты что, вислоухий, истуканом застыл? Проходи к печи, отогрейся. Небось, шастая, продрог?

Совсем сбитый с толку, Чёрт прошёл к печи и сел на скамеечку. Он стал размышлять, как же всё-таки страху нагнать на эту женщину. Из раздумий его вывел голос женщины:

– Вот и чай готов. Эй, Чертяка, ты что, заснул? Присаживайся к столу, чайком побалую. У меня есть замечательное малиновое варенье. Поди и не пробовал такого?

От удивления все бесовские мысли у Чёрта из головы вылетели. Он присел к столу напротив женщины.

Чёрт разомлел, испив чаю с душистым малиновым вареньем. А когда вспомнил, что должен нести людям зло, встряхнул головой. Но тут опять заговорила женщина:

– А ты ничего, Чертяка, добрый. Правда, страшненький, нос пятаком. Да и уши обвислые. Знать, Богом обиженный. Ведь никто на тебя этакого не позарится.

От таких речей Чёрт поперхнулся.

«Ну и наглость!» – подумал он.

А женщина продолжала:

– Да ты не переживай, бывают и хуже.

Тут Чёрт вскочил. Его единственным желанием было бежать из этого дома без оглядки. Легче было перенести побои, чем эту жалость, в которой он совершенно не нуждался. Чёрт почувствовал себя униженным и оскорблённым. Там, в Адовом царстве, так с ним не обращались. Собратья при виде его даже содрогались.

Чёрт ринулся к двери, но ноги отказывались слушаться, так ослабли от переживаний.

– Да куда же ты в такую замять? Не дойдёшь, – жалостливо произнесла женщина, закрыв дверь перед носом оторопевшего Чёрта.

Это был предел. Нервы не выдержали, и Чёрт рухнул у порога.

Подружки
(рассказ)

Татка смотрела на себя в зеркало. Она вечно была недовольна своей внешностью.

– Ну что это такое? – в который раз повторяла она самокритично, глядя на своё отражение. – Опять эта улыбка до ушей. Неужели нельзя быть серьёзнее? И этот нос. Нет, ну какая серьёзность может быть с таким маленьким и при этом ещё курносым носом?

Девушка тяжело вздохнула. От зеркала её отвлек звонок в дверь.

«Наверное, это Лёлька», – подумала она.

На пороге и впрямь стояла её подружка.

– Чего губы сжала? – произнесла вошедшая Лёлька. – Опять боишься, что рот порвётся?

– Ну да, – ответила Татка.

– Знаешь, тут по телевизору один мужик сказал, что если широко рот открывать, то можно затылок прищемить.

На что её подружка громко засмеялась и произнесла:

– Ну и чудик ты, это в КВН сказали, а там ещё и не такие приколы бывают.

Глядя на смеющуюся подружку, Татка не выдержала и тоже рассмеялась. А смеяться она умела как никто другой. Смех был заразительным, при этом в улыбке обнажались белоснежные зубы, лицо становилось округлым и очень милым, а глаза были полны задора и игривости.

Лёлька всегда думала, глядя на свою подругу, почему та вечно недовольна своей внешностью? С такой улыбкой и таким аккуратненьким носиком живи да радуйся. Но Татку разве переубедишь?

Сквозь смех Татка добавила:

– А ещё в народе говорят, что смех без причины – признак дурачины.

Тут уж девчонки и вовсе расхохотались. Они стали себя изображать в разных комических позах. Татка, как всегда, стала прижимать пальцами себе рот, приговаривая, что он у неё всё же когда-нибудь «порвётся» от смеха и что придётся тогда его зашивать.

Лёлька пыталась изобразить, как это будет выглядеть, если и на самом деле от смеха прищемится затылок.

Так, дурачась и заливаясь смехом, они не заметили, как в квартиру вошла Таткина сестра Вера. Окинув недовольным взглядом смеющихся подружек, она назидательно произнесла:

– Вот дурни-то, скоро замуж пора, а они всё ржут как лошади.

На что Татка сквозь смех и слёзы, уже сидя на корточках и держась за живот, так как от смеха в боку что-то кололо, еле прошептала:

– Ржать и надо, ведь год Лошади наступил.

Лёлька, прижавшись лбом к косяку и сотрясаясь от душившего её смеха, вторила ей:

– Ой, больше не могу, сил нет смеяться.

Девчонки и на самом деле не могли никак успокоиться.

Вера прошла на кухню. Включив чайник, она присела на табурет и задумалась:

«А вообще-то девчонки молодцы, никогда не унывают. Счастливые, ничто их не гнетёт. Вечно что-нибудь выдумывают. То издают какие-то газеты на школьные вечера, то едут куда-то на экскурсии, в какие-то походы ходят, вечно они в каком-то движении, суете. Дурачатся, правда, излишне. Но ведь это юность, ещё серьёзными надоест быть. А что у неё? Одно и то же: работа и дом. Ну есть Валерка – друг, да только он такой занудный. Одним словом, тоска.

Вера уже допивала чай, когда девчонки угомонились и уединились в комнате Татки. Тишина была недолгой. Подруги включили магнитофон, и на всю квартиру загремела музыка. Вера заглянула к ним в комнату и ахнула. Татка и Лёлька соорудили себе какие-то немыслимые костюмы и танцевали. Мигали красные и жёлтые огни светомузыки, а подружки извивались, словно змеи, под звуковую тарабань.

«Господи! И когда же это кончится? – уже раздражённо подумала Вера. Ругаться ей с сестрой не хотелось, так как с минуту на минуту должен был зайти за ней Валерка. – Во всём же должна быть какая-то мера!» – мысленно продолжала она.

Появившийся через минут десять Валерка цинично изрёк:

– И как ты такую сестру терпишь? Она только и умеет что беситься. Будь я её братом, я давно показал бы, где раки зимуют.

Его вопрос Вера оставила без ответа, подумав про себя:

«Если твоё занудство терплю, то уж сестру терпеть – проблем нет».

Когда Вера с Валеркой ушли, Татка тут же выключила магнитофон. Она устало бухнулась на диван и произнесла:

– Всё, ушли! Терпеть не могу этого Валерку. И чего прицепился к Верке? Да и она хороша: где только такой экземпляр откопала? Ведь самой не нравится, а встречается с ним.

Тут Татка сморщила свой аккуратненький носик и изобразила Вериного друга, его вечно недовольно-брезгливую мимику. И подружки снова засмеялись.

Старуха
(рассказ)

Авдотье Сосипатровне шёл восемьдесят восьмой год. Возраст давал о себе знать, но в бане ещё старуха могла мыться без чьей-либо помощи. И всё бы ничего, только считала себя Авдотья совсем никому ненужной.

Жила Авдотья с дочкой и её семьей. По словам детей, место ей было в большом доме отведено самое тёплое и уютное – за печкой. Выходила оттуда Авдотья лишь тогда, когда её к столу звали, да по нужде – когда приспичит.

На своём топчане за печкой Авдотья Сосипатровна проводила долгую зиму, с нетерпением дожидаясь весны и лета. А когда солнышко начинало обогревать землю-матушку, выходила старуха на улицу, садилась на ступеньку крыльца и блаженствовала.

Часто можно было видеть сидящей её и на скамейке под ветвистым клёном, который рос неподалеку от дома. Старый клён был единственным собеседником, которому изливала душу Авдотья Сосипатровна.

– Клёнушка ты мой, клёнушка, вот и отжили мы с тобой почти век на свете. И сама я теперь не пойму: человек я или вещь какая? Никто со мной не разговаривает и не слушает меня. Жизнь ли это? Понимаю, надоела я всем, устали от меня, но разве ж я виновата, что смертушка меня не берёт? А ты, клёнушка, меня не жалей. Мне что? Лишь бы дети и внуки здоровы были, больше мне ничего не надо.

Авдотья Сосипатровна могла долгими часами сидеть под раскидистым старым клёном и что-то ещё нашёптывать ему своими бескровными губами, изредка смахивая со своей сморщенной щеки незаметную для постороннего глаза слезу.

На таких и ездят
(рассказ)

– Тю, Люська, ты всё работаешь и работаешь. И надо оно тебе?

– Да вот… нужно сегодня закончить. Митрофанов завтра должен ехать в командировку.

– Митрафанову нужно, вот пусть бы и делал.

– Ну ты скажешь. Он же начальник отдела.

– Я понимаю, конечно, что начальник. Но у него и оклад не чета твоему. Так вот пусть бы и вырабатывал его. Нет, всё же ты дура, Люська. Как ты не понимаешь, что вот на таких, как ты, и ездят.

– Зачем тогда ходить на работу, если не работать?

– Очнись, Люся! В нашей стране всё только для этого и предусмотрено, чтобы не работая что-то получать. Вот посмотри на Клавдию Леонидовну с третьего отдела. Да, она, конечно, человек высшего порядка и достойна уважения, но что толку от этого уважения, если она, не поднимая головы, работает, а зарплата как была у нее на минимуме, так и осталась. Она как ходила пять лет назад в сером своём костюме, так и ходит в нём до сих пор. Что она может купить себе на свою зарплату? Дай Бог, чтобы на хлеб насущный хватило. И все прекрасно знают, как она работает и какую огромную пользу приносит предприятию, но никто и пальцем не пошевелит, чтобы хоть как-то поднять её материальный уровень жизни. Нет, Люська, прекрасно, конечно, быть честным и порядочным, но от этого лишь вред самому себе.

– И что ты предлагаешь?

– Да ничего я не предлагаю, просто совет даю – не будь такой и ты. Чего надрываться за копейки? Через пару лет превратишься в иссохшуюся, в затасканном костюмчике старушку. А твой Митрофанов и подобные ему будут процветать да умильно улыбаться.

– Тебя послушать, Томка, так словно фильм ужасов предстоит.

– Господи, Люська, ты, уткнувшись в свою работу, ничего не видишь. Надеешься на порядочность других. Нет, это непостижимо! Вот посмотри на меня. Пусть не ахти какая у меня зарплата. Но в сравнении с тобой я выгляжу куда лучше, так как не устаю как ты. Да и на других взгляни. В восемь утра придут, часов до девяти «планёрка» – последние новости. В десять – чай, после чая – перекур, а там и на обед пора. После обеда то же самое. И вечером я ещё полна сил.

– Ну, так и во всех учреждениях пьют чай. Да и курить не запрещается. Причём здесь это? В приличных учреждениях даже буфеты есть – второй завтрак, полдник.

– Но ты же чай не пьёшь. И не куришь. А значит, как такового перерыва у тебя нет совсем. Потому что просто сидеть на рабочем месте, отдыхать или пройтись по отделам размять ноги ты не можешь, так как это запрещено. Поэтому, Люсечка, и чай пить, и курить надо – это очень естественно и обсуждению не подлежит. Ты глянь на мужиков – у них полдня перекур. А чем мы, женщины, хуже?

В это время в отдел зашел Митрофанов.

– Людмила Евгеньевна, у вас что, работы нет?

– Да, есть, – засмущавшись, еле выдавила Люся.

– Так в чём дело? Работайте!

Тут Митрофанов обратил внимание на рядом стоявшую Тамару.

– А, Томочка, здравствуйте! Вы уже с больничного вышли? Как ваше здоровье?

– Ах, Геннадий Петрович, вы знаете, даже и не пойму, надо бы повторить курс лечения. А знаете, у нас сейчас в отделе чай будут пить. Заходите, угостим.

– С удовольствием зайду. Сейчас вот только перекурю и зайду.

Митрофанов с Томкой вышли. Люся про себя подумала: «А ведь права Тамара, ох как права! Хорошо, конечно, быть порядочным, но… Сейчас Митрофанов у них в отделе чаёк попивает. Это на полчаса. А она, Люська, работает. И чего ради? Томка-то на больничный вышла из-за простого насморка, зато на кухне ремонт сделала. А она, Люська, второй год мучается с желудком и сходить в больницу некогда». От дум Люсю отвлёк звонок телефона. Она подняла трубку.

– Ну? – услышала Люся Томкин голос. – Дошло до тебя или ещё нет? Митрофанов привык смотреть на тебя как на рабочую лошадь, ему и в голову не приходит, что ты устаешь, что ты живой человек, что ты, в конце концов, женщина. Вот так-то, дорогуша! А меня, видела, пожалел. Как здоровье, спрашивал. Учись, глупая. Кстати, Митрофанов обещал походатайствовать за меня, думаю, что зарплата моя скоро повысится. Эй, Люсь, ты чего молчишь? Знаешь, я ведь взяла за свой счёт неделю, поплакалась, мол, здоровье ни к чёрту. Ну, сама знаешь – мне ж ещё нужно в комнате ремонт сделать. А там, может, вновь на больничный выйду.

Люся положила телефонную трубку.

«Да, Томка не пропадёт, – подумала она. – Но не могут же все быть такими. Почему всё так несправедливо?»

Она подумала о Клавдии Леонидовне. Люся восхищалась её умом, интеллигентностью. Эта женщина обрабатывала весь свой отдел, постоянно то подменяя, то отпуская в отпуск своих коллег, то за свой счёт. И начальство повыше понимало, что без Клавдии Леонидовны никак. Поэтому ей не подписывали, как другим, заявлений за свой счёт, она не могла отгулять свои отгулы, она даже не могла взять больничный. И при всём этом её зарплата была мизерной в сравнении с окладами тех, кто работал рядом и кого она постоянно обрабатывала. За себя Клавдия Леонидовна просить не умела, а другим это просто в голову не приходило.

От дум Люсю отвлек голос Митрофанова:

– Вы, Людмила Евгеньевна, что-то сегодня совсем не работаете. Смотрите, а то ведь недолго и контракта лишиться.

Он ехидно ухмыльнулся и прошёл в свой кабинет. За ним тут же вошёл Кондратьев из двенадцатого отдела, и до Люси долетела фраза: «Ну что, Геннадий Петрович, перекурим? Я вчера немного того… голова трещит…» Дверь за ними захлопнулась. Люся посмотрела в окно и горько вздохнула.