Текст книги "ZигZаги Vойны"

Шура, как всегда, подоила корову, процедила молоко и занесла в комнату, где его ждала многочисленная семейка – мама, бабушка Катя и шестеро ребят – четверо братиков и две сестрички. Шура – самая старшая из детей, ей уже двадцать лет, а старшему братику – пятнадцать, но он в семье за отца, всю мужскую работу делает он. Когда папа уходил на фронт, он так и сказал: «Остаёшься за меня, за мужика, во всём матери помогай и младшим ребятишкам». А бабушка Катя – это наша соседка. Она осталась совсем одна. На мужа и двух сыновей получила похоронки. Внуками не успела обзавестись. Мама в зиму забрала её к нам. Зачем ей топить дом всю зиму, да и с нами легче. Большой семьёй легче выживать в трудное время.

Сегодня очередь настала их семье брать молоко. А вообще в деревне установили очерёдность на получение молока. Коровы всего три, а деревня большая. Остальных коров забрали кормить фронтовиков. Мы как-то проживём без молока и мяса, а солдат нужно кормить.

Молоко давали старым, больным и многодетным семьям. Цельного молока приходилось пить редко. Мама варила из него большую кастрюлю каши или супа. Разводила его водой, чтобы на всех хватило на целый день. Бабе Кате налили в кружку и сестрёнке Оле. Она ещё маленькая – три годика всего. Родилась, когда уже началась война, без папы.

Шура быстро управилась по хозяйству, помыла всю посуду после вечери и села возле печи. На дворе давно уже темно, завывал ветер, нанося сугробы снега. Был декабрь 1944 года. Но, несмотря на холод, ей так хотелось пойти к подружке Муське. Давно не виделись. Как маме сказать? Все-таки решилась.

– Мама, можно я пойду к Муське? Работа вся сделана. Может, какие новости расскажет, как там дела на фронте. От папы долго нет писем. Сама говорила, что душа болит, всё думаешь о нём, – начала проситься жалобно Шура. Когда речь заходит об отце, мать сразу становится добрее, слезу тихонько утрёт, а так она у нас строгая.

– Ладно, Шура, сходи, может, и правда, что узнаешь, у них ведь радио есть.

Мало у кого в деревне «тарелки» были. Все завидовали им. Да и свет не в каждом доме был. Считали, что у кого свет и радио, те богатые люди, такие, как председатель, учительница и ещё несколько семей.

– Возьми мои валенки и варежки, а то замёрзнешь. Нынче такой холод. Целый день снег сыпет.

Шура быстро оделась и вышла на улицу. Было светло от снега и холодно от мороза, но им не привыкать. Муся жила не так уж и далеко. Ей девятнадцать лет и вовсе она не Муся, а Мария. Это мы её так сокращённо называем. Живёт она с мамой и двумя сестричками. Отец на фронте.

Шура быстро дошла, постучала в окно. Лампа горела на кухне. Дверь открыла сама Муся, даже не спросив: «Кто там?». Чужих в этих местах давно не было, и притом зимой.

– Шурка, ты чего так поздно? Что случилось?

– Да ничего не случилось. Просто хотела тебя увидеть, да и девчат наших. Видимся редко.

Шура зашла в тёплую комнату, разделась.

– Мусь, а Мусь, так хочется с девчатами собраться, потанцевать, как до войны. Давай соберём девчат и что-нибудь придумаем. Поговорим, у кого можно собраться. Может, кто разрешит у себя в доме.

– Шур, а может у деда Прокопа, – предложила Муся, – он один живёт, хата большая. Всю семью отправил к дочери в Ташкент, побоялся оставить дом и всё нажитое. Вот к нему и пойдём, только его надо уговорить, короче, задобрить.

– Ладно, это я беру на себя. Молодец, Муся. Только вот музыки нету. Ну, что-нибудь придумаем. Утро вечера мудренее, – сказала Шура.

На этом и порешили.

На другой день, когда Шура сделала всю домашнюю работу, вспомнила, что ей надо идти к деду Прокопу в гости. А с чем идти – не знала.

– Ой, кажется, у бабы Кати я видела что-то в бутылке. Кажется, настойка какая-то, – сама себе шепотом проговорила Шура. Она тихонько пошарила в углу шкафа и нашла заветную бутылку. – Бабе скажу, что отнесла деду спину мазать. Думаю, ругаться не будет, зато мы потанцуем, – все раздумывала девушка.

Дед любил выпить. Шура сказала матери, что хочет сходить проведать деда Прокопа, как он там. Одевшись и прихватив бутылку, она пошла в сторону его дома. Постучала в дверь сеней. Дед вышел, удивился и обрадовался одновременно приходу девушки.

– Чтой это ты так поздно? Дело какое есть или что случилось? – спросил дед.

– Дедушка, я в гости к тебе, узнать, как ты тут поживаешь, жив, здоров ли? Да вот и гостинец принесла, – и Шура вытащила из-за пазухи тёплую бутылку с неизвестным напитком. Дед аж руки стал потирать, предвкушая радостное событие.

– А что это у тебя?

– Даже не знаю, у бабы Кати попросила для тебя, – соврала Шура. – Она делает какие-то настойки на травах и на самогоне. В общем, какая-то растирка что ли. В общем, не отравишься, попробуй.

Дед тут же взял кружку, плеснул в неё маленько, понюхал, а затем выпил, даже крякнул, ставя кружку на стол.

– Хороша настоечка, крепкая. Дак зачем-то пришла, Шурка?

– Деда, да ты наливай да пей, я сейчас скажу.

Пока дед выпивал, Шурка осматривала комнату. Она была большой, но грязной. Дед не очень любил чистоту, да и не кому было её там наводить. Дедушка, захмелев, стал улыбаться. Шура не знала, с чего начать разговор.

– В общем, мы с девчатами придём поможем тебе убраться, чтоб было чисто, а ты нам разрешишь у тебя потанцевать. Место есть, да и тебе будет веселее, а то сидишь дома один. Ты любил в молодости танцевать? Наверное, любил. Рассказывали, что и гармошка у тебя есть. Деда, нам так хочется потанцевать. Разреши приходить к тебе, ну хоть один раз в месяц. Мы тебе будем всегда помогать, даже еды приносить. Ты только печку будешь хорошо топить, а то мы валенки скинем, чтоб ногам тепло было.

Дед сначала отказывался, а потом, хорошенько выпив, не смог устоять против уговоров Шурки.

– А как вы будете танцевать, музыки-то нету.

– А у нас Надька умеет губами музыку делать. У неё это так хорошо получается. А ты на ложках будешь ей помогать. Вот и оркестр уже будет. Мы попросим подружку, она не откажет.

– Ну что с вами делать? Эх, была не была, ладно, приходите.

Пока Шура уговаривала деда, она все время сверлила глазами комнату, где могла быть спрятана гармошка. «Наверно в сундуке», – подумала Шура.

Она ушла от деда, облегчённо вздохнув. Всё, дело было сделано. Всё получилось! В воскресенье устроим танцы. По дороге домой она зашла к Муське, чтобы поделиться новостью, а та обошла бы девчат и сказала, что в воскресенье собираемся у деда Прокопа.

Наконец-то настало воскресенье. Когда повечеряли, Шура оделась, предупредив своих, что идёт к деду Прокопу помочь прибраться, сама же пошла к Наде, чтобы вместе у деда навести порядок. Идя по улице, они увидели, как из трубы у деда валит густой дым – значит, печку топит – это хороший знак, значит, будут танцы. По дороге к дому деда встретили девчат. Постучали в дверь, но она не была запертой. «Значит, ждёт», – догадались девушки.

Они зашли в дом, а там уже было чисто, наведён порядок. Вот так дед! Девочки только вымыли посуду, а в это время дед ушёл в спальню и вышел оттуда в чистой рубахе. Ну прям, как жених. Девчат шесть человек пришло, а он один, мужичонка. Годков вот только, пожалуй, за восемьдесят. Он заулыбался во весь свой беззубый рот, пригладил свой вихрастый чуб, как будто его сватать пришли.

– Надь, а Надь, ну начинай!

– Да я давно не играла – сказала Надя.

– Ну ты сможешь, вот увидишь!

И Надя начала сначала робко, а затем громче, уверенней. У нее получалось так: «Пр-прр, пр-пр-пррр…».

Это было смешно, но девчата еле сдерживали смех, боялись, что Надя может обидеться. Было похоже, как «барыня-барыня, барыня-барыня»

– Надя, ну что ты нам барыню играешь, давай что-нибудь весёленькое. Частушки какие-нибудь или Шульженко, – советовала Ольга.

Надя начала издавать звуки, похожие на «Омскую полечку». И это уже было что-то похожее на пляску. Дед принёс ложки и начал ими выстукивать, да так озорно, как будто только вчера играл на них.

– Вот видите, без моих ложек у вас плохо выходит. Значит, и я вам пригодился.

– Девчата, а вы подпевайте, так лучше будет выходить, задорно! – скомандовала Шура.

– А давайте частушки петь по очереди, – предложила одна из девушек. – Помните, как раньше пели, когда войны ещё не было. Мы же много их знаем. А то за годы войны забыли, как и петь надо.

Надя с дедом начали играть. Как на него было приятно смотреть. Он, кажется, даже помолодел, раскраснелся, даже приплясывал, сидя на табуретке, хотел угодить молодым девушкам.

Первой начала Ольга, у неё голос звонкий:

 
Ой, подружка моя Шура,
Подруженька верная,
Давай споём про наши думки,
Думки сокровенные.
 

Дальше подхватили все девчата:

 
Мы б хотели, чтоб наши
Города и сёла
Ещё б краше расцветали,
Не знали б горя.
 

А припев вышел так весело и задорно:

 
Правда, Шура?
Правда, Катя!
Наше слово золото.
Пусть звучат везде и всюду
Наши песни молодо!
 

Девчата так расходились в пляске, что стали румяными, как пироги в печи. Дед не выдержал и тоже начал плясать. У него это так смешно получалось, что девчата не знали, что делать, то ли петь, то ли с деда смеяться.

– Деда, дай водички, а то Надька совсем, бедная, выдохлась, загорелась, хоть туши́, – попросила Оля.

Дед ушёл по́ воду, а Шурка тем временем приоткрыла сундук и рукой начала искать в нем гармошку. И вдруг рука надавила на что-то твердое. У неё аж дыхание перехватило.

– Она, она, точно она! – думала Шура, что аж в висках застучало. И ей стало и совестно от того, что в чужом сундуке роется, и радостно, что нашла заветную гармонь, как самый дорогой клад. Но дело было сделано, и отступать было уже поздно. Девушка вытащила руку, прикрыла крышку сундука. Теперь перед Шурой стояла другая задача: как уговорить деда достать из сундука гармошку. Девчата попили водички, сели на лавку отдохнуть, после пляски. И Шура начала.

– Дедуля! А вот если бы была гармошка, ты бы разрешил приходить к тебе танцевать? Мы же знаем, что твой сын играл на гармошке. Ведь вся деревня знает. А где она? Он что, на фронт её с собой забрал? – девчата обступили деда. Он, бедный, не знал, что и говорить.

– Что вы от деда хотите? Мне восемьдесят годков минуло, а вы с такими расспросами. Не гоже так. И гармони у меня нет.

– Деда, а в сундуке что там спрятано? Разве там не гармонь? – спросила бойкая Шура.

– А ты откуда знаешь? Что, мой сундук тебе рассказал? Нет там ничего, – раздражённо стал оправдываться дед Прокоп.

– Дедушка, мы бы Надьку попросили научиться играть. Она способная. Мы бы потанцевали под гармошку, и тебе было бы с нами веселей. В общем, мы знаем, что она в сундуке. А на гармошке надо играть, а то она испортится. Это правда. Что тебе скажет сын, когда вернётся, и она играть не будет? – не унималась Шура. Девчата закивали головами, подтверждая слова Шуры.

– Не дам! – вдруг взорвался дед. – Когда сын придёт, что я ему скажу? Зачем давал и кому?

– Дедуля! Да он ещё спасибо скажет, что гармонь сохранили, играли на ней. Она должна быть в работе, звучать, меха чтоб работали, – уверенно убеждала Надя старика.

Дед задумался, а девчата притихли.

«А вдруг правда то, что сказали девчата», – думал дед. Он не знал, что ему делать, как поступить. И гармонь жалко, и девчат. Подумав, спросил:

– Надька, а ты сможешь на ней играть? Ведь ты никогда не играла. Тут наука нужна – ноты называются. Я сыну вместе с гармоньей покупал. Он по ним учился. А ты как сможешь без них? Ноты пропали куда-то. Да они уже и не нужны были, когда он научился играть».

– Деда, Надька сможет. Она умная. Видел, как она на губах играла? – похвалила Оля.

– На губах – это другое дело, а то – гармонь.

– Да у Надьки такие пальцы и уши, что она всё сможет, – подхватила Шура.

– Да не уши у меня, а слух музыкальный, – обидчиво ответила Надя. – Такой слух не у каждого есть, как у меня, – гордо произнесла Надя. – Вот если бы не война, я бы в музыкальное училище пошла поступать, хотела на каком-то инструменте играть. Моя мечта не сбылась. Ну хоть на вашей гармошке поучусь. Обещаю, что научусь играть, ну уж не так, как ваш сын, но не хуже. Честное слово.

Слова и обещание девушки вовсе растопили деда.

– Ладно, уговорили, – дед подошёл к сундуку и дрожащей рукой открыл его. Девчата притихли. – Ну, Шурка, доставай, только осторожно.

– Деда, да всё будет хорошо, мы аккуратненько.

Шура достала гармонь так, как будто она была стеклянная. Вытащила из чехла и подала Наде.

– Ну, подруга, пробуй.

В комнате стало так тихо, казалось, что слышалось биение сердца каждого, только потрескивали дрова в печке, даже пламя от лампы замерло на месте.

Надя торжественно села, взяла гармонь в руки, надела ремень, как настоящий гармонист, и начала осторожно нажимать на кнопки и раздвигать меха. Все услышали первые звуки. Как это было волнительно и радостно! От волнения у Нади чуть сердце не выпрыгнуло из груди. Она сделалась красная, как роза. Все взгляды были устремлены на неё и гармошку. Она чувствовала себя такой гордой и счастливой.

– Ладно, на сегодня хватит, – смущённо сказала Надя.

– Да, да, хватит, – подхватил эстафету дед. У него сегодня и так стресс.

Девчата разошлись по домам, а дед Прокоп ещё долго не мог заснуть. Всё думал, правильно ли он поступил, что разрешил играть на сыновней гармошке. И ему в эту ночь приснился сын, а это хороший знак. Дед вечером рассказал сон Наде, она подтвердила, что он одобрил его поступок.

Целую неделю Надя по вечерам приходила к деду учиться играть. Он хоть и не умел играть, а подсказывал, если у Нади что-то не так выходило. В общем, уроки не прошли даром, и через неделю девчата устроили настоящие танцы под гармонь.

А ещё через неделю слух разнёсся на всю деревню, что у деда в доме танцы. Разве можно было спрятать музыку гармошки в исполнении Нади? Все хвалили подругу, радовались её таланту. Дед Прокоп остался доволен, что его дом ожил, что из его дома льётся музыка, а Наде больше не надо было играть на губах, а деду на ложках.

А какое было счастье, что сын вернулся с фронта, ранен, но живой. Отец всё рассказал сыну честно, про девчат и про гармонь.

– Батя, а я ведь там слышал гармошку. Значит, это была моя гармонь, она меня звала домой. Спасибо ей. Спасибо тебе. Спасибо девчатам.

Я долго думала, писать ли мне о том, что произошло в одной семье посёлка Аджимушкай во время военного лихолетья. Дала обещание, что никому не расскажу, и вот тебе, не рассказала, так написала. Да и что тут такого страшного, не Родину же я в конце концов предаю.

Прошло уже много лет, как закончилась война. В 1996 году приехала из Брянска в посёлок бывшая жительница по имени Нина к моей маме, не зная, что она этим летом умерла в возрасте 80 лет. Я жила в её доме, как наследница. Давно нет в живых соседей и знакомых, которые знали эту женщину и её покойную маму. Её маму в селе называли бабой Чвирихой, а её дочь – Чвирихи дочкой. Фамилии никто не знал или просто не хотели знать. Так они и жили осторонь от соседей. Их недолюбливали из-за веры. Они приятельствовали с моей мамой раньше. Иногда приходили к ней чайку попить и просто поговорить о делах, о жизни, о Боге. Нина очень расстроилась, когда узнала, что тёти Марии уже нет в живых, и попросилась пожить несколько дней у меня, так как больше ни у кого оставаться она не хотела, да и соседей – знакомых бабушек, уже почти не осталось. Я согласилась. Места не жалко, жила одна. Нину я знала, как хорошую, порядочную и глубоко верующую женщину.

Нина рассказала, что после похорон мамы уехала в Брянскую область, где нашла деревню староверов, так как она, её бабушка и мама были также староверами. Из-за этой веры у них не складывались отношения с соседями. Эту семью не то, что не любили, а просто проходили мимо. Бывало, что и не здоровались никто из соседей и сельчан.

Я быстро собрала на стол что было и к чаю разломила плитку шоколада. За чаем мы долго разговаривали, а Нина всё смотрела на шоколад, не осмеливаясь взять кусочек. Я предлагала, но она не протянула руки к шоколаду.

Нина приехала в Керчь за кое-какими справками на оформление пенсии, да на могилки своих родных сходить. Времянку, в которой они жили, давно снесли новые хозяева и построили дом. Нина с мамой жили скромно, но не бедно. Мужчин в доме у них никто и никогда не видел. Отца своего Нина также никогда не видела и ничего не знала о нём. Её мама точно знала, от кого она родила, но никогда не заводила разговор на эту тему. Так и жили.

После выпитого чая, Нина немного расслабилась и решилась рассказать мне, глядя на шоколад, необычную историю, которая произошла с ней и её мамой во время войны, и попросила об этом никому не рассказывать.

Началась война, а в 1942 году Нине исполнилось 4 года. В середине мая жители посёлка ушли в каменоломни, но только не они. Тётя Дуся с дочерью Анной и внучкой Ниной решили остаться в своём небольшом домике. «Будь что будет», – решили. Они люди набожные, не осмелились жить и спать среди мужчин в катакомбах. Когда вошли в посёлок немцы, то женщины срочно спрятались в подвал, куда заранее принесли кое-какие вещи: матрасы, одеяла, керосиновую лампу, еду, воду и ведро для нужды.

Посёлок бомбили. Повсюду были слышны взрывы от бомб, стрельба и визг раненых собак. Женщины сидели в подвале, вздрагивали от страха и молились. Однажды рано утром они услышали немецкую речь, лай собак, автоматную очередь, визг раненых собак, затем всё стихло. Анна решила выйти из подвала посмотреть, что с собакой и, вообще, что делается наверху, а её мать и дочь остались лежать. Анна поднялась по ступеням наверх, осторожно открыла дверь немного и увидела, как из их домика выходит немецкий солдат с автоматом наперевес и уже увидел её. Она остановилась и не знала, что ей делать. Спускаться в подвал уже было поздно. Анна встала как вкопанная, опустивши руки, готовая ко всему. Молодой солдат подошёл к ней, говоря на немецком языке, видимо спрашивая:

– Eier? Milch? (Яйца? Молоко?)

У Анны от страха пересохло во рту, ноги налились свинцом. Она не могла языком пошевелить. Не моргая, всё смотрела в глаза немцу. Когда она выходила из подвала, то дверь осталась приоткрытой, и вдруг она услышала лёгкий скрип открываемой двери. Сердце готово было выскочить из груди. Анна ещё больше испугалась. Это вышла её дочь. Нина тихонько подошла сзади к маме и спряталась за широким подолом юбки. Анна правой рукой прикрыла, интуитивно, подолом юбки свою дочь, но из любопытства маленькая девочка высунула голову и стала смотреть на дядю, который стоял напротив мамы и что-то говорил на непонятном ей языке. Анна снова задвинула дочь назад, но та не послушалась и снова стала выглядывать из-за юбки.

Нина была одета в тёплую одежду из-за сырости и прохлады в подвале, а на голове был повязан видавший виды бабушкин серый пуховой платок. Концы его были завязаны за спиной, чтобы девочка во сне не снимала его.

Немецкий солдат подошёл к Нине, нагнулся, взял её за руку и вывел из-за маминой юбки. Девочка продолжала смотреть на него с нескрываемым любопытством, своими большущими синими глазами. Белокурые волнистые волосы выбились из-под платка и волнами свисали, обрамляя ангельское личико. У Анны всё похолодело внутри. Она с ужасом в глазах смотрела сверху вниз на Нину, продолжая стоять как статуя, мысленно молясь.

– Oh mein Gott! Wie ist sie meine Gretta ȁhnlich![1]1
  О Боже! Как она похожа на мою Гретту!


[Закрыть] – произнёс немецкий солдат.

Он протянул руку и движением назад сдвинул с головы девочки платок.

– Oh mein Gott! Wie ist sie ȁhnlich![2]2
  О Боже! Как она похожа!


[Закрыть]

(Нина не знала немецкого языка, но догадаться было не сложно.)

Солдат присел на корточки и стал с любопытством рассматривать Нину, а она его. Он что-то ещё говорил тихо, почти шептал и погладил её по голове, словно большую куклу. Анна продолжала стоять в оцепенении и молча наблюдала за происходящим. Ей казалось, что она дышать перестала, и от этого сердце билось в груди сумасшедше, готовое выскочить. Анна почувствовала, что стоит бледная как стена. Солдат выпрямился, достал из кармана шоколадку и протянул её Нине со словами:

– Nimm, es schmeckt sehr gut. Nimm[3]3
  Возьми, это очень вкусно. Возьми.


[Закрыть].

Нина застыла от неожиданности и не знала, что ей делать, брать или нет? Соблазн взял верх, и она протянула маленькую ручку, и взяла шоколадку со страхом, осторожно, и прижала её к груди. В это время все услышали громкую немецкую речь, которая доносилась из соседнего двора, который был отгорожен забором. Солдат сделал движение рукой, подавая знак, чтобы они вернулись в подвал. Анна, как будто очнулась, сгребла в охапку дочь, и обе скрылись за дверью. Тихонько задвинула задвижку. Она слышала, как подошёл другой солдат и что-то спрашивал.

– Es gibt niemand hier. Und nichts zu nehmen. Keine Eier, kein Milch. Komm heraus![4]4
  Да здесь никого нет, да и взять здесь нечего, ни молока, ни яиц. Пошли отсюда.


[Закрыть] – спокойно, уверенно произнёс солдат.

Они ушли, но Анна ещё долго не могла прийти в себя, оторваться от подвальной стены. Нина спустилась вниз к бабушке. Когда Анна пришла в себя, потрогала рукой запор, не веря, что задвижка задвинута, только тогда лишь облегчённо вздохнула, спустилась к своим, упала на колени и стала быстро и неистово молиться. Мать ничего не знала о произошедшем и с недоумением наблюдала за дочерью. Когда она увидела шоколадку в руках у внучки, то догадалась.

Мама ничего не сказала. Только молча прижала к себе внучку.

После молитвы и сильного нервного перенапряжения Анна уснула, а когда проснулась, то рассказала о том, что случилось наверху. Мама молча выслушала и сказала:

– Да, дочь, не все немцы фашисты.

Всё произошло в течение двух минут, не больше, а ей казалось, что она простояла целую вечность. Потом, когда немного успокоилась Анна, её мама увидела на голове дочери седые волосы, но ничего не сказала. Эти две минуты обе женщины помнили всю оставшуюся жизнь и никогда никому не рассказывали об этом.

Прошло 54 года с того дня, как чудом спаслась семья, благодаря милости солдата и Божьему спасению. Когда Нина увидела на столе шоколадку, нахлынули воспоминания из рассказа её матери, когда она ей рассказывала уже почти взрослой. Теперь поведала мне.

Бабушка до конца жизни молилась за своих детей и иногда вспоминала того солдата в молитвах, который не выдал их.

Надеюсь, что Нина жива и помнит обо мне.