Текст книги "ZигZаги Vойны"

С. Г. Малиновски

Тунгус
(отрывок из романа «И снова в бой»)

Неделю до прибытия Тунгуса я был очень осторожен и вообще вёл себя как паинька.

За это время я навёл справки. Мне было интересно узнать, кто же такой этот Тунгус он же Шаман. Наш особист[5]5
  Особист – офицер особого отдела, отвечающий за режим секретности.


[Закрыть], к которому я обратился, не мудрствуя лукаво, просто выписал для меня его дело. Знакомился я с документами в присутствии секретчика[6]6
  Секретчик – офицер отвечающий за секретные документы.


[Закрыть], что поделать, слишком важная информация хранилась в папке, которую доставили нам этой ночью.

К моему удивлению Номконов Семён Данилович, действительно оказался тунгусом. Был он из потомственных охотников. Уже в ранней молодости заслужил прозвище – Глаз Коршуна. Снайпером он стал не сразу. Сперва, как не знающего русского языка, его назначили в хозяйственную часть при госпитале. Здесь он помогал топить печи и вообще по-хозяйству. Дело изменила атака немцев. Когда пожилой, спокойный, плохо говорящий по-русски мужик, взяв винтовку, остановил фашистов, все просто не поверили тому, что видели. А когда похоронная команда начала собирать трупы, то удивились ещё больше. Все немцы были убиты выстрелом в глаз.

– Вот уж действительно, Глаз Коршуна, – подумал я, – чтоб шкурку не портить.

После этого Номконова перевели в снайперскую школу. И появился тот самый Таёжный Шаман, Бродячий Шаман он же Тунгус и его Трубка Смерти. Промахов он не давал. Засады чуял каким-то шестым чувством. Нервов, похоже, у него вообще не водилось. Немцы, между прочим, тоже пристально наблюдали за деятельностью Семёна Даниловича. Они собрали о нём всё, что могли. Узнали даже из какого охотничьего хозяйства прибыл на фронт Тунгус. Поэтому его родня находилась под неусыпной охраной НКВД[7]7
  НКВД – Народный Комиссариат Внутренних Дел, центральный орган по борьбе с преступностью и поддержанием общественного порядка в СССР.


[Закрыть], чтобы с ними ничего не случилось.

Немцы, неоднократно, прямо на линии фронта, передавали с помощью громкоговорителя сообщения, в которых пытались уговорить Шамана перейти на их сторону. За это ему обещались все возможные блага и даже личную школу снайперов. Ответом чаще всего была пуля, разбивающая вдребезги аппаратуру и отправляющая на тот свет диктора. Не помогало даже то, что вещал он чаще всего со второй, а то и с третьей линии обороны. Тунгус добирался до них всегда и благополучно возвращался назад. Наконец фашисты оставили свои попытки и объявили на Шамана настоящую охоту. Но пока счёт шёл не в их пользу.

Наконец Тунгус прибыл. Увидев его первый раз, я едва сдержал улыбку. Уж больно был непохож этот маленький, худощавый мужчина на грозу немецких снайперов. Его смуглое, спокойное с восточными чертами лицо, избороздили морщинки, особенно заметные в уголках глаз. Он был медлителен и, даже слегка смешон со своей экипировкой. Мешковатый маскхалат[8]8
  Маскхалат – маскировочный халат.


[Закрыть] топорщился от каких-то узелков, за плечами висел вещмешок[9]9
  Вещмешок – вещевой мешок с лямками, использовался для переноски личных вещей за спиной. Аналог современного рюкзака.


[Закрыть], на груди несколько помятых касок, через плечо, в хорошем чехле, была переброшена винтовка, а с пояса свешивались какие-то шнурки и верёвочки. Всё это скрывала потёртая плащ-палатка, а под мышкой он держал пучок рогулек, к концам которых были прикреплены зеркала.

Сперва Тунгуса накормили и сводили в баню, а потом я ознакомил его с боевой задачей.

– Говоришь, что снайпер мой, однако? – поинтересовался он.

– Да, Семён Данилович.

– И охота на тебя будет?

– Так получается.

– А с его помощником сам управишься?

– Управлюсь. Но не насмерть. Вот после этого вы и его должны тоже ликвидировать. Или перед снайпером, это как получится. Но, желательно разрывной в голову.

– Сложно, однако. Зачем? – Тунгус с интересом посмотрел на меня, – Ты же из тех, кто без ружья убивает. Я ведь вижу.

Вот чёрт! Напороться на медиума здесь, среди своих!

– Вы видите? – осторожно уточнил я.

– Вижу. Меня наш шаман учил. Так зачем?

– Он такой же, как и вы. Ищет меня или таких как я. Нас на фронте много. Я его поманю. И он придёт, чтобы точно навести снайпера. Если я его убью своим способом, то немецкие врачи это узнают. А в таком случае они поймут, кто виноват в атаке, это, соответственно приведёт к тому, что один из наших братьев, который работает в Германии, попадёт под подозрение.

– Нехорошо, – согласился мой собеседник, раскуривая трубку.

– Конечно. И вообще, пуля в голову при снайперской дуэли, это нормально. А мёртвое тело без единой царапины – прямое доказательство. И так, сказки на всех фронтах рассказывают.

– Сделаю, – кивнул Тунгус, – присмотрим место для лёжки и сделаем, – он ещё помолчал, вытащил свою знаменитую трубку и, поймав мой заинтересованный взгляд пояснил, – точка – солдат, крестик – офицер. – И задымил, затем уточнил, – и где, однако, снайпер будет?

– Вы, Семён Данилович, позицию присматривайте. А снайпера я к вам приведу.

Место для лёжки Тунгус выбирал долго и обстоятельно. И в конце-концов присмотрел невысокий холм с раскидистым дубом на вершине. После чего, в одну из ночей начал расставлять вокруг него свои рогульки. Две даже на дуб затащил.

– Охоту с вечера начнём, – сообщил он мне, – однако, ещё два солдата надо.

На следующую ночь бойцы вырыли на холме несколько одиночных окопов полного профиля. Зачем они нужны я понимал, но вот почему вечером? Это для меня было загадкой. Положение-то для нашего снайпера – аховое. Закатное солнце бьёт в глаза. Зато с немецкой стороны всё видно, как на ладони.

– А ты не спрашивай, командир, – ответил мне Тунгус, – так надо. Зверь опытный, матёрый, пусть расслабится чуток.

Не открываясь я сходил на ту сторону, присмотреть места, которые может облюбовать немец. Убедился, что артиллерии на этом участке нет. Дальняя не в счёт. За одно проверил позицию Шамана. Весь холм прямо кричал: «Здесь должен быть снайпер!», только вот где здесь? Это оставалось загадкой. Не из пулемета же холм простреливать. Да и не в обычае это у снайперов. Солнце тем временем, катилось по небосклону, поочерёдно отражаясь в хитроумно расставленных зеркальцах. И казалось, что по всему склону поочерёдно отблескивают оптические прицелы. Только вот какой из них настоящий, оставалось загадкой.

Охота началась на следующий день. Недолго думая я начал прощупывать передний край немцев в поисках медиума, как бы соблюдая при этом все «предосторожности». И он клюнул. Я сообщил об этом Шаману и тот ушёл в лёжку, оборудованную под корнями того самого дуба. Я осмотрел его позицию и остался доволен.

– Что смотришь, командир? Что-то не так?

– Да нет, Семён Данилович, как раз всё в порядке.

А он тем временем снял с винтовки оптический прицел и положил рядом с лёжкой так, чтобы его можно было заметить с той стороны. Неторопливо настроил рамку на дальность и замер в ожидании.

Немец появился на следующий день. Вторым номером у него был тот самый медиум. Чувствовал я их прекрасно, позицию тоже засёк, но точку естественно указать Тунгусу не мог. Медиум был хорош, сказать нечего, он всё время был на стороже, не давая ни на секунду расслабиться. Его же напарник, увидев позицию, подготовленную Семёном Даниловичем, просто оторопел, а потом принялся лихорадочно обустраиваться, восторженно размышляя о том, что за голову Бродячего Шамана ему вручат не менее чем рыцарский крест с дубовыми листьями. Когда медиум поинтересовался в чём дело и услышал о Шамане, он даже засомневался, а был ли вампир. Но я не зря оставил несколько мелких выбросов. Так что теперь и у медиума в голове шла усиленная работа. Он размышлял может ли быть знаменитый снайпер вампиром или нет. Теперь я был точно уверен, что ни один из них с места не сдвинется.

Началась дуэль.

Если кто-то думает, что в снайперской дуэли побеждает тот, кто первым выстрелит, то он очень ошибается. Как правило, сделавший этот самый первый выстрел – погибает. Мои солдаты, сидя в окопах, поочерёдно поднимали каски, выложили на бруствер даже офицерскую фуражку. Но немец упорно молчал. Так прошли сутки. Если бы я не ловил мысли снайпера и медиума, то мог бы подумать, что на той стороне никого нет. Но нет, я их чувствовал и делал всё, чтобы медиум, пусть едва заметно, на грани возможного, чувствовал меня. Но снайпер молчал. Солдаты уже ходили по холму в полный рост, абсолютно уверившись в том, что напротив никого нет. Я пытался загнать их в окопы. Они даже слушались, пока я был в зоне их видимости. Немец выстрелил на четвёртый день. Выстрел Тунгуса почти слился с выстрелом с той стороны. Через секунду прозвучал второй. Послышались автоматные очереди. Грянул пулемёт. В воздух взвилась осветительная ракета. Через полчаса всё успокоилось.

Уже глубокой ночью Шаман вышел из лёжки неся в одной руке винтовку, а в другой разбитую оптику.

– Умный охотник, однако. Сразу понял, что там зеркала. А вот на прицел клюнул. Только чуток шевельнул его, сразу выстрелил. А напарник не понял, что его убили. Полез из окопа смотреть, попал тот или нет. Даже про перископ забыл.

– Ну, не так чтобы забыл, – хмыкнул я.

– Вот оно как, – Тунгус окинул меня внимательным взглядом. – В общем так, командир, пойду я. Мне здесь больше делать нечего.

Он неспешно собрал свои приспособления и ушёл в сторону штаба. А я остался на холме.

Сидя у дуба я думал о только что ушедшем отсюда солдате. Тунгус был настоящим охотником. И охотился он не ради удовольствия, а чтобы жить. Такой никогда не войдёт в раж. Не убьёт лишнего. Просто будет делать своё дело, чтобы жить самому, и чтобы жили другие. А вот его противник охотился с азартом. Жизнь человека для него ничего не значила. Это был просто очередной трофей. Азарт его и погубил. Я без интереса присмотрелся к шевелению на месте немецкой засады. Так и есть, похоронная команда уносила тела.

На следующий день на немецкой стороне заработал громкоговоритель. Они вновь звали Шамана к себе, обещая золотые горы. И всё, что он захочет. Но Семёна Даниловича здесь уже не было. Зная, однако, как он относится к таким вещам, и что никогда не спускал немцам таких выходок, я сбегал на ту сторону. Через час громкоговоритель замолчал.

Николай Немытов

Циркачка, Бирюк и Руфина

От биплана оставили один корпус, пробитый в нескольких местах пулями и осколками, приставили к нему крепкую сбитую из досок стремяночку, чтобы можно было забраться в кабину. Кое-где обшивка свисала тряпками, обнажив «рёбра». И вся эта конструкция называлась «качелями».

Руфина осторожно почти ласково пригладила ладонью лоскут обшивки – привычка. Немного бы клейстера…

Она дрогнула от неожиданности, когда чужая ладонь легла на её плечо.

– Залезай, – скомандовала пилот Ниобея Сабаторис, протягивая новому штурману шлем. – Познакомься ШКАС, – обратилась она к пулемёту, – это Руфина Коломоец. Руфина. Это ШКАС.

– Мы знакомы, – новенькая слегка покраснела и отрапортовала: – Шпитального-Камарицкого авиационный скорострельный пулемёт калибра 7, 62. Скорострельность тысяча восемьсот выстрелов в минуту.

– Вот и отлично, – Сабаторис похлопала ладонью по фюзеляжу. – Я качну мишень, а ты попробуй попасть. Очки-то надень.

Она отошла к трём высоким шестам, на которых был прикреплён четвёртый с мишенью на конце – жестяный силуэт мессера. Вот они – настоящие «качели».

– Готова?

– Так точно!

Бирюк – угрюмый здоровенный дядька – где только на такого форму нашли? – фыркнул и покачал головой.

Мессер полетел по дуге вниз, Ниобея быстро отошла. Штурман прицелилась…

Зима. По льду Невы, едва шевеля ногами, идут люди. Кто волочит ведро, кто тащит санки с бочонком. Руфина сама едва держится на наледи у края проруби, наполняя черпаком своё ведро.

Вой серены проносится над замёрзшим городом, когда воды набрано меньше половины. Ещё, ещё чуток… Она успеет. Дома заводской паёк и щепоть морковного чая – сегодня у Руфины пир. Она не может не успеть. Вой серены сливается с воем пикирующего самолёта.

Ещё чуток…

Лёд под ногами вздрагивает – где-то упала первая бомба.

Чуток…

Черпак выпадает из замёрзших пальцев. Вой двигателя…

Руфина поднимает голову – распластав крылья, самолёт несётся к Неве, вколачивая в ледяной панцирь злые пули.

– Ложись! Ложись! – человек в синей шинели машет ей рукой.

Руфина выпрямилась, глядя прямо на блистер кабины, словно желая взглянуть в глаза врагу.

– Пулемёт, – шепчет девушка, сжимая замёрзшие кулаки. – Мне бы пулемёт…

Полуденное крымское солнце припекало лицо, плечи под гимнастёркой, пот выступил на лбу и очки быстро запотевали. Цель в перекрестье прицела – сейчас. Руфина нажала гашетку и в этот момент что-то ударило в борт, бескрылая машина обиженно скрипнула, качнулась. Ещё удар – корпус содрогнулся. Выпущенная очередь подняла фонтанчики на земляной насыпи в стороне от мишени.

– Бирюк! Хватит, – остановила здоровенного дядьку Ниобея, и к Руфине. – Вылезай, штурман. Плохо.

– Я ещё попробую, – Коломоец вцепилась в ШКАС мёртвой хваткой.

– Завтра попробуешь, рядовой.

Руфина никак не ожидала, что её прямо с дороги приведут на стрельбище и так плохо подшутят.

– А как ты хотела? – пожала плечами Ниобея, почувствовав её обиду. – А если прямо сейчас в бой? Если бы налёт на аэродром? Да и на подлёте к объекту обстреливают – только держись.

– Я понимаю, – тихо ответила Руфина, глядя на качающийся «мессер».

Бирюк фыркнул, мотнул тяжёлой головой – понимает она. Без году неделя, а понимающая попалась.

Через час, когда Руфина засунула свой нехитрый скарб в тумбочку и заправила койку, в палатке появилась гостья.

– Привет, Бирюк! – прозвучал звонкий голос у входа, и полог откинули.

Конопатая девушка с лейтенантскими погонами сняла пилотку, отёрла ладонью вспотевший лоб.

– Жара-то, а? Вот жара, – отдуваясь посетовала она.

Тут же протянула руку Руфине:

– Евгения Рудовская, старший штурман подразделения.

Её звонкому голосу казалось не хватает пространства палатки, и звук тоскливо гас среди брезентовых стен.

– Говорят, ты занималась астрономией и математикой? – она говорила постоянно, не давая новичку раскрыть рот. – Это хорошо. Для штурмана – это большой плюс. Не плюс, а плюсище!

Руфина отмалчивалась, не чувствуя ничего, кроме растущей неприязни к шумной девице, наблюдая, как та по-хозяйски вышагивает вдоль коек, заглядывая в каждый угол.

– А правда, что ты на двадцать девятом Ленинградском работала?

В палатку вошла Ниобея Сабаторис, остановилась у входа, внимательно глядя на гостью.

– Представь, Нин, – обратилась та к пилоту, – девушка наши бипланы строила на двадцать девятом.

– Не совсем строила, – Руфина пожала плечом, смущение перед старшим штурманом исчезло – она не запомнила даже имени новичка, – я стойки крыльев обклеивала.

– Всё равно, – отмахнулась Рудовская. – Самолёт хорошо знаешь, значит, можешь и механиком быть. А что, Нин? Девочка сообразительная. Дадим ей месяц испытательного срока, присмотримся – нам сообразительные техники нужны. Вот как нужны! – она махнула рукой над своей рыжеволосой головой.

Ниобея спокойно слушала старшего штурмана, скрестив руки на груди.

– Руфина, выйди на секунду, – попросила пилот.

И было в её голосе что-то сестринское, родное от чего новенькой сразу стало спокойно. Руфина вдруг поняла, что никаким механиком она не станет, а будет летать с Ниобой, как и мечтала.

В палатке было душно, а на улице царил раскалённый жар. Для середины апреля – невиданное чудо. Блестящим ковром стелился ковыль, ещё синее не выгоревшее от солнца небо манило высотой, в которой чёрным росчерком парил силуэт ястреба. Если не слушать шума аэродрома, не видеть самолёты и палатки, может на секунду показаться, что и войны-то нет.

Ленинград…

Руфина быстро открыла глаза, чтобы видения родного истерзанного города не нахлынули холодной тоской.

Жара. Солнце и синее небо.

Бирюк сидел на чурбаке, быстро и ловко стругая самодельным резцом фигурную ножку для почти готового табурета, который лежал у его ног. Казалось, в его широких ладонях чурбачок сам превращается в деталь, осыпаясь белой стружкой – настолько был мал резец в этих умелых руках. И так споро шла у мастера работа, что Руфина невольно залюбовалась. Прямо на глазах ножка табурета избавилась от лишнего дерева и заняла должное место в пазах. Бирюк довольно мурлыкнул, пристукнул пару раз кулаком табурет и поставил перед Руфиной.

Ленинград. Если поколоть табурет на щепы, можно протянуть до утра…

Руфина дрогнула: город никогда её не отпустит. Потому и пошла добровольцем.

– Это мне? – растерялась девушка, возвращаясь в жаркий апрель.

Вместо ответа, дядька жестом предложил ей присесть.

– Ой, здорово как!

Бирюк фыркнул, словно отогнал невидимую муху, отвернулся – да, ладно. Так и сидели они молча под натянутым тентом у входа в палатку.

– Брось, Нина. С тобой только я смогу летать.

Руфина дрогнула: подслушивать чужие разговоры не привыкла. Хотела вскочить, но Бирюк осторожно коснулся её руки широченной ладонью-лопатой – сиди.

– Нет. Разные мы, – ответила Сабаторис. Спокойно ответила и таким тоном, что сразу понятно – спорить бесполезно. Руфина удивилась: Как она так умеет?

– Разные, – горячо согласилась Рудовская. – Разные, потому у нас и получится.

– Нет, даже не проси.

Руфина, замерев, ждала продолжения, сгорая от стыда.

– Сволочь ты, Сабаторис. Девчонку бы пожалела, – едва слышно произнесла Евгения Рудовская. – В общем так. На ночные полёты мы вас не поставим. Пока. Будете курьерами.

Полог палатки колыхнулся, пропуская старшего штурмана. Евгения остановилась оправить форму и надеть пилотку. Заметив Руфину, усмехнулась:

– Желаю боевых успехов, товарищ штурман.

Пятьдесят первая армия шла на Симферополь, и экипаж Ниобеи Сабаторис работал связным между наступающими частями. Первое время Руфину укачивало. Лёгкий По-2 носило воздушными потоками, словно мотылька.

– Так дело не пойдёт, – сказала Ниобея после третьего полёта, когда зелёная Руфина еле выбралась из кабины. – Если не почувствуешь самолёт, если не сольёшься с ним – никакого толку не будет.

В палатке пахло травяным варевом – Бирюк колдовал над глиняным казанком, заливая нечто душистое горячей водой. Головокружение отступило, когда Руфина выпила пару глотков бирючьего чая.

– Тебе надо стать птицей, почувствовать свободу, – наставляла Ниобея.

Она смотрела на штурмана усталыми печальными глазами, словно на младшую сестру и Коломоец чувствовала горячую краску стыда на щеках. Или это кожа обгорела на солнце?

– Я постараюсь, – слабым голосом ответила Руфина.

Бирюк тяжело вздохнул, пробормотал что-то себе под нос и удалился, оставив на столе казанок с душистым чаем.

И чувство свободного полёта пришло. На следующий день…

– Нина! Мессер! – крикнула Руфина.

Услышала ли её Сабаторис – неизвестно. Переговорное часто барахлило. На какое-то мгновение штурман растерялась…

Лёд…Вой пикирующего самолёта… Безнадёга…

– Уходи! Уходи!

Какая разница – как умереть? Голодной смертью или от пули? Она осталась на месте, лишившись страха от безысходности.

Теперь у неё был пулемёт и желание отомстить. Она вдруг почувствовала себя вёрткой пичугой, уходящей от сокола. Вот он фоккер-сорокопут падающий с небес. Одного удара достаточно, чтобы проломить хребет биплану. Только попробуй поймай лёгкую маневренную цель, которая ещё и огрызается. Конечно, ШКАС не пробьёт бронированный кок двигателя, и даже лобовое стекло не повредит, зато не подпустит близко.

Пикирующий фашист оказался за хвостом – Ниобея бросила По-2 к земле – и фоккер ушёл влево – Сабаторис поставила биплан на левый борт, пролетая между скал-столбов, торчащих из склона горы. Руфина старалась не упускать врага из вида, держать в перекрестье ППР – самодельного прицела, который девушки в шутку окрестили «проще пареной репы». ШКАС огрызался короткими очередями, весь мир превратился в большие «качели» – спасибо Бирюку за постоянные тренировки, – вой ветра, свист пуль. Руфина в который раз поняла, за что Ниобею прозвали Циркачкой.

Сорокопут стал заложником собственной мощи и скорости. Немцу приходилось постоянно набирать высоту и падать на вёрткую цель, обрушивая на неё шквал огня.

Помощь девчатам пришла неожиданно. Две аэрокобры вынырнули из-за вершины горы, как раз в тот момент, когда фоккер пошёл в очередную атаку. Фашист заложил вираж, но ведущий истребитель ударили по корпусу из всех стволов, вспарывая противнику бок. Фашист попытался набрать высоту для прыжка – самолёт вспыхнул раньше.

– Наши! Наши! – запоздало крикнула Руфина, едва не подпрыгнув на месте.

В ответ Ниобея показала большой палец – отлично! – потом ткнула несколько раз вниз – садимся!

Садимся? Зачем?

Немецкий лётчик успел раскрыть парашют, но шёл к земле слишком быстро. Он упал на седловину, поросшую травой и Ниобея посадила биплан недалеко от него. Аэрокобры пронеслись над головами, помахивая крыльями.

Немца оглушило при падении. Он шатался, стараясь выпутаться из белого шёлка парашюта, глухо ругаясь.

– Штайзе! – крикнул он, наконец, сбросив с головы белый шёлк. – Швайне нейсте!

Руфина первой оказалась возле пилота, подняла наган:

– Хенде хох!

Оказывается, встретиться лицом к лицу с врагом не так-то просто. Ведь наверняка пилот не подымет руки и придётся стрелять. Колени предательски задрожали. Немец вцепился за свою кобуру непослушными пальцами.

– Нейсте капут!

– Брось оружие! – крикнула Руфина, двумя руками вцепившись в рукоять револьвера.

Сколько раз она представляла себе, как будет убивать фашистов, как будет мстить за замёрзших голодных ленинградцев. И что? Струсила?

Немец достал свой вальтер, поднял пистолет на девушку и в этот момент тонкие белые пальцы легли на запястье Руфины. Её словно обдало прохладой лесного ручья, и нервное напряжение последних минут отпустило. Немец остолбенел с поднятым пистолетом в руке, таращя глаза на женщину, возникшую рядом с сутулой дылдой, что грозила ему револьвером. Ниобею было не узнать: тёмные вьющиеся волосы спадали на спину, лицо словно светилось изнутри жемчужным светом, огромные синие глаза, казалось, излучали небесное сияние.

– Фридрих, – обратилась она на немецком.

Лётчик зажмурился, покачал головой, бормоча что-то неразборчивое.

– Фридрих, любовь моя, – женщина протянула к нему руки. – Мой солдат. Мой усталый солдат.

Лётчик пошатнулся, выронил оружие, глядя на женщину широко распахнутыми глазами. Она медленно подошла к нему, обняла за плечи… Рухнув на колени, немец разрыдался. Руфина почувствовала слабость в пальцах. Наган упал в весеннюю траву, а Коломоец зачарованно шагнула к красавице. Ниобея тут же преобразилась: взгляд, обращённый на Руфину, стал жёстким, волосы сами свернулись в знакомую тугую косу на затылке.

– Очнись, – змеёй прошипела Сабаторис. – Быстрее грузим немца, пока к нему подмога не подоспела.

Всю дорогу назад, на аэродром Руфине пришлось делить тесную кабинку с пленным. Тот прибывал в странном опьянении, всхлипывал, бормотал, вспоминая какую-то Гретхен. Руфина и сама пребывала в прострации, время от времени теряя чувство реальности, потому даже не заметила, как биплан совершил посадку на своём аэродроме.

Руфина любовно разгладила заплату. Фоккер хорошо потрепал их самолётик, но боги небес уберегли его от возгорания. Коломоец сама сварила казеиновый клей – Бирюк возмущённо фыркал, пыхтел, однако уступил, довольствуясь ролью помощника.

Пленный немец оказался непростой. На шее его красовался железный крест, а вальтер украшала наградная планка на имя Фридриха Штраубе. Наземная разведка нашла его разбитый самолёт, украшенный двадцатью одним крестом и семью силуэтами ведьм на мётлах. Фоккер был оборудован прибором ночного видения и в подразделении пошёл слух, что Сабаторис с Руфиной сбили охотника, который ночами выслеживал советские бипланы. Семь ведьм – семь девичьих экипажей.

– Эй, Бирюк! – крикнула Руфина с верхнего крыла. – Поймаешь?

Она бесстрашно прыгнула в протянутые руки дядьки. Он мягко принял её, словно пушинку, и опустил на землю. Показалось или нет – лёгкая улыбка коснулась губ Бирюка.

– Здравствуй, дядя! – вдруг окликнул его незнакомый голос.

Руфина вышла из-за широкой спины Бирюка, чтобы увидеть незнакомца. Мужчины на аэродроме? Интересно.

– Оп! Простите, девушка! – лётчик с орденом «Красной Звезды» молодцевато козырнул. – Разрешите представиться! Капитан Иван Данилевич!

Он был статен, крепок. Руфина сразу заметила белёсые морщинки у глаз, хорошо заметные на загорелой коже. Она пыталась вспомнить, где оставила пилотку – бесполезно.

– Рядовая Руфина Коломоец! – отрапортовала штурман, вытянув руки по швам комбинезона.

Капитан несколько смутился, но тут же продолжил:

– Скажите, товарищ рядовой, это и есть тот крейсер, орудием которого был сбит фоккер?

Он, видимо, принял её за техника. А ещё капитан Данилевич косился на Бирюка, которому появление гостя совсем не нравилось. Дядька нахмурился больше обычного, принялся раздражённо фыркать, бормотать под нос что-то невнятное.

Руфине от слов капитана стало немножко обидно за их потрёпанный биплан. Сразу видно – истребитель, да ещё аэрокобра.

– А вам откуда известно о сбитом фоккере? – прищурившись, спросила она. – Уж не вы ли сбили немца?

Капитан прошёлся вдоль крыла, огладил латаную-перелатаную обшивку. Руфине показалось, что он постоянно кого-то ждёт, кого-то ищет. Конечно, Иван Данилевич был рад нанести визит в подразделение ночных бомбардировщиков – в «Дунькин» полк, но, видимо, это был не просто визит.

Из палатки появилась Ниобея:

– Что тут у вас?

Возникла заминка и Руфина Коломиец сразу поняла, что они хорошо знакомы – Ниобея Сабаторис и Иван Данилевич.

– Здравствуй…те, – неловко произнёс гость.

– Слушаю вас, товарищ капитан, – произнесла Ниобея как ни в чём не бывало.

– Это капитан Данилевич, – представила его Руфина. – Наш спаситель – сбил фоккер.

Ниобея кивнула, несколько смягчившись, произнесла:

– Спасибо за помощь. Так вы к нам с дружеским визитом? Почему же один? Где ваш ведомый?

Они были точно знакомы – Сабаторис и ведомого знала.

Иван развёл руками:

– К сожалению, на задании.

Боевой пилот смущался, стараясь держаться более-менее естественно. Только у него это плохо получалось.

– Что ж. Проходите, – Ниобея коротко глянула на Бирюка – тот глухо рыкнул. – Мы рады таким гостям.

Данилевич просиял, оправил и без того безупречную форму и шагнул следом за хозяйкой. Руфина стояла, гадая, что происходит между её пилотом и истребителем. Или уже произошло? Вон как стараются держаться на расстоянии.

– Ру-уфь, – позвала её Сабаторис, приподняв полог. – Очнись подруга. Идём.

Дядька бойко собрал на дощатый стол кое-какую снедь. Капитан, смущаясь, достал флягу со спиртом.

– Выпьем, – согласилась Ниобея. – Только пить будем наше. Завтра тебе, капитан, в бой, а нам в ночное.

Руфина выпрямилась, радостно глядя на неё. Наконец-то серьёзное дело. Сабаторис в ответ лишь кивнула.

Иван замер с флягой в руке, решая, как поступить с гостинцем. Проблему решил Бирюк – отобрал спирт и поставил на стол четырёхгранную бутылку зелёного стекла.

Когда пропустили первую, Ниобея вдруг спросила Данилевича:

– Мы всё время под вашим надзором летали?

– Э-э… О чём вы?

– Бросьте, капитан Данилевич. Мой биплан стал наживкой для фрица, ведь так?

Капитан опустил глаза, нервно куснул верхнюю губу.

– На ваших «кобрах» ночного оборудования нет, и командование решило выманить немца днём, – продолжила Ниобея. – Да не кисни, капитан.

Данилевич залпом выпил вторую чарку, взглянул на Сабаторис:

– Нам сказали, что вы будете в курсе.

– Как видишь – мы в курсе, – кивнула Ниобея и улыбнулась.

– Ага! Тут гости, а меня не пригласили! – Евгения Рудовская выросла, словно из-под земли.

– Были гости, – уточнила Сабаторис. – Капитан Данилевич уже уходит.

– Да! – после заминки спохватился тот. – Пора, – натянутая улыбка, левая рука крепко смяла пилотку. – Ну, девочки! Увидимся в Севастополе!

Когда капитан торопливо ушёл, и на краю аэродрома прогрохотал его мотоцикл, Ниобея обратилась к Рудовской:

– Значит, жалко девчонку, Женя?

– Не я принимала решение, – выпалила та. – Все знают, что ты бы выкрутилась, Циркачка.

– Я – да, – согласилась Ниобея и с грустью посмотрела на Руфину.

Неожиданно земляной пол под ногами дрогнул, облако пыли поднялось в воздух и накрыло стол. Руфина чхнула – это Бирюк со злости топнул ногой.

– Стой, Бирюк! – успела крикнуть Ниобея. – Не смей!

А он сжал кулачищи и вдруг вырос ещё больше, заполняя собой всё пространство. Рудовская испуганно сжалась, превратившись в перепуганную девочку. Меж тем лицо дядьки потемнело, глубокие морщины пролегли на щеках, и Руфина с удивлением увидела, как человеческая кожа превращается в древесную кору, как открываются большие совиные глаза…

– Нет! – Ниобея, раскинув руки, бросилась на широкую грудь Бирюка, заслоняя собой Евгению Рудовскую.

– Уходи, Женя! Уходи!

Старший штурман очнулась, лисой шмыгнула к выходу. Бирюк рванулся было за ней, но Ниобея и Руфина (не сробела! не завизжала!) повисли на жёлтых птичьих лапах, в которые превратились дядькины руки, сообща смогли удержать.

По-немногу Бирюк успокоился. Он пыхтел и взрыкивал, превращаясь вновь в широкоплечего крепкого мужика. Веки прикрыли совиные глаза, руки приняли прежний человечий вид.

Руфину охватил тремор. Впав в ярость, Бирюк запросто мог расшвырять их с Ниобеей и добраться до назойливой Жени. Коломоец опустилась на табурет, сжала ладони коленями, стараясь унять дрожь. Ниобея возникла рядом:

– Ты как, подруга?

– Угу, – кивнула Руфина невпопад.

Говорить она опасалась – зубы отбивали мелкую дрожь, язык откусишь. Сабаторис обернулась к Бирюку и строго произнесла:

– Чего стал? Давай отвар, теперь её успокаивать надо.

Штурмана разбудили голоса. Кто-то шептался, боясь потревожить спящую Руфину. Ниобея уговаривала собеседницу спокойным глубоким голосом, а та никак не могла совладать со своим звонким, стараясь говорить шёпотом:

– …вот и пришла к тебе. Вот так в открытую. Что ж мне с этим делать, Нин?

– Да пойми ты, Женя. Не настоящее всё. Нет в нём любви ко мне, потому что видел он меня другую и, значит, любит другую.

– Я понимаю. Я понимаю, так ведь в мою сторону он вовсе не смотрит, – Рудовская вздохнула. – Я бы так согласна жить, как ты. Может тогда Иван обратит внимание? Чем же я плоха, Нин?

– Господи ж ты Боже мой, Женя. Да разве в этом дело.

Они замолчали. Руфина притаилась, ожидая продолжения. Она поняла, о каком Иване шла речь и догадывалась, какую особенную Ниобею довелось ему видеть.

– Нельзя тебе жить так, Женя, – вздохнула Сабаторис. – Одно могу обещать – Ивана я к себе не подпущу, а дальше всё от тебя зависит.

Шорох одежды – Рудовская встала.

– Ясно, – ответила она. – Только как его от тебя отвернуть? Что я против… ведьмы?

Евгения вышла, и в палатке стало тихо. Руфина напрягла слух, однако ничего не смогла расслышать кроме треска керосинового светильника. Она приоткрыла глаза – Ниобея стояла над ней тёмным силуэтом. Испугаться бы, но Руфина чувствовала иное. Словно за месяцы холодной голодовки, за три года войны кто-то смотрящий с небес сжалился над ней и послал родную душу. В Бога она не верила – если он всемогущий, то как смог допустить блокаду? – в сказки, а значит и в ведьм, то же.