Текст книги "Когда я вырасту"

Галина Дейнега

В детстве я мечтала стать следователем. Сказывалась обострённая тяга к справедливости. Мне представлялось, что если я так легко решаю школьные задачи, отгадываю загадки, головоломки, ребусы, то могла бы решать и более важные задания: проводить расследования, объяснять поступки людей, раскрывать преступления. Профессия следователя для девушки – выбор непростой. Работа эта сложная, требует не только юридического образования, но и таланта, упорства, настойчивости. Окончив школу с золотой медалью, я была готова к трудностям, но понимала, что моей мечте не сбыться. В нашем городе юридического института не было, в другой город родители меня не отпускали, пришлось довольствоваться педагогическим.

Сила слова

Учёба в педагогическом институте началась интересно, весело. Увлеклась психологией, записалась в психологический кружок. В апреле в составе этого кружка отправилась в подростковую трудовую колонию недалеко от города.

Весна в разгаре. В воздухе пахло весёлым легкомыслием, что создавало игривое настроение. Однако оно сразу улетучилось, как только наш автобус остановился у массивных ворот в высоком заборе, окаймлённом колючей проволокой.

Вахтенный, проверив у водителя документы, крикнул: «Отворяй! Свои». Железные ворота автоматически раздвинулись, и мы въехали на неприветливую территорию. Дежурный проводил нас в школьный корпус. Здесь с нами провели беседу об особенностях поведения трудных подростков. Из неё я вынесла для себя на всю последующую жизнь правило: нельзя унижать людей, а детей – тем более. От унижения в них зреет и может вырваться наружу протест в виде неукротимой ярости. Потом, когда остынут, будут удивляться: неужели это они учинили такой погром? Они же не хотели. Понятия не имели, что такое натворят. Они же ещё дети…

Для колонистов студенты приготовили концерт. Ребят собрали в большом зале. Коротко стриженные, одетые в серые робы, они, пожалуй, казались бы сплошной серой безликой массой, если бы не их глаза, поглядывающие остро, зорко, с интересом. Ребята внимательно слушали выступления и после каждого номера дружно аплодировали.

В художественной самодеятельности я участвовала со школьных лет и, как мне говорили, стихи читала так трогательно и проникновенно, что у слушателей пробегали мурашки по телу. В той концертной программе я читала «Каретный переулок» Константина Симонова.

Прошло полгода после поездки в колонию, и она вдруг напомнила о себе.

Тихим октябрьским вечером возвращаюсь домой. Стою на остановке. Луна сияет во всём своём великолепии и наводит на мысль о могущественном влиянии лунного света на явления моей жизни. Подходит полупустой троллейбус. Вхожу в салон. Осматриваюсь. На задней площадке – ватага парней примерно моего возраста. На меня сразу же обращают внимание. Переговариваются, кивают в мою сторону. Я быстро прохожу вперёд, занимаю свободное место, но продолжаю чувствовать внимание парней. Мне становится как-то тревожно. От остановки до дома идти два квартала по безлюдной улице. «Вдруг эта компания пойдёт за мной?» – смятенно думаю я…

Так оно и случилось. Моя остановка. Выхожу. Парни тоже выходят. Идут следом за мной.

– Девушка!

Я ускоряю шаг. Парни говорят наперебой на разные голоса.

– Что вы так спешите?

– Да не бойтесь.

– Мы вас знаем.

– Вы к нам в колонию приезжали. Стихи читали.

Я останавливаюсь. Разворачиваюсь к парням.

– Да, я была в колонии. Читала стихи Симонова. И что?

Тут, как-то вдруг, происходит совсем странное. Меня просят:

– А почитайте ещё раз.

Вот это поворот событий!

– Здесь? Сейчас?

– А что? Никого нет. Только мы с вами.

– Погода хорошая. Луна вон как светит. Почитайте!

– Пожалуйста…

Просят по-доброму. «А почему бы и нет?» – решаю я и вхожу в роль:

 
За окном пепелища, дома чернорёбрые.
Снова холод, война и зима.
Написать тебе что-нибудь доброе-доброе?
Чтобы ты удивилась сама…
 

Я смотрю на ребят, окруживших меня тесным кольцом, и чувствую их потребность в доброте. В тишине мелодично звучит мой голос. Слушают меня внимательно. В нужных местах я останавливаюсь, делаю глубокий вдох, выдерживаю паузу. Быстро бежит время. Вот уже и конец стихотворения:

 
Даже в горькие дни на судьбу я не сетую.
Как заведено, буду я жить…
Но семнадцатилетним я всё же советую
Раньше на пять минут выходить.
 

В наступившей тишине я оглядела всех. Ребята стояли замершие, как в детской игре «Море волнуется». Что-то щемящее было в этой сцене.

– Спасибо, – нарушил молчание один из них.

Я кивнула в ответ.

– Вас проводить?

– Нет. Я уже пришла.

– Ну, мы пойдём?

– Идите. До свидания.

– До свидания.

Ребята повернули в сторону остановки. Глядя им вслед, я взгрустнула. Дети войны… Как много им пришлось пережить…

Война ужасные вещи проделала с людьми: даже если они уцелели физически, то души у всех покалечены. Кто стал труслив, кто отгородился от мира каменной стеной, кто стал жесток, обозлился на весь белый свет… Кто же залечит эти незримые, но мучительные раны в глубине человеческих душ? И мне вдруг пришла в голову мысль: «Спасибо судьбе, что привела меня в педагогический институт, а не в юридический. “Сеять разумное, доброе, вечное” куда лучше, чем разгребать криминальные плоды».

Храни её, Господь

 
«Любить иль быть любимым?» —
Ведут подростки спор,
С упорством безрассудным
Вступая в разговор.
 
 
Любимым быть, конечно!
Подарки получать!
Вниманье бесконечно!
Сплошная благодать!
 
 
И только лишь с годами
Начнёте понимать,
Что были вы глупцами,
Приятней – отдавать.
 
 
Готовиться к свиданьям,
Чушь всякую пороть.
И жить с одним желаньем:
Храни её, Господь!
 
 
Любить и жить ликуя.
Раскроешься ты сам,
Тепло в груди почуяв,
Взнесёшься к облакам…
 
 
Любить! Любить! Любить!
 

Александр Ефимов

Родился 25 августа 1958 года в Москве. Пишет стихи и рассказы с раннего детства. Публиковался в рукописных изданиях общественной организации «Клуб друзей игры», местной газете микрорайона Крылатское и институтском сборнике «Строфы ЦИАМ». «Песня воздушного змея» звучала на фестивале воздушных змеев в Тушино в 1999 году.

Детская мечта, если точнее – детские фантазии

Когда нам дали новую квартиру, то маме сказали: «Шура, мы в Москве тебе квартиру дать не можем, дадим за городом, в Кунцево».

Мама, конечно, согласилась. Старая квартира была на улице Курская канава, возле завода «Серп и Молот», в деревянном доме с печным отоплением. Зимой было холодно.

А новая квартира оказалась в удивительном месте. Два наших дома с общим двором были зажаты между храмом Знамения Рождества в Кунцеве (сейчас он действующий, а тогда в нём был спортивный клуб ПВО Московского военного округа) и Филёвским парком.

Один торец домов выходил на улицу с сельскими частными домами, с яблочным садом и сельпо. А другой – на усадьбу Нарышкиных. Усадьба была самая настоящая – с клумбами, парадным входом и скульптурами.

Да, ещё, чтобы не забыть: возле храма стояли два деревянных двухэтажных дома, ну совсем как бывший наш.

Ну так про усадьбу. Вокруг усадьбы ходило много легенд. Одна из них гласила, что именно в этом доме Владимир Маяковский написал известное стихотворение «Поэт и Солнце». Помните: «В сто сорок солнц закат пылал…» А другая – что из подвала дома идёт подземный ход под Москву-реку на противоположный берег. Нарышкины очень известный род, например Нарышкина была мамой Петра Первого. Усадьба переходила из рук в руки, и последний владелец был Солдатенков. Храм был построен им на месте деревянной фамильной церкви Нарышкиных.

Так как наш двор был обособлен, то мы быстро перезнакомились и сдружились. Образовалась довольно большая стайка разновозрастных школьников. Разумеется, объединяли нас в основном общие игры, но мимо усадьбы с её легендами пройти было невозможно.

Дом Нарышкиных стоял на крутом берегу реки, обращённый фасадом в пойму Москвы-реки. К реке змеилась лесенка. Спуск заканчивался клумбами и скульптурой в центре. Скульптура изображала мужчину, похищавшего девушку, а девушку защищала собака. Называлась скульптура, кажется, «Похищение сабинянок».

Ещё две скульптуры окаймляли смотровую площадку, а между ними, в кирпичной кладке, была дыра, в которую взрослый, наверное, не пролез бы, а школьник, особенно младший, – запросто. Разумеется, мы туда лазили. Под смотровой площадкой было довольно большое пространство, засыпанное битым кирпичом, и лаз в подвал.

Ещё был обычный вход в подвал с сильно битой дверью, которая не закрывалась.

Дом был жилой. Усадьба пришла в упадок после двух пожаров в 70-х и 90-х годах.

Из всех легенд нас, ребятишек (наверное, мальчишек, девчонок в нашей стайке не припомню), больше всего занимал подземный ход.

Лазить в подвал было страшновато, но очень хотелось. Когда, будучи уже семейным человеком, я вместе со своими маленькими дочками оказался возле Троицкого храма в Троице-Лыково, младшая Наташка сразу потащила меня в подвал под храмом. Вход просматривался очень хорошо, в стенах были слуховые окна, так что в подвальном помещении было светло. Дочка всё время держала меня за руку, пока мы не обошли подвал по кругу и не вышли на поверхность.

Мы взрослых к нашим поискам не привлекали, и пока собирались с духом, обследовали всё вокруг дома Нарышкиных. Нашли на крутом склоне, под дорогой к реке, обсаженной боярышником, засыпанную кирпичную арку, которая вполне походила на вход в подземный ход, но сил раскопать его у нас не было.

К этому времени стали сносить частные дома и строить на их месте школу. Стройка стала главным местом для наших игр на год-полтора.

Но об играх в другой раз. Разобранные дома дали много строительного материала: брёвен, досок, кровельного железа и гвоздей. Гвозди надо было понадёргать и выпрямить. Были они ржавые, но вполне пригодные.

Мы решили обзавестись штабом. Разумеется, эта идея пришла в голову старшим, но нам, тогда третьеклашкам, она тоже понравилась. И мы стали строить.

Врыли четыре столба. Образовался прямоугольник размером примерно с комнату. Посередине врыли ещё один столб. Сколотили из досок щиты. Обили щиты кровельным железом. Щиты затащили на столбы. Получилась крыша. Ещё несколько щитов образовали стены. Нашли и приладили дверь. В стеновых щитах были маленькие окна – правда, без стёкол, а с металлической сеткой. Вдоль стен сделали лавки. Стало очень уютно.

И мы начали собираться в нашем штабе. Старшие стали нас учить, как правильно передвигаться по подвалу, как защищать голову от возможных преград и падающих кирпичей и др. Было очень интересно.

Собирались в штабе и только мы – младшие, для игр. Ведь если есть лавки, то можно поиграть и в «колечко-колечко», и в «съедобное-несъедобное» и пр.

Прятались ли мы там от дождя, точно не помню, но, наверное, и это было.

Раза три, осмелев, мы лазили через пробоину под смотровой площадкой и разбитую дверь в подвал дома Нарышкиных, но каждый раз упирались в заваленный кирпичом проход.

Наша активность сильно достала местных жителей, и дыру заделали кирпичом, а дверь починили и повесили замок. Поиски подземного хода прекратились. Так что штаб стал использоваться только для игр.

Но нами уже овладела новая идея. Мы стали делать вечный двигатель. Мы – это я, Серёжка Железнов, Вовка Тузов и Мишка Симонов.

Идея была очень простая. Взять электродвигатель и соединить с генератором. И всё! Мы даже пробовали идею осуществить…

Штаб просуществовал одно лето. Его разломали какие-то охламоны, возможно даже из нашего двора. Я наблюдал погром из окна на лестничной площадке нашего подъезда. Очень обидно, столько труда вложили, и вот…

Но штаб нам хорошо послужил, а мы стали собираться по очереди в наших квартирах. Благо было лето, родители работали, а мы играли и мастерили вечный двигатель.

Играли мы, как правило, в солдатиков.

И вот однажды вечером, наверное был август, мы играли у Вовки Тузова в большой проходной комнате. В маленькой комнате рядом было темно. Мы играли, и вдруг в маленькой комнате зажёгся свет. Нас как ветром сдуло. Вовка даже дверь не закрыл.

Мы не кричали, не визжали, а судорожно нацепили сандалии и бегом помчались ко мне на пятый этаж. И сидели там молча, даже не играя до прихода родителей. Вовка пошёл домой, только когда его забрала мама. Нетрудно было догадаться, где находится ребёнок.

Наверное, это был, как сейчас говорят, триггер. Мы перестали мастерить вечный двигатель.

Но появилась новая идея. Однако об этом в другой раз.

Картинки из детства

Будет немножко сумбурно и непоследовательно. Но иначе не получается.

Первая картинка – «Заика и очкарик»

Очкариком я стал в первом классе или в подготовительной группе детского сада. Обнаружили астигматизм. Не знаю, что это такое. Так что в первом и втором классе я был очкариком.

А заикой я стал при следующих обстоятельствах.

Моя мама работала, и её работа не позволяла опаздывать и филонить. На смену маме приходила бабушка – Мария Алексеевна, между прочим, девицей воспитанная в соответствующем Институте благородных девиц. Бабушка приходила, я плакал. Мама уходила, я ревел…

Однажды случился рядом с нашим домом пожар, и бабуля потащила меня и себя на него посмотреть. Как сейчас помню – по крыше бегают люди и катают огненные цилиндры. Какая связь с пожаром, до сих пор ума не приложу.

Ночью, когда заходило солнце, я кричал «пожар, горим», наверное, так: «пожал, гоим»… с тех пор и заикаюсь.

А бабуля Мария Алексеевна всё равно была классная, как и дед Дмитрий Петрович, которого прозвали «денщиком»!

Но продолжим.

Картинка номер два

На самом деле я боюсь назвать эту историю иначе… До четырёх лет я жил в деревянном доме на улице Курская канава. Сейчас такой улицы даже не существует. На её месте громоздится корпус бывшего завода «Серп и Молот». Завод тоже канул в лету. Не в этом дело. Главное – мы там жили, а летом снимали дачу в Царицино, у деда Егора. Там было хорошо. Историй про этот эпизод моей жизни будет масса. Меня там все очень любили. Я был самым маленьким, и местные ребятишки за мной ухаживали. С их помощью у меня завёлся своеобразный аквариум: эмалированный таз с рыбками, которых дети отлавливали для меня в местной речке. Речка была с плотиной, как сейчас помню. Ещё у местной детворы было знаменательное дерево. Как говорили – пробковое. И правда, оно было полое внутри и мягкое. Таких, как я тогда, там могло поместиться не менее пяти.

Некоторые эпизоды я знаю только по рассказам родителей.

Ну, например, как на меня напал индюк.

Или как дедушка Дмитрий Петрович ловил попугайчика.

Придётся и этот текст позже дописывать.

Возле плотины и речки, название речки не помню (вспомнил – река Битца), был холм. Я и мама на этом холме загорали. Вид был прекрасным. Мы сидели на травке. Ну не совсем на травке, а на одеяле, постеленном на травке. И за несколько дней до происшествия мама стала слышать под землёй удары. Мы приходили, сидели… И в последний, точнее в крайний раз, маме стало тревожно – удары участились… И мы ушли, правильнее сказать – меня унесли. Только дошли до снимаемой дачи, как раздался грохот, и над деревней появился огненный шар и возник «ядерный гриб».

Началась паника. Взрослые похватали вещи и документы и бросились на станцию… Потом выяснилось – взорвался газ.

А взрыв произошёл как раз на том месте, где мы с мамой загорали. Господь спас. Вовремя ушли.

Как этот ни странно, но это место, после взрыва, до сих пор перед глазами стоит. Всё чёрное, именно чёрное, и обгоревшие столбы… То ли телеграфные, то ли электрической сети.

Но этот текст я ещё буду дописывать. Уж больно яркие воспоминания, особенно о рыбках и попугайчике.

Ещё картинки из детства. Рыбки и попугайчик

Начнём с попугайчика.

Хозяин нашей дачи пришёл со станции и сказал: «Что это Дмитрий Петрович по полю скачет и шляпой пытается кого-то поймать?» Всё открылось довольно быстро – дед принёс в шляпе волнистого попугайчика. Попугайчика он поймал соломенной шляпой. Шляпа была шикарная, с широкими полями, мне она очень нравилась. Шляпа была знаменита ещё и тем, что её однажды с головы деда сорвала и утащила сова, правда, потом бросила.

Попугайчик вроде бы был зелёный и маленький. Ему купили здоровенную клетку. Клетку очень хорошо помню.

А попугайчика не очень.

Клетка была круглая, с красивым верхом и очень толстыми прутьями. Мне потом после этой истории очень хотелось иметь попугайчика, но этот пролез между прутьев и принялся летать по комнате. Тут его кошка и сожрала… Так что я остался с рыбками.

Рыбок, наверное, тоже таскала кошка, но их постоянно приносили местные ребятишки… Попугайчик у меня появился гораздо позже, когда мы учились в МВТУ. У Кимыча был волнистый попугайчик – Геббельс, очень болтливый. Разговаривал ли он «по-человечески», я не помню, но «по-попугаичьи» трещал без умолку. Ещё вылетал на балкон и, пообщавшись с воробьями, прилетал обратно в комнату.

Я и «рыбка» (Лёша Власов) приобрели тоже по волнистому попугайчику. «Рыбка» – из-за аквариума, который был у Алексея и, кстати, у меня тоже. Моего попугайчика назвали Гамлет, или ласково – Гамушка. Лёшиного – Генрихом, но он в итоге оказался Генриеттой.

Мой Гамлет оказался очень талантливым. Через год, когда я был на втором курсе, он уже стал произносить некоторые слова. Первым обратила на это внимание мама и написала мне, пока я был в стройотряде в посёлке Танзыбей (может быть, Тынзыбей, надо по карте посмотреть, это в Минусинской котловине возле Минусинска и Абакана).

Попугайчик оказался очень говорливым. Но это отдельная история… (Для затравки – он ещё и по-немецки научился говорить!)

Это ещё не всё.

Деревянный дом

До четырёх лет я жил в деревянном двухэтажном доме, на втором этаже, вроде бы второй подъезд, где-то ближе к левому торцу дома. В распоряжении нашей семьи была комната с частью круглой печки. Кухня была общая, а всё остальное меня не интересовало. К 1962–1963 году дом стал расселяться, и появились пустующие комнаты, которые сразу оккупировали парни и девушки и стали устраивать там танцы, а мы – малыши – крутились у них под ногами.

Старшие очень сильно ругались, особенно на бумажные абажуры вокруг электрических лампочек, но танцы не запрещали. Дом жил удивительно дружной жизнью. Может быть, это так казалось нам, ребятишкам. Но ни одного негативного случая вспомнить я не могу.

Правда, для игр места было маловато: двор небольшой, обрамлённый сараями. У нас тоже был свой сарай, где стояла бочка с квашеной капустой. По сараям мы бегали, нас оттуда гоняли. Мелкоту, то есть таких как я, в игры принимали и не обижали.

Интересным был обряд квашенья капусты. Даже не само квашенье, а подготовка. Бочка поднималась в комнату и набивалась полынью. В печи нагревали докрасна колун и, вынув щипцами из печи, бросали в бочку. Из бочки валил душистый полынный пар. Колун вынимали и несли на улицу. Там его бросали в снег, и он протаивал аккуратную дырку в снегу как раз по своей форме.

Такое ещё происходило, когда ломалась ручка колуна и надо было выжигать остаток, застрявший в отверстии.

У деревянного дома совершенно удивительный запах; я его вспомнил, когда уже на новой квартире пришёл в дом своего школьного товарища.

Был ещё один совершенно особенный запах: запах ватных валиков, проложенных вдоль оконных рам. Он был не неприятный, а очень странный, резкий и колючий. От него почему-то кружилась голова.

Валики заканчивались небольшими стаканчиками, наверное, баночками из-под консервов. Окна зимой покрывала сконденсировавшаяся вода, она стекала вниз, по валикам, в баночки.

Так как мы уехали из деревянного дома, когда мне было четыре года, то я видел снизу только подоконник и баночки, а для того чтобы заглянуть в окно, нужно было на что-то залезть.

Наш деревянный дом расселили очень быстро, а то время, пока он расселялся, было самым интересным. Можно было исследовать опустевшие комнаты. Наверное, это было и самое рискованное для дома время, мало ли что происходило в бесхозных квартирах. Повторюсь, дом, конечно, жил очень дружно, вернее, не сам дом, а его жильцы.

Я вот, например, помню, как меня мыли. Закрывали двери кухни, включали газовую плиту. Нагревали воды, а заодно и помещение. И всё время, пока меня купали в детской ванночке, жильцы, пришедшие с работы, терпеливо стояли и ждали под дверью кухни. А дверь была остеклённая, запотевшая, и их было с трудом, но видно.

Был ещё эпизод, который мог закончиться очень и очень плохо. Так как отопление было печное, то накапливалась зола, и эту золу забирала у нас соседка моей тёти. Они с тётей жили в частных домах с земельными участками, у тётки был палисадник, а у соседки огород. Вот они землю золой и удобряли. Золу собирали в бумажный мешок, а тётина соседка его забирала, когда он наполнялся.

Бумажный мешок ставили в чулане. Однажды ночью отец встал и пошёл на кухню, а проходя мимо чулана, увидел свет. Заглянул в чулан и обомлел: вместо бумажного мешка была груда раскалённых углей. Разбудил маму, вместе стали заливать, а они ещё сильнее разгораются.

Натерпелись страху.

После этого случая золу пересыпали сначала в металлическое ведро, и только когда приходила соседка, – в бумажный мешок.

Допишем позже…

А для затравки назовём ещё три темы: «ножик», «дифтерия», «детальки с папиной работы».

Крашенки

Моя мама (Ефимова, в девичестве Фомичева, Александра Сергеевна) рассказывала такую историю.

Деревня Юрятино (её родина, наверное село, так как церковь была) горела на её памяти дважды. Первый раз от их дома сохранились только крест и икона.

Во второй раз (маме было пять или семь лет) пожар случился в конце августа.

Было очень жарко. Загорелась изба бабушки «со странностями», огонь очень быстро перекинулся на соседние дома. Взрослых не было, они все были на току, и в Юрятино остались только старики и дети. Мама побежала к родственице, монашке, и спросила: «Что делать?» Та в ответ: «Освящённые крашенки есть?» Мама: «Есть, за иконой лежат». Та: «Возьми крашенку. “Отче наш” знаешь?» – «Знаю». – «Вот с “Отче наш” три раза вокруг дома оббеги да в самое пекло и брось…»

Мама рассказывала: «Бегу вокруг дома, а платье короткое, кругом крапива… Я чешусь и повторяю: “Отче наш, иже еси…” Оббежала три раза и побежала в сторону пожара, а огонь уже близко, хорошо, дом две большие ветлы защищали. Добежала до пожара и в самое пекло, как мне казалось, крашенку и бросила. И тут загудело, поднялся вихрь, и огонь повернул вспять… А на другом конце деревни вышла женщина с Казанской, и огонь ушёл в поле…».

Ещё она рассказывала, что, пока пожар не потушили, она, от греха подальше, сама вытащила из дома сундук. Так его потом пятеро мужиков в дом несли, а ей было то ли пять, то ли семь лет!

И ещё поросёнок со страху Протву переплыл, и его мужики ловили…

Пожар потушили бойцы-пожарники из Серпухова. Приехали не быстро, но успели. Деревню отстроили.

И эта история не последняя.