Текст книги "О Феликсе Дзержинском"

Следующая наша встреча произошла в 1909 году, когда он в третий раз удачно бежал из ссылки.

Зимой 1909 года мы жили в Вильно на Полоцкой улице. Как-то к концу дня я получила письмо из Сибири от Феликса, но не смогла его сразу прочитать, занятая детьми. Только уложив их спать и освободившись от остальных хлопот, часов в 11 вечера, я распечатала письмо и села его читать. Не успела я дочитать до конца, как раздался звонок в сенях. Я была страшно удивлена такому позднему звонку и, подойдя к двери, спросила:

– Кто там?

В ответ раздалось:

– Открывай скорей.

Недоверчиво приоткрыв дверь, я увидела на пороге человека в высокой серой папахе и тулупе с поднятым воротником, так что видны были одни глаза. Я растерялась и не знала, что делать. Неизвестный же сказал:

– Разве ты не узнаешь меня? Впускай же скорей!

Это был Феликс, бежавший из Сибири. Долго еще не могла я прийти в себя от радости и удивления, он явился быстрее, чем я успела дочитать его письмо.

Всю ночь сидели мы втроем – Феликс, я и брат Станислав – и не могли наговориться. Феликс рассказывал о приключениях во время своего побега, о том, как в вагон вошел человек, который видел его в кандалах и арестантской одежде, когда его вместе с другими политическими везли в Сибирь. Боясь быть опознанным, Феликс вынужден был лежать на полке, повернувшись лицом к стенке в течение целых суток, пока этот попутчик не сошел.

В Вильно Феликса хорошо знали. Он провел в этом городе все ученические годы. Необходимо было принять меры к тому, чтобы его не опознала полиция. Наутро было решено превратить брата из светлого шатена в брюнета. Мой младший сын быстро сбегал в аптеку за черной краской, и мы принялись гримировать Феликса. Но не успели мы еще закончить эту процедуру, как раздался резкий звонок. Он показался нам необычным, и мы немедленно приняли меры предосторожности. Мой сын вывел Феликса из дома черным ходом к реке, захватив с собой и краску.

Они успели уйти вовремя. В дом ворвались жандармы, искавшие Феликса. Мы все сказали, что его здесь нет и быть не могло. Я выразила крайнее удивление и показала письмо, только что полученное от него из Сибири. Так Феликс удачно избежал на этот раз ареста. Пробыв в Вильно до конца дня, он к ночи уехал из города.

Следующая наша встреча, которая была последней, произошла в феврале 1914 года в X павильоне Варшавской цитадели. Феликс был измучен двухлетним пребыванием в тюрьме, но духом был так же стоек, как всегда.

Наша встреча произвела на него большое впечатление. Об этом он писал мне потом в письмах. Как всегда, он расспрашивал про моих детей, которых очень любил, и мечтал увидеть, какие люди из них выйдут.

Вскоре брата увезли в Орловский централ, и оттуда я получила от него только два письма.

Я тогда не предполагала, что больше никогда уже его не увижу. О смерти его я узнала из литовских газет. Эта невосполнимая утрата потрясла меня, была страшным, непоправимым горем.

Рассказы о Дзержинском.

М., 1965, с. 51–58

Я. Э. ДЗЕРЖИНСКАЯ
НАШ ФЕЛИКС33
  Воспоминания написаны в декабре 1926 г.


[Закрыть]

Мои воспоминания о Феликсе самые нежные, не только как о брате, но и как о человеке.

Отец наш Эдмунд Руфим Дзержинский был учителем физики и математики в Таганрогской гимназии. Заболев туберкулезом, он оставил педагогическую работу и по совету врачей уехал в Дзержиново.

Жизнь наших родителей была нелегкая. Большая семья – восьмеро детей – требовала забот и внимания. Семья жила на отцовскую пенсию. Хозяйство никакого дохода не приносило. Земли за небольшую плату сдавались в аренду (42 рубля в год). Отношения между родителями и окрестными крестьянами установились прекрасные. Отец, подготавливая нас в гимназию, вместе с нами бесплатно учил детей арендатора и детей из соседней деревни Пстриловки.

Мать была вечно занята хозяйством, поэтому старшей сестре Альдоне и мне приходилось заниматься с ребятами.

Феликс рос упрямым, шаловливым ребенком. Но и в детстве его характерной чертой была необыкновенная честность. Он никогда не лгал.

Память у него была замечательная. В четыре года он декламировал наизусть отрывки из поэмы «Пан Тадеуш» Мицкевича, стихи Словацкого, рассказывал сказки и басни…

Десяти лет Феликс поступил в 1-й класс Виленской гимназии. В те годы в гимназии, как и во всей Литве, преследовалось все польское. В коридорах гимназии и на дверях висели надписи: «Говорить по-польски строго воспрещается». Это особенно возмущало моего брата.

У Феликса было очень отзывчивое сердце. Помню такие случаи. Мать купит ему новые ботинки или форменную рубашку, смотрим, он приходит домой в каких-то рваных ботинках или старой рубашке. Оказывается, Феликс обменял с нуждающимся товарищем лучшее на худшее. Очень часто он свой завтрак, положенный ему в ранец, отдавал тому, у кого его не было.

Чувство справедливости и любви к угнетенным он пронес через всю свою бурную жизнь.

* * *

В 1914 году, после начала первой мировой войны, Феликса увезли из варшавской тюрьмы в Орел, где он отбывал каторгу за побег из сибирской ссылки, а затем, в марте 1916 года, его перевели в Москву, в Таганскую тюрьму.

Война заставила меня с дочерью покинуть Вильно. Мы уехали оттуда летом 1915 года с последним эшелоном беженцев. Целый месяц добирались до Москвы. В таком большом городе я очутилась впервые в жизни, никого не знала. Что тут делать? Денег у меня оставалось 20 копеек. Поступила сначала на первую попавшуюся работу. Позднее, прочитав в газете, что Польскому комитету помощи беженцам нужна корреспондентка, знающая иностранпые языки, я пошла туда, и меня приняли на службу. Помещался этот комитет на Большой Лубянке, дом 20.

Когда Феликс оказался в Таганской, а затем в Бутырской тюрьме, я не пропустила ни одной возможности свидания с ним, аккуратно носила ему передачи. Но он никогда одни не ел и не курил. Все, что я посылала, он делил поровну между товарищами.

В мае 1916 года состоялся новый суд над Феликсом. Он происходил в Кремле, в Московской судебной палате, и мне удалось присутствовать на нем. Феликса приговорили к шести годам каторги за партийную работу в 1910–1912 годах. Я сидела на скамейке среди публики, и мне трудно было удержаться от слез, видя изнуренного Феликса. Он заметил мои слезы и погрозил пальцем, чтобы я но плакала. Он утешал меня своей улыбкой.

Во время свиданий в тюрьме он меня всегда уверял, что революция скоро наступит. И действительно, 1 (14) марта 1917 года Феликс вместе с другими политическими заключенными был освобожден из Бутырской тюрьмы. В этот день он много раз выступал перед рабочими Москвы и только к ночи, еще в арестантской одежде, добрался ко мне домой. Я тогда жила с дочерью в Кривом переулке. Феликс поселился у нас.

Из Польского комитета я принесла пальто и костюмы для брата и его товарищей.

Феликс был делегирован от Москвы на VI съезд РСДРП (б), где его избрали в ЦК партии. Он остался в Петрограде, принял активнейшее участие в Октябрьской революции. Вернулся Феликс в Москву весной 1918 года, когда уже работал председателем ВЧК.

Как-то раз, желая побаловать брата, я напекла целую груду его любимых оладышек. Муку, конечно, купила у подвернувшегося на улице спекулянта. Когда пришел Феликс, я с важностью поставила оладышки на стол. Но он, прежде чем их попробовать, спросил строго:

– А не у мешочника ты купила муку?

Когда я подтвердила – все мои оладышки полетели за окно. Феликс сказал, что мы должны давать пример даже в мелочах в том, чего требуем от других…

Кристально чистый, самоотверженный, бескорыстный, Феликс всю свою жизнь с 17-летнего возраста отдал делу революции.

Рыцарь революции.

М., 1967, с. 107–109

Б. КОШУТСКИЙ
В НАЧАЛЕ ПУТИ

С Феликсом Дзержинским я познакомился в конце 1895 года в Варшаве на тайном съезде делегатов нелегальных ученических организаций. Почти во всех гимназиях на территории бывшего Королевства Польского в царские времена, когда в школах запрещалось говорить па польском языке, существовали такие организации. Они ставили своей целью не только изучение польского языка и истории Польши, но и вовлечение учащейся молодежи в борьбу с царизмом, посылали своих делегатов на съезды, собиравшиеся ежегодно в Варшаве. Кроме делегатов от средних школ там участвовали также и студенческие делегации.

В 1895 году на такой съезд впервые прибыли представители городов вне пределов Королевства Польского. В числе участников съезда был и Феликс Дзержинский из Вильно.

Я был тогда учеником 8-го класса, представлял Келец-кую гимназию. Состав делегатов по своим политическим взглядам не был однородным. На съезде явно начали вырисовываться политические расхождения.

Феликс Дзержинский горячо выступил как решительный сторонник интернационализма. Уже эти первые выступления Феликса, тогда 18-летнего юноши, носили черты, характерные для всей его позднейшей деятельности: глубокую веру в правильность революционной идеи и вместе с тем твердую волю и стремление воплотить в жизнь эти идеи, бескорыстность и бескомпромиссность.

На съезде солидарную с Феликсом позицию занимали я и еще два или три делегата. Мы составляли левую группу съезда. Это сблизило нас…

О впечатлении, какое произвел на съезде Феликс, свидетельствует следующий факт. Когда мы беседовали о съезде с председателем общества «Братской помощи» Варшавского университета, который был значительно старше нас, то он охарактеризовал Феликса как «чистое золото».

После окончания гимназии мне пришлось эмигрировать из Королевства Польского в Галицию, являвшуюся в то время «заграницей». Будучи студентом в Кракове, я узнал от появлявшихся там время от времени политических эмигрантов из Королевства, что организационная работа в СДКП в конце 1899 года оживилась после приезда в Варшаву молодого деятеля, выступающего под кличкой Франек. Этим человеком был Феликс.

В феврале 1900 года я был вызван в Лейпциг на партийную конференцию членов СДКП, проживавших за границей. Конференцию организовал Залевский. В числе ее участников был и Юлиан Мархлевский.

Думаю, что мою фамилию указал Феликс, ибо до этого Залевский меня не знал. Очевидно, в работах Лейпцигской конференции принял бы участие и Феликс, но этому помешал его арест в начале февраля в Варшаве.

Основной целью конференции было подготовить объединение заграничных организаций социал-демократии Королевства Польского и социал-демократии Литвы в общую организацию – СДКПиЛ в соответствии с соглашением, достигнутым в Вильно в декабре 1899 года. Объединение заграничных организаций состоялось на Лейпцигской конференции, как известно, в Королевстве Польском решение об объединении было принято лишь в августе 1900 года, на партийном съезде в Отвоцке.

Когда Феликс после вторичного побега из Сибири появился за границей, то немедленно приступил к организационной работе, приняв участие в августе 1902 года в работе конференции СДКПиЛ в Берлине.

Узнав, что у Феликса больные легкие и ему угрожает туберкулез, я связался с ним через Юлиана Мархлевского, предложив приехать в Закопане для лечения и отдыха. В то время я был ассистентом в санатории «Братской помощи» для студентов в Закопане. Использовав свое положение, я записал Феликса в санаторий как учащегося зубоврачебного училища под именем Юзефа Доманского. Имя Юзеф стало его партийной кличкой.

После приезда Феликса в Закопане мы вместе с главным врачом санатория Жухонем подвергли его медицинскому обследованию и установили, что состояние его легких не вызывает опасений за жизнь…

У молодежи в санатории Феликс пользовался большой симпатией. Пробыл он там всего два или три месяца. В конце января или начале февраля 1903 года Феликс приехал в Краков. Он поселился на улице Згода (Согласия), в доме № 1, на третьем этаже, заняв комнату рядом с моей.

В Кракове Дзержинский с присущей ему энергией занялся партийной работой, организуя перевозки нелегальной литературы, налаживая связи между партийными организациями и отдельными товарищами.

В марте 1903 года мы переехали с ним на Флорианскую улицу, 41 (или 43), и поселились при канцелярии Товарищества народного университета имени А. Мицкевича, где я работал секретарем.

Феликс работал некоторое время в одной из краковских типографий корректором, знакомясь при этом с техникой печатного дела.

В Кракове по конспиративным соображениям Феликс назывался Юзефом Подольским. Кроме организаторской работы он принимал непосредственное участие в редакционных совещаниях, вел систематическую переписку с товарищами и партийными организациями в Королевстве Польском и с заграничными деятелями. Неоднократно ездил по партийным делам в Королевство Польское и за границу на съезды и конференции.

Перед началом революции 1905 года Дзержинский выехал в Королевство Польское и с головой ушел в партийную работу.

По его многочисленным письмам в Заграничный комитет СДКПиЛ, которые, по существу, были рапортами о положении в стране в период революции, видно, что он уделял внимание не только организационным вопросам вплоть до мельчайших деталей, но что он прежде всего стоял на страже революционной линии партии.

С Феликсом я встретился еще в 1906 году на V съезде СДКПиЛ в Закопане… Съезд состоялся на окраине Закопане, на так называемых Каспрусях, в специально для этой цели нанятой вилле.

На V съезде Феликс под фамилией Франковский выступал с обстоятельным отчетным докладом о деятельности Главного правления СДКПиЛ.

В 1907 году я уехал из Кракова в Москву, где пробыл до 1909 года. С Феликсом мне уже больше не удалось встретиться.

Рыцарь революции.

М., 1967, с. 42–45

А. ГУЛЬБИНОВИЧ
НА ЗАРЕ РАБОЧЕГО ДВИЖЕНИЯ

Однажды Домашевич привел с собой юношу высокого роста в мягкой шляпе и представил его нам как интеллигента Якуба. Он нам сразу пришелся по душе. Был он простой в обращении, подвижный, энергичный. Мы полюбили его, он нас, кажется, тоже.

Этот товарищ Якуб и был Феликс Эдмундович Дзержинский. Но настоящую его фамилию я узнал лишь через несколько лет.

Товарищ Якуб был юношей пламенным, быстро загорающимся. На собраниях он не выступал с длинными речами или докладами. Говорил кратко и ясно. Он всей душой отдавался делу сам и любил, чтобы другие тоже работали добросовестно и преданно. Если он за что-нибудь брался, то обязательно выполнял, готов был делать все, везде, за всех. Он работал неутомимо и нас увлекал. Нужно было провести собрание на Шешкиной горе, он шел из Заречья шагал 4 километра в Снепишки, на другой конец города.44
  Шешкина гора, Снепишки, Заречье – предместья Вильно. В Заречье в 1896 г. жил Ф. Дзержинский.


[Закрыть] Нужно было отпечатать на гектографе несколько сот прокламации и ночью расклеить их по городу, он охотно и печатал сам и расклеивал…

Однажды рабочие нам сообщили, что какой-то подлец донес начальству, что некий Якуб ведет агитацию среди железнодорожников. На нелегальном собрании мы решили, что нужно сменить псевдоним Якуба. Предложили заменить Якуб на Яцек. Дзержинский согласился, и с тех пор мы его все время называли Яцеком.

Еще летом 1894 года я организовал кружок слесарей. Мы создали «кассу сопротивления» и кассу взаимопомощи,55
  Это были зачатки профсоюзных организаций. «Кассы сопротивления» собирали деньги на проведение забастовок. Кассы взаимопомощи выдавали небольшие ссуды своим членам. И те и другие работали нелегально и располагали небольшими средствами.


[Закрыть] Я был кассиром в кассе взаимопомощи и вел просветительную работу среди слесарей. Но что это было за просвещение! Я сам был весьма слаб в вопросах просвещения; кроме того, 12-часовая физическая работа притупляла мозг и выматывала силы. Но как я умел, так работал.

До появления у нас Яцека мы были очень слабы. Он начал читать нам брошюры и объяснять их. В числе прочитанных тогда брошюр помню: «Кто чем живет?», «Умственная работа и машины», «Эрфуртская программа» и другие. У меня был кружок, состоявший из 14—17-летних ребят. Я читал им брошюры: «О происхождении Земли», «Откуда берутся дождь и снег», «Откуда взялись камни на наших полях» и т. д. Тут Яцек мне во многом помогал. Хотя он и говорил, что учится среди нас революционной работе, но, учась сам, Яцек в то же время и нас ушл.

Как-то на нелегальном собрании я вступил в спор с представителем ППС.

– Если в России вспыхнет революция раньше, чем в Польше, и царь будет свергнут, что будет тогда делать ППС? – спросил я.

Он ответил:

– Ну что же, мы будем добиваться своей, Польской республики, нам с русскими не по пути.

На это я заявил:

– А мы, рабочие Литовской социал-демократической партии, пойдем с русским пролетариатом, нам с ним по пути.

Яцек широко разъяснял нам эти актуальные, волновавшие нас вопросы. И, разумеется, в совершенно ином, не националистическом, а интернационалистском духе.

Однажды, когда Яцек жил в Заречье, я, будучи у него, увидел на полке книжку стихов Н. А. Некрасова на русском языке. Я попросил его дать мне почитать, так как любил поэзию и сам писал стихи. Яцек подарил мне эту книгу.

Жил он очень скромно. Летом носил простой пиджак и черную шляпу, зимой – осеннее пальто, довольно потертое, и ту же шляпу. На какие средства он жил, не знаю, говорили, что на заработки от частных уроков.

Мы праздновали 1 Мая 1896 года в Каролинском лесу. Нас, рабочих, собралось там 49 человек. Перед собравшимися выступили Яцек и я. Мы пели революционные песни, а на высоком шесте развевалось красное знамя с лозунгом. Потом рабочие подхватили Яцека и меня и начали нас качать. Яцек за это отругал товарищей, но никто не обиделся. Его все очень любили. К замечаниям Яцека прислушивались, с ним считались уже в те годы.

У нас не было достаточно законспирированной квартиры, где можно было бы хранить гектограф и без особой опаски печатать нелегальные издания. Яцек взялся организовать это дело и организовал. Он нанял квартиру на Снеговой улице, рядом с полицейским участком. Прихожу к нему на новую квартиру, а Яцек печатает вовсю прокламацию на гектографе, даже пот с лица течет.

– Такая работа около самой волчьей пасти, пожалуй, не очень безопасна, – говорю ему.

Он пожал плечами:

– Как раз, – отвечает, – тут безопаснее всего. Им и иа ум не взбредет искать рядом с собой «нелегальщину». Вот лучше помоги мне, тогда быстрее кончим.

Я помог.

Накануне 1 Мая 1897 года66
  Очевидно, автор ошибся. Это было в 1896 г.


[Закрыть] мы собрались в 8 часов вечера, чтобы отправиться расклеивать но городу листовки. Я купил несколько пачек махорки, раздал каждому, чтобы в случае, если нагрянет полицейский, швырнуть в него и бежать. Каждому досталось по 50 экземпляров прокламаций. До четырех часов утра нужно было все расклеить. Яцек тоже взял свои 50 штук и клей. Но я забыл объяснить ему технику этой работы…

Яцек самым добросовестным образом расклеил свои листовки на улицах в порученном ему районе. Но сам при зтом весь вымазался клеем.

– Ну, – говорю, – если бы ты попался, то не выкрутился бы.

– Глупости, – отвечает, – у меня была твоя махорка и мои длинные ноги, они бы меня спасли.

Действительно, ноги у него были длинные, сам – тонок и строен, как тополек, красивый, ладный. На него заглядывались наши девушки-швеи, но, увы, без взаимности.

Яцека направили в Ковно на партийную работу. Через несколько месяцев он приехал и привез с собой номер газеты «Роботник ковеньски» («Ковенский рабочий»), отпечатанный на гектографе. Рассматривая газету на заседании комитета ЛСДП, мы обратили внимание на то, что первые страницы были четко и красиво написаны, а дальше – мелкими буквами и не везде разборчиво. Мы сказали об этом Яцеку. Он объяснил это недостатком времени и тем, что всю газету писал один, сам же и печатал, сам распространял, сам бегал от фабрики к фабрике и агитировал.

Яцек был моложе меня на три года. Мне тогда было 22 года, ему 19 лет. Как-то мы шли вместе ночью и разговаривали. Я ему говорю:

– Почему ты так не бережешь себя, так растрачиваешь свои силы? Нужно немного поберечь себя, иначе потеряешь здоровье.

– Чего уж там, – отвечает, – здоровье мое никудышное. Врачи сказали, что у меня хронический бронхит и порок сердца, что жить мне осталось не больше семи лет. Вот и нужно эти семь лет как следует, полностью использовать для рабочего дела.

Я похолодел от этих слов. Я очень любил его…

Прошло много лет. После ареста, ссылки и скитаний по России я в 1917 году случайно на станции Калинковичи увидел на избирательном плакате в Учредительное собрание имя Феликса Дзержинского. Так я узнал, что он жив и продолжает вести активную революционную работу.

Уже после Октябрьской революции я часто мечтал: скоплю денег на дорогу и махну в Москву, чтобы увидеть Яцека, хотя бы издали. Как он выглядит, такой ли стройный и подвижный, как когда-то? Насколько состарился?

Жадно просматривал я каждый номер «Гудка», настойчиво искал его портрета или статьи, расспрашивал красноармейцев, не видел ли кто-нибудь из них его или не слышал ли его выступлений. Наконец однажды в газете «Гудок» я увидел его фотографию. Он стоял на трибуне с поднятой рукой, в которой держал карандаш. Я долго смотрел на эту фотографию. Неужели это Яцек, тот молодой энтузиаст? Зрелый человек, с острыми чертами лица смотрел на меня с газетной полосы. Ничего удивительного. Многолетняя тюрьма и напряженная работа наложили свой отпечаток.

Рыцарь революции.

М., 1967, с. 48–52