Текст книги "Племя"

Себастьян Юнгер
Племя

Sebastian Junger

Tribe: On Homecoming and Belonging

© 2016 by Sebastian Junger

© Кваша Е., перевод на русский язык, 2018

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

* * *

Эта книга посвящается моим братьям: Джону, Эмери и Вождю

От автора

Эта книга выросла из моей статьи «Как ПТСР[1]1
  Посттравматическое стрессовое расстройство.


[Закрыть] стало проблемой далеко за пределами поля боя» в июньском выпуске «Вэнити Фэйр» в 2015 году. Некоторые отрывки из нее публикуются здесь без изменений. Весь исходный материал для книги указан в разделе «Источники». Я не использую сноски – мне кажется, они затрудняют чтение и поэтому уместны только в учебниках. Однако я считаю, что часть научных исследований современного общества, посвященных войнам и посттравматическому стрессовому расстройству, может удивить или даже огорчить некоторых читателей. Поэтому я решил хотя бы вскользь сослаться в тексте на эти источники, чтобы читатель мог сам проверить информацию, если понадобится.

И книга, и статья содержат фразы, которые покажутся некоторым спорными или даже оскорбительными. Первая – это «американский индеец». Многие люди предпочитают употреблять выражение «коренной американец». Но когда я брал интервью у апача Грегори Гомеса, он подметил, что этот термин применим к людям любой этнической принадлежности, родившимся в Соединенных Штатах. Гомес настоял, чтобы я говорил «американский индеец».

Другой спорный термин – это «посттравматическое стрессовое расстройство». Кто-то справедливо скажет, что, говоря «расстройство», мы вешаем ярлык на тех, кто сражается с травмой, полученной на войне. Я специально использую это выражение, поскольку, на мой взгляд, любая долгосрочная реакция на травму – это «нарушение нормальных физических или умственных функций». Именно такое определение Оксфордский словарь американского английского языка дает слову «расстройство». Большинство работников здравоохранения – и многие солдаты – согласны с этой позицией.

И наконец, в этой книге я пересказываю от первого лица некоторые события, случившиеся много лет назад, еще до того, как мне довелось стать журналистом. У меня нет записей этих сцен, и диалоги не зафиксированы нигде, кроме как в моей памяти. Обычно речь, идущая в кавычках, должна подтверждаться записью на пленке или в блокноте, а любое событие следует документировать прямо по ходу происходящего или вскоре после его окончания. Однако для пересказа тех нескольких историй мне пришлось полностью положиться на свою память. Хорошенько обдумав этот вопрос, я решил, что не нарушу своих журналистских стандартов, если поясню читателям, что не имею документальных свидетельств. Меня всю жизнь сопровождали мысли о героях моих историй, которые часто были моральным ориентиром для моих собственных поступков. Я лишь хотел бы знать, кто они такие, чтобы каким-то образом отблагодарить их.

Предисловие

Осенью 1986 года, после окончания колледжа, я отправился путешествовать автостопом. Мне никогда не приходилось бывать к западу от реки Гудзон, отчего казалось, что в Дакоте, Вайоминге и Монтане я найду не только настоящую Америку, но и настоящего себя.

Мое детство прошло в пригороде Бостона, где дома спрятаны за высокими изгородями или огромными деревьями, а соседи едва знакомы друг с другом. Им это и не нужно: там никогда не случается ничего, что требовало бы коллективных усилий. Со всеми бедами разбирается полиция, пожарные или в крайнем случае городские ремонтные бригады. Однажды летом я работал в одной из них. Помню, что слишком налегал на лопату и бригадир велел мне угомониться, ибо «некоторым из нас предстоит заниматься этим до самой пенсии».

Жизнь в американском пригороде была настолько предсказуемой, что я начал надеяться – довольно безответственно – на ураган, торнадо или на любое другое бедствие, которое сплотит нас ради выживания. То есть сделает жителей мирного Бостона единым племенем. Я не хотел разрухи и хаоса, а наоборот – грезил о солидарности. Мне мечталось доказать собратьям, что я чего-то стою. Но, увы, в мире аккуратных коттеджей и стриженых газонов не было места опасностям.

Как стать взрослым в обществе, которое не требует жертв? Как стать мужчиной в мире, где не нужна храбрость?

Иными словами, в юности у меня не было возможности проверить себя на прочность, и я решил сам организовать ситуацию, которую не смогу контролировать, – например, проехаться автостопом по стране. Поэтому однажды октябрьским утром 1986 года оказался близ города Джилетт в штате Вайоминг с рюкзаком за плечами и автомобильной картой в заднем кармане джинсов. Я стоял, облокотившись на перила моста, а мимо с грохотом мчались полуприцепы. Люди в проезжающих пикапах пристально разглядывали одинокого паренька. Некоторые опускали стекла и швыряли в меня пивные бутылки, которые от удара об асфальт разлетались на осколки.

В рюкзаке у меня лежали палатка, спальный мешок, набор алюминиевых котелков и шведская походная плитка, в которой закончился бензин. Эти вещи да недельный запас еды – вот и все, что у меня было в то утро у города Джилетт в штате Вайоминг, когда ко мне подошел незнакомец.

На нем был старый стеганый комбинезон. В руках мужчина держал черную коробку для обедов. Я выпрямился и повернулся к нему лицом. Он подошел ближе и остановился, изучая меня. Его всклокоченные волосы выглядели давно не мытыми, а комбинезон был засален до блеска. Мужчина не казался опасным, но я был юн и одинок, поэтому глядел на него волком. Он спросил, куда я направляюсь.

«В Калифорнию», – ответил я.

Незнакомец кивнул. «У тебя есть еда?» – поинтересовался он.

У меня было достаточно еды. Если бы путник попросил, то я бы поделился не задумываясь. Но мне не улыбалось оказаться ограбленным, а намечалось, похоже, именно это.

«Да так, немного сыра». Это была неправда.

Я готовился постоять за себя, но незнакомец лишь покачал головой: «На одном сыре до Калифорнии не добраться. Тебе нужна еда».

Потом он сообщил, что живет в сломанной машине и каждое утро ходит три мили пешком до угольной шахты за городом в поисках работы на день. Иногда находит, иногда нет, но сегодня ему не повезло. «Так что сейчас мне это не нужно, – сказал он, открывая черную коробку. – Я хотел убедиться, что у тебя все в порядке».

В коробке лежали сэндвич с вареной колбасой, яблоко и пакет картофельных чипсов. Наверное, это была еда из местной церкви. Мне пришлось ее взять. Я поблагодарил его, положил гостинцы в рюкзак и пожелал удачи. Незнакомец повернулся и пустился в обратный путь, вниз к Джилетту.

Весь остаток своего путешествия я думал об этом человеке. И думал о нем всю жизнь.

Дело не в его щедрости, ведь многие из нас щедры. Это другое – он почувствовал ответственность за незнакомого мальчишку. Увидел меня, находясь в городе, и прошагал полмили до шоссе, чтобы проверить, все ли в порядке.

Роберт Фрост писал, что дом – это место, где тебя обязательно примут, если ты придешь.

Слову «племя» гораздо труднее дать определение, но начать можно с того, что это люди, с которыми ты обязан поделиться последним куском.

По причинам, которые я никогда не узнаю, человек в Джилетте отнесся ко мне как к члену своего племени.

Я посвятил эту книгу ответу на вопросы: «Почему современные люди так редко испытывают подобное чувство, в чем его ценность и как его нехватка сказалась на всех нас?» Она о том, как племенные общины учат нас быть преданными, и о вечном человеческом поиске смысла. О том, почему многим кажется, что война лучше мира, почему бедствие может обернуться великим благом и почему о катастрофе порой вспоминают с бо́льшим трепетом, чем о свадьбе или отпуске в тропических странах.

Люди не против бедствий, они против того, чтобы быть ненужными.

Современное общество часто показывает людям, что они не нужны.

Пришла пора покончить с этим.

Мужчины и псы

Америка всегда боролась с коренным населением. Общество, которое принято называть цивилизованным, с самого начала противостояло жизненному укладу индейцев и пыталось их ассимилировать. За минувшие столетия США стали процветающей индустриальной страной, раздираемой классовыми и расовыми противоречиями, но ее связывал воедино свод законов. Законов, которые хотя бы в теории уравнивают всех людей.

Индейцы жили общинами, где царило равноправие, а решения чаще всего принимались методом коллективного согласия. Личную власть нужно было заслужить, а не захватить, и доставалась она лишь тем, кто был готов ее принять. Несогласные могли сменить место жительства.

Многолетнее соседство этих двух культур позволяло представителям обеих сторон решать, как им жить. К концу XIX века в Чикаго строились фабрики, в Нью-Йорке росли трущобы, а в тысяче миль от них индейцы сражались с помощью копий и томагавков. Но поразительное число американцев – по большей части мужчин – уходило жить к индейцам.

Белые присоединялись к индейским общинам, вступали в брак с их женщинами и даже порой воевали бок о бок наравне с ними. А вот индейцы крайне редко примыкали к белым. Миграция всегда шла от цивилизации к племенному укладу. И это кое-что говорит нам о человеческой природе.

Западным мудрецам оставалось только гадать, почему их общество так явно отвергают.

Бенджамин Франклин писал в письме к другу: «Когда ребенок индейцев воспитывается среди нас, то он изучает наш язык, приучается к нашим обычаям. Но если ему доведется отправиться навестить свою родню и пообщаться с ними, то его будет уже невозможно убедить вернуться назад». При этом Франклин замечал, что белых пленников, освобожденных индейцами, было почти невозможно удержать дома. «Несмотря на то что друзья платили за них выкуп и обращались со всей мыслимой заботой, пытаясь убедить остаться среди англичан, вскоре бывшие пленники начинали питать отвращение к нашему образу жизни… и при первой же возможности бежали обратно в леса».

Вопрос белых перебежчиков в индейские племена особенно остро встал во время войны в Пенсильвании. Весной 1763 года Понтиак, вождь индейцев оттава, созвал совет племен у небольшой речки на территории нынешнего штата Мичиган. Угроза растущих белых поселений сплотила индейские племена сильнее, чем любой мир и благополучие. Понтиак считал, что с достаточным числом союзников он сможет выгнать белых обратно на старые территории. Среди индейцев были сотни поселенцев, которых взяли в плен и приняли в племена. Некоторые были довольны своими новыми семьями, некоторые – нет, но вместе они представляли огромную политическую проблему для колониальных властей.

Собрание племен координировалось посыльными, которые в день проходили десятки миль и несли дары – вампумы из перламутровых бус и табак – вместе с сообщением о срочном собрании. Узор из бус был таков, что даже отдаленные племена понимали: встреча назначена на пятнадцатый день месяца варения смолы. Группы индейцев стекались к реке и располагались вдоль берегов. Наконец утром дня, который английские поселенцы считали двадцать седьмым апреля, старики пошли через весь лагерь, созывая воинов на совет.

«Они выходили из своих хижин. Высокие обнаженные фигуры с колчанами на спинах и легкими боевыми дубинками в руках, – спустя столетие написал историк Френсис Паркман. – Оттавы, плотно завернутые в свои яркие попоны, гуроны в раскрашенных рубашках, замшевых штанах и с головными уборами из перьев. Вскоре все сели кругом на траве в несколько рядов, являя собой серьезное и безмолвное собрание».

Понтиак был известен своим красноречием, и к концу дня он убедил собравшихся воинов, что на кону стоит будущее их народов. Три сотни индейцев пошли в атаку на английский форт, а еще две тысячи воинов в лесах ждали команды к наступлению. Вначале они попытались захватить форт хитростью, но неудачно. Тогда отступили и вскоре напали открыто, с боевым кличем, неся во рту пули, чтобы было проще перезаряжать оружие.

Эта попытка также провалилась, но вскоре после нее все окрестности стали зоной военных действий. Фактически каждый сторожевой форт подвергся одновременной атаке. Многие из укреплений были захвачены, а их защитники жестоко убиты. Отряды снимателей скальпов прятались в лесах и совершали налеты на уединенные фермы и поселения. Их жертвами стали около двух тысяч поселенцев. Выжившие спасались бегством на восток, пока граница Пенсильвании не отодвинулась.

Англичане отреагировали на это не сразу, но потом были неумолимы. Остатки 42-го и 77-го пехотного полка шотландцев, которые недавно вернулись с войны на Кубе, собрали в бараках и подготовили к маршу на две сотни миль в форт Питт. К ним присоединилось семьсот местных ополченцев, а также тридцать охотников и следопытов из окрестных лесов. Шотландцы должны были защищать фланги колонны, но их почти сразу освободили от этой задачи, потому что горцы постоянно терялись в лесу.

Кампанией командовал молодой швейцарский полковник по имени Анри Буке. В Европе он участвовал в большом количестве сражений и присоединился к англичанам ради карьерного продвижения. Его приказы были просты. Пройти маршем через Пенсильванию, где лесорубы будут расчищать путь для повозок. Укрепить форт Питт и другие осажденные гарнизоны. Пленных не брать. Женщин и детей из коренного населения схватить и продать в рабство. За любой скальп, мужской или женский, срезанный белыми поселенцами с индейских голов, полагалось вознаграждение.

За несколько месяцев армия Буке одолела сопротивление краснокожих. А следующим летом англичане провели кампанию уже в самом сердце индейской территории. Проходя иногда по десять миль в день, армия Буке продвигалась по богатой равнинной местности. Они шли через громадные лиственные леса, открытые саванны, питаемые бесчисленными ручьями и реками. Некоторые из рек имели галечные пляжи, раскинувшиеся на много миль. По ним спокойно могли пройти повозки с провизией для колонны. В лесу практически не было подлеска, и его легко преодолевали и пешие, и конные. Их путь лежал через райские места, и Буке расписывал эти природные красоты чуть ли не на каждой странице своего дневника.

К середине октября Буке достиг реки Маскингам, протекающей по территории индейцев шауни и делаваров. Там он принял у себя делегацию, явившуюся просить о перемирии. Надеясь вселить в них страх, Буке развернул свое войско на прилегающем лугу. Там выстроились солдаты со штыками наперевес, шотландцы в килтах под полковыми флагами, а также жители лесной глуши, одетые почти как индейцы.

Первым делом Буке потребовал немедленно выдать англичанам всех белых пленников. Любая проволочка приравнивалась к объявлению войны. За следующие несколько недель к нему привели около двухсот пленных, больше половины которых составляли женщины и дети. Многие дети были так малы, что и не помнили другой жизни. Некоторые забыли имена, которыми их крестили, поэтому в гроссбухи малышей и подростков записывали как Красная Куртка, Большая Голова, Кривой Рот и Кислая Слива.

Войско Буке сопровождали десятки родственников белых пленников. Но радость европейцев по поводу воссоединения с потерянными родными была омрачена тем, что освобожденные пленники совсем не были этому рады.

Молодые жены индейцев с неохотой представали перед прежними семьями. Дети кричали, когда их отнимали у индейской родни и отдавали людям, которых они считали врагами.

Индейцы, очевидно, очень страдали от разлуки с членами своих семей. Когда армия Буке выступила в форт Питт в начале ноября, многие последовали за колонной. Они приносили родне пойманную дичь, пытаясь как можно дольше оттянуть расставание. Один храбрец из племени минго отказался оставить молодую женщину из Виргинии, несмотря на угрозы ее семьи прикончить его на месте. «Вне всяких сомнений, многие взрослые не желали возвращаться домой, – писал Уильям Смит, современник Буке. – Шауни связали себя узами брака с некоторыми из пленников… и несколько освобожденных женщин впоследствии смогли сбежать обратно в индейские поселения».

Тот факт, что спасенные Буке белые с неохотой покидали приемное племя, поставил под сомнение предполагаемое превосходство западного общества. Было понятно, почему маленькие дети не желали возвращаться в прежние семьи. Однако и взрослые вроде печально известного «белого дикаря» Саймона Герти сами искали убежища у индейцев и даже сражались вместе ними наравне. Как подметил Франклин, множество поселенцев были похищены во взрослом возрасте, но все же отдали предпочтение именно индейцам. А что сказать о мужчинах, которые добровольно ушли в леса и не вернулись домой? Зона поселений белых была полна людей, примкнувших к индейским племенам, взявших в жены индейских женщин и проживших всю свою жизнь вдали от цивилизации.

«Тысячи европейцев стали индейцами, но ни один из аборигенов не стал европейцем по своей воле. Что-то в их общественном строе привлекает и намного превосходит то, чем можем похвастаться мы».

Об этом с горечью писал французский эмигрант Гектор де Кревекур в 1782 году. Эта проблема возникла почти сразу, как европейцы достигли американских берегов. Еще в 1612 году испанские власти с удивлением наблюдали, как около пятидесяти тысяч виргинцев женились на индианках и ушли в их племена. Даже английские женщины открыто и охотно общались с аборигенами. К тому моменту белые пробыли в Виргинии всего несколько лет. Многие из примкнувших к индейцам не были суровыми жителями английских поселений, то были сыновья и дочери Европы, сбежавшие к дикарям.

«Индейские женщины добывают топливо, пекут хлеб и готовят еду. Но, несмотря на это, им живется не труднее, чем белым женщинам», – писала пленница сенеков Мэри Джеймисон на исходе своей долгой жизни. В возрасте пятнадцати лет ее похитили с семейной фермы. И она так полюбила жизнь с сенеками, что однажды даже спряталась от группы искавших ее белых. «Нами никто не помыкал. Мы были свободны и могли работать без всякой спешки. Жизнь индейцев в мирные времена состояла из бесконечных удовольствий», – объясняла она.

В попытке остановить отток молодых людей в леса власти начали строго наказывать всех, кто общался с индейцами. Пуританским лидерам Новой Англии особенно досаждало то, что кто-то из поселенцев мог отвернуться от христианского сообщества. «Если их не остановить, люди будут готовы одичать, бежать в леса и вновь удариться в язычество», – сетовал один из ранних пуритан Инкриз Мэзер в трактате под названием «Рассуждение об опасности отступничества». Мэзер был одним из первых распорядителей Гарвардского университета и всю жизнь пытался объявить вне закона любое пренебрежение пуританской моралью. Но эта битва оказалась бесплодной. Поселения не подчинялись власти церкви и государства, а вне этих рамок люди были склонны делать все, что им захочется.

Очевидно, на природе вести индейский образ жизни было удобнее. Вскоре белые поселенцы начали сбрасывать европейские одежды и открыто подражать людям, которых часто звали «дикарями». Они одевались в оленью кожу и штаны, открывающие зад, а на бедра повязывали миткаль – суровую ткань. Некоторые даже приходили на воскресные службы в таком виде. Девушки в одной церкви однажды так сильно увлеклись этим зрелищем, что священник отругал их за невнимание к проповеди. Мужчины курили табак, носили на поясе томагавки, перенимали индейские языки и обычаи. Они учились выслеживать добычу, тихо и стремительно передвигаться по лесу. Пуритане называли их новые повадки «искусством тайной войны», потому что те нападали исподтишка и поодиночке, вместо того чтобы выстраиваться шеренгами, как оловянные солдатики.

«Мужчины и псы радуются, а бедным женщинам приходится страдать», – написала жена одного первопоселенца в письме своей сестре. Она жаловалась, что ее муж Джордж отказался делать их новорожденному сыну деревянную люльку из досок и велел укладывать его в выдолбленное полено. Единственная рубашка мальчика была соткана из крапивы, а подушка вырезана из дерева. Когда мать сказала, что кожа ребенка покрывается сыпью и язвами от такого обращения, Джордж отрезал, что тяготы лишь сделают его впоследствии хорошим охотником. «Джордж раздобыл себе рубашку и штаны из оленьей кожи, – добавила женщина. – Он дни и ночи проводит на охоте».

Наши современники легко романтизируют жизнь индейцев. Наверное, так же к ней относились и люди вроде вышеупомянутого Джорджа. Но не стоит поддаваться заблуждению. Практически все индейские племена вели войны с соседями и прибегали к совершенно отвратительным формам пыток. Если пленника не зарубили томагавком на месте, ему могли вспороть живот и привязать к дереву собственными кишками, или до смерти зажарить на медленном огне, или живьем скормить собакам.

Впрочем, в те времена испанская инквизиция не покладая рук чинила такое же варварство, прикрываясь именем католической церкви. Еретиков регулярно сжигали заживо, пытали на дыбе, распиливали пополам вдоль или сажали на кол. Протестантская Реформация многое изменила в христианстве, но эти перемены не коснулись его садистских наклонностей. Лидеры ранних пуритан в Новой Англии также славились жестокостью правосудия. Другими словами, жестокость во многом была нормой для той эпохи, и коренные племена Северной Америки не являлись исключением.

Однако что касается всего остального, то с очарованием индейцев ничто не могло тягаться. Охота явно была интереснее, чем возделывание полей, а сексуальные нравы – куда свободнее, чем в ранних колониях. Так, в 1600-е годы мальчики подвергались публичной порке, если их заставали беседующими с девушками, которые не приходились им родней. Индейская одежда была удобнее, индейская религия – менее суровой, индейское общество не имело классов и строилось на равноправии.

Зона поселений в Северной Америке неуклонно разрасталась, и новые поколения первопроходцев постоянно присоединялись к индейским племенам.

Самым заманчивым в жизни коренного народа было равноправие, лежащее в основе всего их уклада. Частную собственность ограничивало только количество вещей, которое можно перевезти на лошади или перенести на себе. Поэтому у них не возникало существенного имущественного неравенства. Успешные охотники и воины могли содержать несколько жен, но, в отличие от современного общества, привилегии редко передавались потомкам. Все мужчины могли заниматься охотой и войной, чтобы повышать свой статус, а женщины ощущали себя свободнее европейских, в том числе в сексуальном плане. Они рожали меньше детей, чем было принято в белом обществе.

Вот что говорила одна белая жительница колоний, попавшая к индейцам: «Здесь у меня нет хозяина. Я равна всем женщинам в племени, делаю, что захочу, и никто меня этим не попрекает. Работаю только для себя, выхожу замуж по желанию и могу по желанию вновь стать незамужней. Есть ли в ваших городах хоть одна женщина столь же независимая, как я?»

Имея эти базовые свободы, члены племен были склонны к исключительной преданности. Белый пленник народа кикапу, известный как Охотник, писал, что ни разу не слышал ни об одном случае предательства, следовательно, наказания за такой проступок просто не существовало. Но трусость каралась смертью, как и убийство соплеменника или любая связь с врагом. Эта простая нравственная черта ставила преданность и храбрость выше других благодетелей и делала сохранность племени практически святым долгом.

Это и был святой долг.

Западное общество весьма озадачено. Его не сильно волнует вопрос, почему жизнь в племени привлекает людей. Тут ответ очевиден. Но почему само это общество так непривлекательно? Ведь нет сомнений, что с материальной точки зрения оно удобнее тяжелой жизни в первобытной общине, не говоря уж о безопасности. Однако чем богаче общество, тем больше времени и сил оно требует от человека.

Возможно, в такой ситуации многим кажется, что свобода – слишком высокая плата за богатство и безопасность.

Одно исследование в 1960-е годы выявило, что представителям народа кунг в пустыне Калахари для выживания требуется работать не больше двенадцати часов в неделю, грубо говоря, они работают на три четверти меньше времени, чем средний городской житель. «Это открытая совокупность сотрудничающих людей, размер и состав которой меняется день ото дня, – восторженно писал антрополог Ричард Ли. – Ее члены каждый день охотятся, добывают пищу, а вечером складывают всю добычу вместе, чтобы каждый из присутствующих получил равную долю… Из-за обязательного дележа и постоянных переездов накопить лишнее имущество… практически невозможно».

Климат в Калахари – один из самых суровых в мире, и кунги до самых 1970-х годов продолжали жить на уровне каменного века именно потому, что никому больше там жить не хотелось. Кунги же так хорошо приспособились к своей среде, что во время засухи жившие поблизости фермеры бросали свое хозяйство, чтобы примкнуть к ним. Потому что собирательство и охота были более надежным источником пищи.

Сравнительно спокойный темп жизни кунгов, даже во времена распрей, ставил под сомнение идею о том, что современное общество подарило людям избыток свободного времени. Увы, оно принесло абсолютно противоположное, а именно бесконечный круговорот: работа, выплата долгов, работа… У кунгов было гораздо меньше имущества, чем у жителей Запада, поэтому они намного лучше управлялись со своей жизнью.

Антропологи считают, что жизнь кунгов практически идентична существованию наших обезьяноподобных предков более миллиона лет назад. Древние люди – это кочевые группы где-то по пятьдесят человек, подобно кунгам. Уровни травм и смертности среди них были высоки. Они не давали доминировать старшим мужчинам, не допускали накопления имущества, проявлений эгоизма. Конечно, временами они терпели голод, насилие и бедствия, но крайне серьезно относились к воспитанию потомства. Очень редко кто-то из них оставался один, каждого из них постоянно окружала компания соплеменников.

Вначале земледелие, а потом и промышленность изменили две основополагающие вещи в человеческой жизни. Накопление личного имущества позволило людям все чаще принимать решения только за себя, и это неизбежно мешало группе прийти к единой цели. С модернизацией общества люди всё больше утрачивали зависимость от каких-либо групп.

Впервые в человеческой истории житель современного города может весь день, а то и всю жизнь провести, сталкиваясь в основном с незнакомцами. Он может быть окружен людьми, но при этом испытывать глубокое одиночество.

Многое указывает на то, что нам тяжело так жить. Да, понятие счастья крайне субъективно, это состояние с трудом поддается измерению, но зато мы можем изучать умственные расстройства. Множество исследований показало, что современное общество, несмотря на почти фантастические прорывы в медицине, науке и технологиях, в высочайшей степени поражено депрессией, шизофренией, отличается плохим здоровьем, тревожностью и хроническим одиночеством. Когда общество разбогатело и переселилось в города, число людей, пораженных хандрой и склонностью к самоубийству, стало расти, а не падать. Богатство не спасает людей от клинической депрессии, а как будто даже подкрепляет ее.

В племенах, чья культура не подвергалась внешним изменениям, трудно изучить уровень самоубийств, потому что исследователи, впервые обнаружившие их, редко занимались этим вопросом. Мы практически ничего не знаем о самоубийствах на почве депрессии в племенах. Например, американских индейцев подталкивали к самоубийству совершенно конкретные обстоятельства. Это, например, нежелание обременять племя в старости, горе из-за кончины супруга, героическая, но безнадежная борьба с врагом или желание избежать мучений при пытках. Племена, сильно пострадавшие от эпидемии оспы, также допускали самоубийство человека, которого страшно обезобразила болезнь. В ранней хронике американских индейцев «Этика суицида: исторические источники» не зафиксировано других примеров самоубийства на психологической почве. Более того, среди индейцев многих и многих племен вообще не случалось самоубийств.

Это разительно отличается от статистики современных обществ, где уровень самоубийств достигает 25 случаев на 100 тыс. человек. В США белые мужчины средних лет в настоящее время кончают с собой примерно в 30 случаях на 100 тыс.

Согласно глобальному опросу Всемирной организации здравоохранения, люди в богатых странах страдают от депрессии в восемь раз чаще, чем в бедных.

У жителей стран с сильной разницей в доходах населения повышен риск развития серьезных расстройств. В исследовании 2006 года сравнили уровень депрессии в Нигерии и Северной Америке. В ходе его было обнаружено, что женщины, выросшие в сельской местности, реже впадают в нее, чем жительницы города. Североамериканские горожанки – самая богатая прослойка – более всего страдают от депрессии.

Механизм кажется простым. Бедным людям приходится тратить больше времени и ресурсов, в результате они селятся тесными коммунами. Взаимозависимая бедность связана с характерными стрессами, и, конечно, для американцев это не идеал жизни, но она куда ближе нам с точки зрения эволюции, чем достаток. Богатый человек, который никогда не полагается на помощь и ресурсы своей коммуны, живет привилегированной жизнью. Но финансовая независимость может привести к изоляции, а изоляция сильно повышает риск депрессии и суицида.

Может быть, жизнь в благополучном обществе и стоит того, но все же за такую жизнь приходится платить.

То, как сильно мы концентрируемся на богатстве, хорошо видно через призму профессии юриста. В 2015 году были опубликованы результаты обследования более 6 тыс. юристов. Оказалось, что карьерный успех, например высокая почасовая оплата или должность в адвокатском бюро, никак не сопоставим с уровнем счастья. В то время как публичные адвокаты, которые имеют куда более низкий статус, чем корпоративные юристы, похоже, живут счастливее. Это согласуется с так называемой теорией самоопределения, которая гласит, что для удовлетворения человеку требуются три базовые вещи: компетентность, самостоятельность и связь с окружающими. Эти ценности считаются «внутренними», и они намного перевешивают «внешние» ценности, такие как красота, деньги и статус.

Говоря прямо, в наши дни в обществе делается больший акцент на внешние, а не на внутренние ценности. Богатство растет, но растут и проблемы с психическим здоровьем. Чем глубже человек погружается в американское общество, тем выше вероятность, что он столкнется с депрессией независимо от его этнической принадлежности. Мексиканцы, родившиеся в Соединенных Штатах, богаче жителей самой Мексики, но они чаще страдают от меланхолии. Им, как и богатым юристам, труднее достичь трех столпов самоопределения: самостоятельности, компетентности и общности, – а следовательно, справиться с повышенной угрозой хандры. Напротив, в религиозной общине амишей уровень депрессии чрезвычайно низок, поскольку многие амиши не соприкасаются с современным обществом, вплоть до того, что даже не водят машины.