Текст книги "Проклятие рода Лёвеншёльдов"

Сельма Лагерлёф
Проклятие рода Лёвеншёльдов

© Штерн С. В., перевод на русский язык, 2019

© Storyside, 2019

© Издание на русском языке, оформление. OOO Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2021

Книга первая
ПЕРСТЕНЬ ГЕНЕРАЛА

I

Знаю, знаю, слышала много раз – были когда-то, да и сейчас есть бес страшные люди. Хлебом не корми, дай пробежаться по неокрепшему осеннему льду. Или оседлать необъезженного скакуна. Находились даже – в это трудно поверить, но представьте только – находились фаталисты и решались сесть за ломберный столик с прапорщиком Алегордом, хотя и дети знали: Алегорд шулер, выиграть у него невозможно. Слышала про храбрецов, которые отправлялись в дорогу в пятницу. Или же садились за стол на тринадцать кувертов – и в ус не дули. Но не думаю, чтобы отыскался смельчак, который решился бы надеть на палец этот леденящий душу перстень. Перстень, принадлежавший когда-то старому генералу Лёвеншёльду из поместья Хедебю.

Тому генералу, благодаря которому Лёвеншёльды и получили свое поместье и дворянский титул. Тому самому, чей портрет до сих пор висит в гостиной в проеме между окнами. Огромный портрет маслом, от потолка до пола. Издалека может показаться, что изображен на нем сам Карл Двенадцатый – в голубом мундире, лайковых перчатках и высоченных ботфортах. Надо подойти поближе, чтобы понять: на клетчатом шахматном полу стоит не воинственный король, а совершенно другой человек.

Высокий, крепко сложенный. Грубой лепки лицо. Лицо человека, рожденного всю жизнь ходить за плугом. Из тех лиц, про которые писал Гоголь: природа недолго мудрила над отделкою. Хватила топором – вышел нос, хватила еще раз – вышли губы. Мужлан мужланом. Но вот что странно – уж никак не аристократ, а выглядит умным и значительным. И, главное, внушает доверие. Родись он в наше время, наверняка стал бы председателем совета коммуны или на худой конец членом какой-нибудь важной комиссии. А глядишь, и депутатом риксдага. У депутатов тоже бывают такие лица.

Но это в наше время. А жил-то генерал не в наше время. Он жил в эпоху героического короля. Пошел воевать бедным солдатом, а вернулся прославленным генералом Лёвеншёльдом. Мало того, в награду за военные заслуги получил от короля поместье Хедебю в уезде Бру.

И вот что удивительно – чем дольше смотришь на портрет, тем меньше обращаешь внимание на внешность. Да, такими они и были – отважные воины Карла XII, протоптавшие для него дорогу через Польшу и Россию. Вовсе не искатели приключений и придворные кавалеры, а неотесанные простолюдины, вот такие, как этот, на портрете. Они и признали его своим королем. Королем, ради которого стоит жить и умереть.

Присмотритесь, присмотритесь внимательно к этому парадному портрету. Оказывается, перчатка только на правой руке, а на указательном пальце левой красуется большой золотой перстень. Если рядом случится кто-то из Лёвеншёльдов, обязательно поспешит пояснить – нет-нет, вовсе не из фанфаронства генерал снял перчатку. Перстень подарен ему самим Карлом XII, и старый воин повелел художнику изобразить этот перстень на портрете, чтобы еще раз доказать верность своему единственному королю.

Других королей он не признавал.

Конечно же ему не раз приходилось слышать, как поносили его кумира. Многие даже решались обвинять короля Карла в невежестве и чуть ли не слабоумии – кем же надо быть, чтобы так разорить королевство, привести его на грань уничтожения! Но генерал стоял на своем. Он привязанностей не менял. Мир не видел такого короля, как Карл, и те, кто знал его близко, научились понимать, что есть на свете вещи важнее и прекраснее, чем богатство. Вы говорите – авантюрист, нападал на сильные державы, вот и напоролся. А разве приносит славу победа над заведомо обреченным противником?

Итак, генерал повелел художнику изобразить перстень на портрете. И точно так же, не допуская даже возможности возражений, приказал, чтобы похоронили его с этим перстнем на пальце.

Боже, что за тщеславие! Старый воин хочет похвалиться своим перстнем перед Господом Богом и архангелами… нет-нет, вы заблуждаетесь, ничего похожего. Конечно же нет, ни о чем подобном он и не думал. А причина вот какая: генерал лелеял тайную надежду, что после смерти попадет в некую Вальхаллу, в огромную пещеру, где пирует покойный король Карл XII со своими рубаками. И они тут же опознают его по кольцу – кто бы сомневался! И вновь, вновь, теперь уже после смерти, окажется генерал рядом со своим обожаемым королем.

При жизни он никогда перстень не снимал. А когда гроб с телом генерала опустили в каменный склеп, загодя построенный по его распоряжению на погосте в Бру, перстень, само собой, красовался на его указательном пальце. Многие покачивали головами – надо же, такое сокровище будет лежать в могиле! Перстень генерала был почти так же известен, как и его хозяин. Поговаривали, в нем так много золота, что хватило бы на покупку целой усадьбы, а камень, очень крупный сардоникс с искусно выгравированной королевской монограммой, стоил никак не меньше. Но сыновья даже не думали распорядиться перстнем по-иному, и никто их не осуждал. Наоборот, все посчитали их поступок в высшей степени благородным. Как же иначе: выполнили последнюю волю отца и позволили ему унести свое сокровище в могилу.

Мы всматриваемся сейчас в этот перстень и с трудом понимаем, чем он так уж хорош. Красивым его не назовешь – работа аляповатая, в наше время никто бы на него и не посмотрел. Но двести лет назад… Не стоит забывать: королевство было на грани банкротства, все украшения и изделия из драгоценных металлов изымались в пользу Короны. В ходу были так называемые далеры Гёрцена – медные легкие монетки с номиналом, совершенно не соответствующим их истинной ценности. Так что большинство населения не только не имело золотых украшений, но и золота-то никогда не видело.

Конечно, похороненная в склепе редкостная драгоценность долго служила предметом разговоров. Сколько пользы она могла бы принести! Что ни говорите, понять людей можно – продать бы это кольцо в какую-нибудь соседнюю страну и накормить народ… полстраны жило в то время впроголодь, на хлебе из соломы и древесной коры.

Многие фантазировали – вот бы заполучить такое сокровище. Но никто даже не помышлял его украсть. Перстень лежал в гробу, в замурованном склепе, закрытом тяжелыми каменными плитами, даже самому ловкому вору не под силу проникнуть в последнее убежище генерала. Так бы и лежать перстню в могиле до Страшного суда. Но судьба решила по-иному.

II

Итак, в марте 1741 года уснул вечным сном генерал-майор Бенгт Лёвеншёльд, а через несколько месяцев умерла от дизентерии маленькая дочь капитана кавалерии, ротмистра Йорана Лёвеншёльда, старшего сына генерала, унаследовавшего Хедебю. Похороны назначили в воскресенье, сразу после службы. Все, кто присутствовал в церкви, пошли и на кладбище. Работники отвалили две огромные надгробные плиты, каменщик разобрал кладку над склепом – решили положить маленький гробик внучки рядом с огромным гробом знаменитого деда.

Прочитали заупокойную молитву. Потом говорились надгробные речи. Трудно, конечно, сказать точно, но почти наверняка: многие в толпе вспоминали королевский перстень и сожалели: вот, дескать, лежит такая дорогая штуковина в могиле и никому от нее ни радости, ни прибыли. Может, кто-то и шепнул соседу – смотри-ка, они оставляют склеп открытым, только завтра замуруют. Так что если кому взбредет добраться до перстенька…

Среди тех, кому приходили в голову подобные мысли, был и крестьянин из Ольсбю по имени Борд Бордссон. Мысли-то ему приходили, но он был вовсе не из тех, кто стал бы горевать до самой смерти об упущенной возможности. И даже наоборот: если речь заходила о кольце – дескать, неплохо было бы такой перстенек пустить в хозяйство, – Бордссон твердо заявлял: мой хутор Меллонстуга и так хорош. Уж кому-кому, а не ему завидовать покойному генералу из-за какой-то золотой безделушки. Вздумалось генералу взять ее с собой в могилу – вот и взял. Его право.

Но, конечно, и Борду Бордссону, и многим другим было не по себе. Открытая могила, мало ли что… «Ротмистр собирается замуровать могилу завтра после обеда… – соображал хуторянин. – А вдруг кому-то все же захочется добраться до этого проклятого кольца?»

А ему-то что за дело? У него-то почему голова должна болеть? Но мысль не оставляла. Опасная это затея – оставлять открытую могилу. Уже август, ночи темные. Для опытного вора залезть в склеп пустячное дело – и прощай, перстенек! Только тебя и видели. Даже и опыт не нужен. Захотел и залез.

Борд Бордссон забеспокоился всерьез. Решил было подойти к ротмистру и поделиться своими опасениями, но раздумал – люди и так считают его придурковатым, еще на смех поднимут. «И сомневаться нечего, – думал Борд Бордссон, – опасность есть. Есть опасность, есть. Разрази меня Бог, если я не прав… но лучше помалкивать – засмеют. Да неужто я один такой умный? Ротмистр – мужчина умный, уж точно не глупее меня. Наверняка распорядился, чтобы склеп замуровали до ночи».

Он даже не заметил, как закончилась церемония. Стоял у могилы и размышлял, пока жена не дернула его за рукав.

– Что это на тебя нашло? – спросила она. – Уставился, как кот на мышиную нору.

Борд вздрогнул и огляделся. На погосте уже никого не было, только они с женой.

– Так, ничего… Интересно…

Он очень хотел рассказать жене о своих опасениях, но раздумал. Жена умнее его. Ясное дело, спросит – тебе-то что за забота, закрыли склеп или нет? Пусть голова болит у ротмистра Лёвеншёльда.

«Да и вправду… мне-то что за забота?» – подумал Борд Бордссон и повернулся спиной к открытой могиле.

И они пошли домой.

Борд Бордссон почему-то не сомневался: как только отвернется от этого проклятого склепа, сразу же и думать о нем забудет.

Ан нет. Жена говорила без умолку: и гробик красивый, и надгробные речи – заслушаешься, и девочку жалела – надо же, как рано Господь прибрал бедное дитя. А муж только вставлял иногда словцо, иногда к месту, иногда не очень. Главное, чтобы жена не заметила, что он вовсе и не слушает, кто там и о чем говорил на отпевании. Нет, он, конечно, слышал ее голос, но приглушенно, как из-под пухового одеяла. «Нынче воскресенье, – думал он. – Может, каменщик и не захочет работать в выходной. Тогда ротмистр наверняка догадается дать могильщику далер, чтобы тот посторожил могилу. А если не догадается?»

И он даже не заметил, как начал рассуждать вслух.

– Надо было самому подойти к ротмистру Лёвеншёльду. Подумаешь, засмеют. Не засмеют! Дело нешуточное…

Борд Бордссон совершенно забыл, что рядом с ним идет его жена. Очнулся, когда она внезапно остановилась и уставилась на мужа.

– Все в порядке, – успокоил он ее. – Я все о том же… не выходит, понимаешь, из головы…

Жена не стала допытываться, что именно не выходит из головы супруга, и они двинулись дальше.

Борд Бордссон надеялся, что уж дома-то тревога рассеется. Так бы и случилось, если бы он взялся за работу, но какая работа в воскресенье? Работники поужинали и разошлись по своим делам. Он остался в гостиной один.

Назойливая мысль по-прежнему не давала покоя.

Даже сходил в стойло и почистил коня – надумал съездить в Хедебю и поговорить с ротмистром. Иначе кольцу не уцелеть – так он решил. Решить-то решил, а не поехал. Застеснялся. Вместо этого пошел к соседу, но у того были гости. И опять Борд Бордссон испугался насмешек, помялся, выпил предложенный стаканчик, промямлил что-то и вернулся домой.

Зашло солнце, и Борд Бордссон лег спать. Просплю до самого восхода и думать забуду о всяких глупостях – так он, наверное, решил. Но сна не было ни в одном глазу. Ему становилось все тревожнее. Он вертелся в постели так, что и жене не давал уснуть. Она потерпела немного, приподнялась на локте и спросила напрямую:

– Что ты вертишься, как уж на сковородке? Что тебе спать не дает?

– Да так, ничего… – как обычно ответил он. – Только вот не дает мне покоя одна штуковина…

– Ты это уже раз пять сегодня сказал. И что же это, интересно знать, за штуковина? То покоя не дает, то из головы не выходит. Со мной-то уж можешь поделиться. Глядишь, выговоришься и уснешь.

А и правда, подумал Борд Бордссон. Выговорюсь и усну.

– Да вот интересно… замуровали ли генеральский склеп? Или так он и будет стоять открытым всю ночь?

– Вот оно что! – засмеялась жена. – Так не ты один такой умный. Наверное, все, кто был на кладбище, об этом подумали. И что ж ты, спать теперь не будешь?

И ему сразу стало легче. Надо же – не он один!

Теперь наверняка усну.

Но где там! Устроился поудобнее, закрыл глаза – и тревога вернулась с новой силой. Ему чудились крадущиеся смутные тени чуть не у каждого хутора, и все они двигались туда, на кладбище, к оставленному открытым склепу.

Он попробовал не шевелиться – пусть хоть жена поспит. Но не улежал – в голове гудело, вспотел, все тело чесалось.

Жена потеряла терпение.

– А не пойти ли тебе, муженек, на кладбище, проверить, что там с могилой? – вроде бы пошутила, но получилось ехидно. – Все лучше, чем дергаться, как белка в силках.

Не успела она произнести эти слова, как он уже вскочил с постели и начал одеваться. Ехидничает жена или нет, шутит – не шутит, но она права. Права! От Ольсбю до погоста – полчаса ходьбы, никак не больше. Через час будет дома, а потом можно спать до утра. Наверняка ротмистр велел принять меры. По крайней мере, плиты опустить.

Едва за ним закрылась дверь, жена быстро оделась и бросилась вдогонку.

– Боишься, что украду у генерала перстень? – засмеялся Борд.

– Господь с тобой! Уж у кого у кого, а у тебя и в мыслях такого быть не может. Но страшно же одному на кладбище. Попадется, упаси Господи, какой-нибудь гросон или хельхест[1]1
  Гросон – в народном поверье призрак свиньи, бродящий среди могил; хельхест – призрак безголового коня на трех ногах; встреча с ними предвещает смерть. – Здесь и далее примеч. переводчика.


[Закрыть].

Уже почти совсем стемнело, только над горизонтом еще тлела узкая багровая полоса. Но и темень не остановила отважных супругов – они знали эти места как свои пять пальцев. Каждый поворот дороги, каждую колдобину. Шли, болтали и смеялись. И в самом деле – что здесь такого? Дойдут до кладбища, посмотрят, заложили ли склеп, и пойдут домой спать. А то Борд так и будет всю ночь вертеться.

– Неужели они там, в Хедебю, такие ветрогоны, что оставили могилу открытой?

– Скоро узнаем, – кивнула жена. – Смотри-ка, что там темнеет? Уж не кладбищенская ли стена?

Борд Бордссон остановился. Его немного удивляло бодрое настроение супруги. И вообще, зачем она потащилась за ним ночью на кладбище? Что она задумала?

– Знаешь… – сказал он. – Прежде чем туда идти, давай договоримся, что будем делать, если склеп открыт.

– А нам-то что за разница? Открыт, закрыт… посмотрим и домой пойдем.

– Ну да, ну да… Твоя правда…

Они пошли вдоль стены.

– Думаю, в этот час ворота заперты, – вслух рассудил Борд Бордссон.

– Еще бы не заперты. Если хотим повидаться с генералом и узнать, каково ему там, в склепе, придется лезть через стену.

И тут Борд удивился еще больше. Оказывается, жена уже стоит на кладбищенской стене. Ее силуэт четко вырисовывался на фоне уже почти совсем остывшей темно-багровой полосы на западе. Откуда такая прыть? Залезть-то ничего не стоит, стена невысокая, меньше метра, но все равно когда успела?

– Давай руку, я тебе помогу.

Они перелезли через стену и пошли молча, огибая надгробья. Борд споткнулся об один из холмиков, чуть не упал и похолодел – показалось, кто-то поставил ему подножку.

– Я ничего плохого не делаю! – успокоил он мертвецов на всякий случай и обратился к жене: – Не хотел бы я оказаться на месте настоящего грабителя…

– Не говори! – согласилась жена. – А вон и генеральские покои.

Он увидел криво положенные на ребро надгробные плиты.

Склеп, как он и опасался, был открыт. Внизу зияла яма. Никто и не начинал ее замуровывать.

– Ну и растяпы, – удивился Борд. – Будто специально соблазняют. Люди-то знают, что там за сокровище.

– Наверное, посчитали… Кто их знает, что они там посчитали. Да и правильно: кем надо быть – покойника тревожить! Это ж решиться надо…

– Решиться, не решиться… твоя правда: мало хорошего лезть ночью в могильную яму. Глубокая. Спрыгнуть туда ничего не стоит, да там и останешься, как лиса в западне.

– С чего бы? – спросила жена. – Я еще днем заметила – у могильщика там лестница. Наверняка с собой унес.

– Сейчас погляжу… – Борд пошарил рукой в могиле и удивленно поднял голову: – Глянь-ка… лесенка на месте. Совсем спятили. О чем люди думают, ума не приложу.

– Растяпы, – согласилась жена. – Но знаешь что? Разницы нет, даже и с лестницей… Тот, в гробу, так просто свое не отдаст.

– Это, конечно, да… и я так думаю. Только давай-ка для спокойствия лестницу уберем.

– Лучше ничего не трогать, – возразила жена. – Могильщик утром придет, сразу увидит: кто-то тут был.

Они растерянно вглядывались в черный зев могилы. Что теперь делать? Надо бы идти домой, но что-то их удерживало. А что именно – ни он, ни она вслух произнести не решались.

– Да… лестницу лучше оставить, – медленно произнес Борд Бордссон после долгой паузы. – Только бы знать, что генерал сам с ворами управится.

– Спустись и проверь, что у него за власть.

Борд точно ждал этих слов. Не успел он нащупать ногой каменный пол склепа, услышал, как заскрипела лестница, и через минуту жена стояла рядом с ним.

– Ага… и ты здесь, – только и сказал он.

– Испугалась. Тебе тут небось жутко с генералом, а мне там одной-то еще жутче.

– Не так уж он страшен. Ты небось думала: у-у-у-у… высунулась из гроба костлявая ручища – и конец мне.

– Нет… – Жена перекрестилась. – Похоже, он нам зла не желает. Знает, что мы не за перстнем его пришли. А вот если начнем гроб открывать, тогда другое дело.

Борд Бордссон вздрогнул, провел рукой по крышке гроба и почти сразу наткнулся на большой шуруп с головкой в виде креста. Потом нащупал еще несколько.

– Будто специально для грабителей сделано… – проворчал он и начал откручивать шуруп.

– Ой! – шепотом крикнула жена. – Там что-то шевелится!

– Ничего там не шевелится… Тихо, как в могиле.

– А где же? В могиле и есть… не думает же он, что мы собираемся украсть его любимое кольцо… А вот если крышку поднимешь, тогда не знаю, чего и ждать.

– Подниму, если поможешь, – буркнул Борд.

Они подняли крышку. Тут уже было не до разговоров. Борд стянул перстень с полуразложившегося пальца. Рука генерала с глухим стуком упала на дно гроба. Они торопливо положили крышку на гроб, выскользнули из склепа и бросились бежать, взявшись за руки, как дети, пока не перелезли через кладбищенскую ограду.

– Он, наверное, сам того хотел, – сказала жена. – Сообразил, должно быть, негоже мертвецу прятать такое сокровище. Вот и отдал добровольно.

Муж внезапно захохотал:

– Добровольно! А что он мог сделать?

– Я и не знала, что ты такой храбрец. Мало кто полезет ночью в могилу, да в какую! Самого генерала!

– А что мы плохого сделали? У живого я бы и далера не взял, а зачем кольцо мертвецу? Червей пугать?

Их распирало от гордости и счастья. Подумать только – никому даже в голову такое не пришло, они оказались самыми умными. Как только представится возможность, Борд поедет в Норвегию и продаст перстень. За такое кольцо дадут столько, что можно уже никогда в жизни о деньгах не беспокоиться.

Внезапно жена остановилась:

– Смотри-ка! Для рассвета вроде рановато. Что это там, на востоке?

– Какой рассвет… Пожар. Где-то в Ольсбю… Господи, не дай…

Его прервал отчаянный крик жены:

– Это же у нас! У нас горит! Мелломстуга горит. Я так и знала… Генерал поджег!

В понедельник утром могильщик прибежал в Хедебю. «Что-то не так, – сказал он. – Я сразу заметил, что-то не так».

И каменщик тоже… каменщик тоже сказал – что-то не так.

Пошли смотреть. Крышка на гробе генерала лежит криво. Герб на крышке, орденские звезды и ленты на месте.

А золотой перстень-печатка, подарок короля, исчез.

III

Я думаю о короле Карле Двенадцатом и стараюсь понять, почему его так любили и так боялись.

Мне рассказывали: незадолго до гибели он зашел в церковь в Карлстаде. Посреди службы.

Прискакал в город на коне, один, без свиты, будто знал, что идет служба. Никто его не ждал. Оставил коня у ворот, прогрохотал каблуками по паперти и вошел в церковь.

Пастор уже начал проповедь. Король остановился у дверей, чтобы не мешать, и стал слушать. Даже свободного места не поискал – прислонился спиной к косяку и так и стоял.

Он вовсе не старался привлечь к себе внимание, но кто-то его узнал. Наверное, какой-нибудь старый солдат. Потерял в походе руку или ногу, и его отправили на отдых. Еще до Полтавы. Старый солдат присмотрелся и решил, что этот незнакомец в тени, с зачесанными назад волосами и орлиным носом, не может быть не кем иным, кроме как их королем. И в ту же секунду встал по стойке «смирно».

Соседи посмотрели на него с удивлением, и тогда он громко прошептал: «Король в церкви!» И весь ряд поднялся. Поднялся весь ряд! А за ним встали все прихожане. Встали, как встают, когда с кафедры звучит истинное слово самого Господа.

Старые и молодые, богатые и бедные, больные и здоровые – встали все.

Этот случай произошел, как уже сказано, в самом конце правления короля Карла, когда военная удача окончательно ему изменила. В этой церкви, наверное, не было ни единого человека, кто не потерял бы в бесконечных походах своих близких или окончательно не обнищал бы от армейских поборов. А если бы даже и нашелся кто-то, кто умудрился провести свой семейный корабль сквозь бесчисленные рифы военного времени, то и ему не мешало бы вспомнить, до какой нищеты довел страну этот король. Как много завоеваний потеряно, как много врагов нажито. Страну перестали уважать соседи.

И все же, все же… Достаточно было прошептать его многажды проклятое имя – и все, как один, молча поднялись со своих скамеек.

И продолжали стоять. Никто даже не подумал сесть. Король стоит у дверей, а пока король стоит, как могут сидеть его подданные? Какое бесчестье!

Проповедь длинная – ну что ж, можно потерпеть. Король стоит у дверей… как же можно сидеть в присутствии короля?

Король-солдат. Привык – люди безропотно идут ради него на смерть. Но здесь-то, в церкви, не поле боя и на скамьях сидели не солдаты! Простые горожане и ремесленники. Обычные люди, они в жизни даже не слышали команду «смирно!». И все равно стоило ему войти в церковь, и они оказались в его власти. Они пошли бы за ним куда угодно, отдали бы ему последнее. Они верили ему и молились за него. Они молились за этого невероятного человека. За короля их Швеции.

Вот я и спрашиваю себя, пытаюсь понять: почему любовь к королю, который привел страну на грань исчезновения, так глубоко внедрилась в старые, иссушенные сердца? Ведь многие были уверены, что он остается их королем даже после смерти…

Сейчас такая слепая преданность вызывает странное чувство. Удивление? Восхищение? Да, возможно, и восхищение, но смешанное с презрением. Раб предан своему сюзерену, что бы тот ни натворил. Думаю, и в наше время это не изжито.

По правде говоря, когда стало известно, что перстень украден, люди не столько обсуждали пропажу, сколько дивились, что у кого-то хватило отваги на такое дело. Одно дело – украсть обручальное колечко из могилы любящей женщины, которая не захотела с ним расстаться. Или медальон с локоном. Или Библию из-под головы усопшего пастора. Такие случаи были, и все проходило безнаказанно. Но стащить королевский перстень с руки похороненного в Хедебю генерала! Никто и представить не мог, чтобы рожденный женщиной человек мог на такое решиться.

Само собой, дело попытались расследовать, но концов не нашли. Воры работали ночью и никаких следов не оставили.

Вот это меня удивляет. Все слышали: есть такие следователи, что работают день и ночь и все же раскрывают преступления куда менее тяжкие.

Но, может быть, в те времена таких следователей не было.

И никто не удивился, когда стало известно, что генерал сам взялся за дело. Он вовсе не смирился с потерей перстня. Уж он-то постарается его вернуть с той же свирепой решимостью, которая отличала его при жизни.

Ничего другого и не ждали.

IV

Прошло несколько лет. В один прекрасный день проста[2]2
  Прост – старший пастор (настоятель) в приходской церкви, в других странах – пробст.


[Закрыть] из Бру позвали исповедовать и причастить бедного крестьянина Борда Бордссона. Ехать далеко, больше мили[3]3
  Шведская миля равна 10 километрам.


[Закрыть] по лесному бездорожью, и прост, немолодой уже человек, собрался было послать пастора-адъюнкта. Но дочь умирающего отказалась от адъюнкта и умоляла проста поехать самому. Такова была воля отца – либо сам прост, либо никто. Говорить он будет только с простом. Только просту он может покаяться и больше никому в целом мире.

Прост удивился и задумался. Покопался в памяти и все же вспомнил Борда Бордссона – тихий, прилежный, добродушный хуторянин. Ума, правда, небольшого, но ведь глупость за грех не почитается, тут каяться не в чем. И вообще, в чем ему каяться? Уж кому-кому, а этому бедняге, по мнению проста, прямая дорога в рай. Столько несчастий выпало на его долю за последние семь лет, сколько страданий! Нищ, как Иов. Хутор сгорел, скотина вся передохла: кто от болезней, кого медведь задрал. Переселился в щелястый сарай на лесном выпасе. Легко вообразить, что там за жизнь. Жена не вынесла лишений и утопилась в озере. И давно уже ни он, ни его дети не появлялись в церкви. Многие спрашивали – да жив ли он? Или уехал куда?

– Насколько я знаю, твой отец никаких преступлений не совершал, так что он вполне может довериться пастору, моему помощнику, – сказал прост и посмотрел на девочку с благожелательной улыбкой.

Четырнадцать лет, но высокая и крепкая не по возрасту. Вид довольно глуповатый, в отца.

– Наверное, преподобный пастор не хочет ехать, потому что боится Большого Бенгта? – спросила она с искренней тревогой.

Пастора тронуло ее простодушие.

– Что ты говоришь, моя девочка? О чем? – мягко спросил прост и снова улыбнулся. – Что еще за Большой Бенгт?

– Это он! Из-за него у нас все несчастья!

– Вот оно что… значит, Большой Бенгт?

– А преподобный пастор разве не знает, что это он сжег Мелломстугу?

– В жизни не слышал… – пробормотал пастор, поднялся со стула, взял требник и деревянный дорожный потир[4]4
  Потир – сосуд с елеем для причастия.


[Закрыть].

– Это он загнал маму в озеро, – не могла успокоиться девочка.

– Серьезное обвинение… А он жив еще, этот Большой Бенгт? Ты его видела?

– Я-то, может, и не видела… конечно жив, ясное дело! Жив! Из-за него мы и съехали на выпас. И вроде оставил он нас в покое… до прошлой недели, когда отец рубанул себе топором по ноге.

– И это тоже его вина? Большого Бенгта? – сдержав улыбку, спокойно спросил прост, открыл дверь и велел конюху оседлать лошадь.

– Откуда мне знать? Отец так сказал. Большой Бенгт, говорит, заколдовал топор. Чтобы такое случилось… как это? Я, говорит, с топором с детства. И вроде бы не сильно рубанул, а нынче посмотрел – антонов огонь. Вот, говорит, и покончил со мной Большой Бенгт. Беги, говорит, за простом, только пускай сам приедет. Мне недолго осталось.

– Еду, еду. Уже еду, – кивнул прост. Пока девочка говорила, он надел шляпу и накидку. – Но мне все же невдомек, почему Большой Бенгт так взъярился на твоего отца. Чем-то он, должно быть, насолил Большому Бенгту, хотя странно… Борд и мухи не обидит.

– Отец и не отрицает. Да, говорит, было такое. Насолил. Но не сказал чем. Ни мне, ни брату. Только преподобному просту, говорит, расскажу.

– Тогда надо поспешить.

Пастор натянул перчатки.

Они вышли из усадьбы. У крыльца уже стояла оседланная лошадь.

За всю дорогу пастор не сказал ни слова. Из головы не выходил странный рассказ девочки. Он только раз в жизни встречал человека, которого называли Большой Бенгт, и девочка наверняка имеет в виду кого-то другого.

Навстречу ему вышел молодой парень, Ингильберт, сын Борда Бордссона. Он был на несколько лет старше сестры, но очень похож: такой же высокий, крепкий, такие же грубые черты. Но если сестра выглядела наивной и добродушной, Ингильберт показался парнем мрачноватым – скорее всего, из-за глубоко посаженных глаз.

– Неблизкий путь для преподобного проста, – сказал он, помогая пастору слезть с лошади.

– Неблизкий, – согласился прост. – Но все же ближе, чем я думал.

– Отец должен был послать за преподобным простом меня, а не Мерту, но я с вечера рыбачил. Даже не знал, что у него с ногой совсем плохо. Пришел, а сестра уже убежала.

– Мерта прекрасно справилась с поручением. А что с отцом?

– Плох отец… хотя в сознании. Я увидел вас на опушке, едут, говорю. Обрадовался.

Прост прошел в хижину, а брат с сестрой присели на валун во дворе. Они говорили об умирающем отце – тихо, медленно и даже торжественно. Вспоминали, как добр был он к ним. Но с тех пор как сгорела Мелломстуга, отец покоя не находил. Не узнать – другой человек. Как подменили. Так что, может, и лучше ему помереть.

– Какой-то грех у него на душе, – сказала Мерта.

– У него? Какой грех? Он же мухи не обидит! Даже на скотину ни разу руку не поднял.

– Что-то все же было. Не зря же за простом послал. Только самому просту, говорит, откроюсь.

– Так и сказал? – удивился Ингильберт. – Грех на душе? И за простом поэтому послал? Я-то думал, он причаститься хочет…

– Он сказал: только самому просту. Только ему одному могу покаяться в тяжком грехе.

Ингильберт задумался.

– Очень странно… – сказал он. – Уж не навоображал ли он себе чего в одиночестве? Все эти истории с Большим Бенгтом… думаю, навоображал.

– Он только и повторял: Большой Бенгт, Большой Бенгт…

– Вот-вот… провалиться мне на месте, бредни все это.

Юноша поднялся и подошел к хижине. Единственное маленькое окошко, больше похожее на бойницу, было приоткрыто – решили впустить в лачугу хоть немного воздуха и света. Кровать умирающего стояла совсем близко, так что Ингильберту было слышно каждое слово.

Конечно, он знал: большой грех – подслушивать последнюю исповедь умирающего. Но ведь он и не подслушивал – он же не виноват, что здесь все слышно! И к тому же какие у отца могут быть тайны?

Постоял немного и вернулся к сестре:

– Ну что я говорил?

Оказывается, они с матерью украли перстень из могилы генерала Лёвеншёльда!

– Боже милостивый! Надо хотя бы нам сказать просту – неправда! Отец бредит!

– Мы не можем туда врываться… Это же последнее причастие! Поговорим с простом, когда выйдет.

Ингильберт вернулся к окошку, но вскоре опять всплеснул руками и подбежал к сестре:

– Теперь он утверждает, что не успели они взять перстень, сгорела Мелломстуга. В ту же ночь. Говорит, генерал поджег.

– Прав ты… похоже на бред. Нам он тоже жаловался, что Большой Бенгт поджег хутор, а при чем здесь…

Ингильберт даже не дослушал. Вернулся к окошку и стоял там довольно долго. А когда подошел к сестре, лицо его было пепельно-серым.

– Он говорит – генерал. Все несчастья из-за генерала. Генерал хочет, чтобы ему вернули перстень. Мать от испуга решила бежать к ротмистру отдавать кольцо, но он не позволил. Нас, сказал он матери, обоих повесят, если мы признаемся, что ограбили покойника. И она не выдержала. Пошла и утопилась.