Текст книги "История Бастилии. Четыре века самой зловещей тюрьмы Европы. 1370—1789"

Вдруг дали знать, что королевская стража со всех сторон направляется к улице, на которой жил Розьер. Им не удалось бы спастись, если бы ловкость и решительность Леклерка не помогли им. Условясь с одним священником церкви Святой Магдалины, он привел их туда. В это время солдаты уже окружили дом Розьера и начали стучаться, но вдруг зазвонил колокол церкви Святой Магдалины, и из церкви вышел священник, сопровождаемый верующими, державшими в руках свечи. Священник нес святые дары под балдахином, который поддерживали два человека.

«Расступитесь! Расступитесь и станьте на колени, – провозгласил священник, – я несу святые дары одному умирающему».

Солдаты повиновались, и священник, проходя мимо, благословил их и поспешил войти в боковые улицы. Достаточно далеко отойдя от солдат, он остановился. Тогда герцог Гиз и Розьер, несшие балдахин, передали его другим, а сами, пожав руку священнику, поскорее удалились.

Вот каким образом Розьер был спасен. Он уже отъехал от Парижа на значительное расстояние на лошади, приготовленной ему Гизом, а между тем королевские солдаты обыскивали все дома той улицы, на которой жил Розьер. Король был до крайности разгневан, узнав, что Розьер скрылся. Генрих III догадался, как это случилось, и послал кавалера дю Ге, дав ему приказание схватить Розьера, где бы он его ни встретил, а Розьер между тем был уже в Лангедоке, где в то время еще продолжалась война с гугенотами.

Близ города Монпелье он повстречался с группой гугенотов, которые, приняв за шпиона, обыскали его и, найдя у него бумаги, доказывавшие, что он один из самых ревностных приверженцев лиги, взяли в плен. Дю Ге, узнав об этом, предложил им возвратить двадцать пленных гугенотов, если они согласятся выдать ему Розьера. Предложение это было принято, Розьер был выдан дю Ге и отвезен в Бастилию.

Так как нам придется и впоследствии упоминать об этом дю Ге, не лишним считаем объяснить, что он служил при Бастилии в качестве помощника губернатора Лорана Тестю, собственно, для наблюдения за последним, так как Екатерина Медичи не вполне ему доверяла. В Бастилии с Розьером поступили крайне строго и заключили в ту самую подземную тюрьму, в которую был посажен монах Понсе. Последний и тогда еще не был освобожден, но был переведен в верхнее помещение. Когда глаза Розьера немного попривыкли к темноте, он начал разбирать надписи на стене, которые делал Понсе. Сначала они свидетельствовали о религиозной восторженности узника, поддерживаемой чистосердечным верованием, надписи, находившиеся ниже этих, выражали покорность воле Божией и содержали молитвы, обращенные к Богу, чтобы Господь прекратил страдания, надписи же внизу стены изобличали упадок духа и отчаяние. При надписях были выставлены числа, доказывавшие многолетнее пребывание в этой трущобе, лишенной воздуха и света.

Однако у Розьера был в лице герцога де Гиза могущественный покровитель, желавший во что бы то ни стало спасти его, во-первых, потому, что действительно любил Розьера, а во-вторых, потому, что Розьера подвергали наказанию с целью предостеречь тех приверженцев лиги, которые выказали бы к ней такое же усердие, как и этот пленник. Герцог обдумывал, каким образом освободить Розьера, и решился наконец попробовать достичь своей цели посредством подкупа губернатора. С этой целью он отправил к нему Леклерка. Тестю не отверг первые попытки Леклерка, и дело уже шло о вознаграждении, которое губернатор должен был за это получить, как вдруг во время их разговора вошел дю Ге. Тестю знал, что дю Ге приставлен для наблюдения за ним, и, опасаясь, что он подслушал начало разговора, вдруг переменил тон, объявил, что Леклерк – агент лиги, и выгнал его. Таким образом, попытка Гиза спасти Розьера не удалась. Затем однажды вечером, когда у герцогини де Монпансье было собрание, один из членов лиги припомнил о намерении Екатерины Медичи лишить жизни маршалов де Коссе и Монморанси. Вдруг герцог де Гиз в волнении вскочил с места и написал королеве-матери письмо, в котором просил у нее аудиенции, намереваясь ходатайствовать за Розьера. Екатерина Медичи не замедлила назначить ему аудиенцию, но, зная намерения герцога, приготовилась к объяснению с ним. Разговор она вела сдержанно, спокойно и с необыкновенной ловкостью и этим приобрела перевес над своим противником, который далеко не был так сдержан и вовсе не обладал таким хладнокровием, как она. Поэтому он, вероятно, и был побежден в данном случае.

Как бы то ни было, но вот что предложила Екатерина Медичи:

1. Чтобы архидиакон Розьер просил у короля прощения в присутствии всего двора и отрекся от высказанного им в своем сочинении в выражениях, которые будут ему продиктованы.

2. Чтобы герцог Гиз с семейством присутствовал при этом.

В таком случае она обещала полное помилование. «Но я думаю, – сказал герцог, – что Розьер никогда на это не согласится». – «Уговорите его, господин герцог», – отвечала Екатерина Медичи. «Я не могу», – сказал Гиз. «В таком случае, – возразила она, – он сам отвергнет свое помилование, но мы достигнем, хотя бы посредством пытки, того, на что не соглашаются добровольно». Гиз чувствовал, что побежден, но из дружбы к Розьеру согласился на предлагаемые условия. «Итак, – сказал он, – мне будет дозволено видеться с Розьером в Бастилии». – «Когда вам будет угодно, – отвечала она. – Я сейчас сделаю распоряжение на этот счет». Герцог сказал, что он придет вечером в тот же день.

Затем Екатерина Медичи напомнила ему, что он должен войти в Бастилию один и без шпаги, ибо право входить в Бастилию при шпаге предоставлено только маршалам Франции, и, прощаясь с ним, сказала: «Итак, господин герцог, до свидания, и если возникнет какое-нибудь другое дело, ведение которого королю угодно будет предоставить мне, то я всегда готова вас выслушать».

Через час после этого разговора Розьер был переведен из подземной тюрьмы в одну из верхних тюрем.

Жестокое заключение не ослабило в нем энергии, но физические его силы иссякли. Он похудел и был так бледен, что изумились даже его тюремщики, когда увидели его при полном свете. Все-таки они не объяснили ему причины внезапной перемены и не отвечали на его вопросы. Розьер был погружен в грустные думы, как вдруг под вечер двери его темницы растворились, и перед ним предстал герцог Гиз. Розьер был этим обрадован и удивлен, не зная, как объяснить себе его появление в Бастилии. Герцог сказал Розьеру, что он старался всеми зависевшими от него средствами освободить его, но ни одно из них не удавалось ему, и тогда он прибег к последнему, которое оставалось в его власти, – обратился к королеве-матери с просьбой о его помиловании, которое ему и даровано. Затем Гиз рассказал Розьеру подробности своего свидания с Екатериной Медичи и на каких условиях обещано помилование.

Розьер упорно отказывался от помилования на таких условиях. Гиз настаивал на том, чтобы он согласился, и наконец сказал, что, как глава лиги, приказывает ему принять эти условия для получения помилования, и при этом напомнил Розьеру, что он клялся слепо повиноваться во всем главе лиги. Розьер сказал, что подчиняется его приказанию. Потом они поцеловались, и герцог сказал ему: «Мы поняли друг друга, и нам нечего более объяснять друг другу, пока мы не завладеем Лувром и Парижем». Затем они расстались, а через несколько дней после этого свидания происходила церемония отречения Розьера от своего сочинения, которую Гиз называл комедией.

В присутствии всего двора и Гизов на коленях перед королем, сидевшим в это время на троне в небрежной позе, Розьер повторял за Генрихом длинную речь, суть которой состояла в том, что он признает написанное им в своем сочинении ложью и клеветою, просит короля о помиловании и призывает Господа в свидетели, что он в данном случае поступил более по неблагоразумию, чем по злобе.

Не будем здесь описывать всех подробностей этой церемонии, окончившейся тем, что Екатерина Медичи обратилась к королю с просьбой о помиловании Розьера, на что Генрих III отвечал, что исполняет это очень охотно, и приказал подняться Розьеру, который затем благодарил короля за оказанную милость, обещал верно служить ему и подтвердил, что поступил более по неблагоразумию, чем по злости.

Обо всем этом был составлен протокол, который подписал и Розьер. Екатерина Медичи с трудом уговорила Генриха III помиловать Розьера, но она рассчитывала, что если автор официально отвергнет высказанное им в своем сочинении, то это сильнее повлияет на ослабление значения этой книги, чем его казнь; да притом она все-таки опасалась герцога Гиза, который во что бы то ни стало хотел спасти Розьера. Между тем она обставила наибольшей торжественностью принесение Розьером повинной, велела напечатать протокол, составленный по этому поводу, и распространяла его в огромном количестве экземпляров. Со своей стороны и король, как мы видели, постарался как можно более унизить Розьера. Все это, однако, не произвело ожидаемого действия.

Как члены лиги, так и публика смотрели на Розьера как на жертву ужасной тирании, и, хотя, по приказанию двора, сочинение Розьера было сожжено рукой палача, влияние его продолжалось, и эта книга привлекала к лиге новых партизан. Что касается Розьера, то он, бледный, убитый, едва держась на ногах, слабым голосом произнес все то, что от него требовалось, а под конец церемонии дошел до такого изнеможения, что впал в апатию.

Подавленного и морально уничтоженного, его отправили домой, но и там он оставался в таком же апатичном состоянии. Через несколько часов после этого герцог Гиз и Леклерк пришли его навестить. Они застали его на том же месте. Розьер был мрачно-задумчив. Услышав голос герцога, Розьер вздрогнул и, узнав Гиза, залился слезами. Гиз хотел его утешить, но Розьер сказал: «Нет, монсеньор, чтобы вы ни говорили, а я совершил подлость и клятвопреступление. Я сделал это по вашему настоянию, и вы видели, что у меня хватило на это духу. Благодарю Бога, если это может послужить вам на пользу, но я не имею более силы: энергия моя истощилась, я ничего не могу. Прежде я был человеком, теперь стал трупом».

Герцог старался его успокоить и ободрить, но напрасно. Наконец Розьер сказал: «В несколько часов, прошедших со времени моего публичного унижения, я передумал более, чем человек при обыкновенных обстоятельствах передумывает за несколько лет. Я сознал свою вину, за которую был наказан. Меня сделали священником, это не мое призвание.

Я должен был или отказаться от этой обязанности, или добросовестно принять ее на себя. Я не сделал ни того ни другого: вот в чем виновен. Я тоже мечтал о славе и о почестях вне моей сферы и моего звания. Я писал о предметах, не касавшихся религии, я забыл свои обязанности, отрекся от унижения, сопряженного с моей должностью, и Бог наказал меня, подвергнув самому ужасному унижению, меня, предпочитавшего смерть совершению подлости. Теперь я подвергся наказанию и должен отречься от моей прежней жизни и начать новую. Я прощаюсь с миром, с лигой и с вами, монсеньор. Я не забуду ни ваших благодеяний, ни вашей дружбы и удаляюсь в Туль, в свою диоцезу, где буду жить в монастыре, насколько это будет совместимо с обязанностями архидиакона, которым хочу исключительно посвятить свою деятельность. Я уезжаю сейчас, монсеньор, прощайте».

Само собой разумеется, что герцог старался его ободрить и отговорить от исполнения этого намерения, но Розьер был непоколебим и действительно удалился в Туль, где проводил время в молитве и уединении, появляясь только при богослужениях и для исполнения своих обязанностей. Он умер в этом городе в 1607 г.

Петр Дегрен

С удалением Розьера его сочинения, возбуждавшие народ и приводившие двор в отчаяние, более не появлялись, а Гизу нужен был человек, который взялся бы писать против Генриха III, и такой человек нашелся. Это был Петр Дегрен, по вероисповеданию гугенот, как и все его семейство. Во время междоусобных войн погиб его единственный сын, затем от горя умерла и жена Петра Дегрена, и он остался совершенно один.

По силе разных эдиктов и вследствие междоусобных войн, он наконец должен был удалиться из своего замка. Он хотел бы отправиться к королю Наваррскому, чтобы сражаться под его знаменами, но это оказалось не по силам, так как ему было уже 70 лет от роду. Он наконец добрался до Парижа, горя желанием отомстить Генриху III, который был поставлен в странное положение, ибо ему приходилось вести войну и против гугенотов, и против лиги, образованной католиками.

Вот этот-то Дегрен и взялся писать против Генриха III, взывая ко всей Франции о несчастьях страны. Проговорился ли сам или не умел скрыть, что он гугенот, но однажды ночью Дегрен был схвачен и отправлен в Бастилию. Разумеется, были захвачены и его бумаги.

Допрос Дегрена был произведен губернатором Тестю и его помощником дю Ге. Он отвечал им с твердостью и не отрицал того, что гугенот, а это в то время, как мы уже видели, считалось преступлением. При осмотре бумаг они нашли то, что могло служить Дегрену обвинением, и он сознался, что все это написано его рукой.

«Ты должен сказать нам, с чего ты это списал», – потребовал Тестю. «Я ни с чего не списал», – был ответ. «Кто это тебе продиктовал?» – уточнил дю Ге. «Никто», – сказал Дегрен. «В таком случае…» – «Я все сочинил сам». – «Ты?.. Не писал ли ты в пользу лиги, желающий нас обмануть, называя себя гугенотом?» Дегрен отвечал: «Я вам уже сказал, что гугенот и горжусь этим. Я не писатель, но человек, я страдаю, видя и вокруг себя страдания, и хотел указать народу на причину моих страданий и назвать виновных».

Тогда дю Ге обнажил шпагу на несчастного старика, у которого руки были связаны за спиной, но губернатор остановил его и приказал отвести Дегрена в подземную тюрьму.

На другой день дю Ге отправился в Лувр и рассказал королю обо всем, что происходило с Дегреном. Генрих III не хотел верить, что у Дегрена не было сообщников, и приказал Шиверни допросить Дегрена. Последний подтвердил и ему, что он единственный автор найденных у него сочинений. Напрасно Шиверни предлагал ему разные вопросы, напрасно прибегал к угрозам и обещаниям: Дегрен стоял на своем. Тогда дю Ге приказал подвергнуть его жестокой пытке. Во время пытки Дегрен пел гимны, пока совершенно не лишился чувств. Такая твердость устрашила даже Шиверни, который возвратился в Лувр и дал обо всем отчет.

Король пожелал видеть Дегрена, который и был приведен к нему на другой день. Король все-таки не верил, чтобы у него не было сообщников, и давал ему разные заманчивые обещания, думая этим способом выманить признание, но Дегрен постоянно и твердо заявлял, что сообщников у него нет, стоял на этом непоколебимо и вообще держался с таким достоинством, что произвел сильное впечатление на всех присутствовавших при этом.

Кончилось тем, что Генрих приказал отдать Дегрена на суд парламента, как виновного в оскорблении короны, приказав применить к нему как к лишенному дворянства ту кару, которая следовала бы простолюдину. Дегрен был снова отведен в Бастилию, но на этот раз двери Бастилии, по королевскому повелению, были открыты для членов парламента, которым обыкновенно доступ туда был воспрещен. Парламент быстро рассмотрел дело и присудил Дегрена к виселице, как простолюдина. При этом по приговору суда труп Дегрена должен был быть сожжен вместе с его сочинениями, а прах разбросан. В день исполнения приговора губернатор Бастилии получил от двора приказание, для реализации которого отправился в башню, называвшуюся башней Часовни, и вошел в одну из находившихся там тюрем, где томился монах Понсе. Он дрожал от холода, одежда его была в лохмотьях, лоб покрыт морщинами, борода грязная и худо обстриженная, щеки впалые, волосы на голове были черные, но клочки седых волос, попадавшиеся между ними, свидетельствовали о том, что он состарился прежде времени. Его забыли в Бастилии, а Тестю, получавший деньги на его содержание, не желал его освобождения. Идя впереди, Тестю привел Понсе к залу, в котором производились пытки.

При виде этого зала, хорошо ему знакомого, Понсе отступил назад, но Тестю втолкнул его туда, и Понсе очутился перед стариком, лежавшим на матрасе.

Это был Дегрен, которого снова подвергли пытке, но который ни в чем не сознался.

Указав на Дегрена, Тестю сказал Понсе: «Этот человек при смерти; исповедуйте его, если можете». Сказав это, губернатор вышел из комнаты, оставив их одних.

Растроганный Понсе подошел к страждущему, но Дегрен отказался от исповеди, объявив, что он гугенот. Через некоторое время вошел губернатор и, увидев их рядом друг с другом, подумал, что Дегрен исповедывался, и спросил у монаха, сознался ли Дегрен.

Вскоре пришли палачи и, застав Дегрена без чувств, дали ему подкрепляющего. Тестю приказал, чтобы Понсе, неся распятие, сопровождал Дегрена на эшафот «для того, – сказал он, – чтобы народ видел, что Дегрен отвергает образ Спасителя, и чтобы вы сами увидели, как король карает людей, которые говорят и пишут про него худое».

При этом Дегрен взглянул на Понсе, и в этом взгляде выразилось удовольствие, что этот монах его не покинет; что же касается самого Понсе, то он задрожал, машинально взял распятие и последовал за осужденным. Этот монах должен был присутствовать при казни Дегрена. Последний подвергся ей с твердостью, а Понсе не мог выдержать и лишился сознания. Народ прорвался к нему, отнял его у солдат, несших его, и отнес в мэрию. Когда Понсе пришел в себя, ему было объявлено, что король милует его, дарует ему свободу, но чтобы он отправился в свой монастырь для исполнения своих обязанностей. Понсе на эти слова отвечал громким смехом. Несчастный монах не выдержал, с ним сделалась горячка, он впал в бред и через два дня скончался. Это было в 1584 г. В том же году умер брат короля герцог Анжуйский. Тогда герцог Гиз решился на более открытый образ действий, так как у короля не было более наследников по старшей линии. По кончине Генриха III соперником Гиза был бы только король Наваррский Генрих, но он был гугенот, и притом в войне с Францией и католиками, а это навсегда лишало его права на французский престол. Вследствие этого герцог Гиз позволил членам лиги открыто враждебное отношение ко двору. Они же тотчас назначили по начальнику в каждом из 16 кварталов Парижа. Каждый из этих начальников обязан был руководить своим кварталом и давать отчет Высшему совету лиги обо всем важном, происходившем во вверенном ему участке. Вот происхождение знаменитого Совета шестнадцати. Этот совет постепенно захватывал власть и наконец стал управлять Парижем. Во главе совета был Леклерк, единогласно провозглашенный главою своего квартала.

Леклерк, как мы уже видели, занимал в парламенте должность прокурора. В то время старшим председателем был уже известный нам Ахилл де Гарле. Он хотел изгнать Леклерка из парламента за лихоимство, но Леклерк стал умолять его о помиловании, и де Гарле из сожаления к его семейству пощадил его, объявив, что если он еще раз попадется на этом, то будет непременно изгнан из парламента, и сдержал свое слово. После того Леклерк, бывший прежде учителем фехтования, опять обратился к прежнему образу жизни и стал именоваться Бюсси-Леклерком в память своего любимого ученика Бюсси Амбуаза, а также чтобы скрыть свое настоящее имя. Хотя Леклерк был виноват, но смещение с должности приводило его в ярость, и он хотел отомстить старшему председателю, а для этого необходимо было, чтобы герцог Гиз одержал верх. Поэтому-то он и подстрекал его к скорейшему началу открытых действий против короля. То же самое делала и герцогиня де Монпансье, но герцог Гиз, более благоразумный и более спокойный, намеревался вступить в бой только тогда, когда будет уверен в успехе, и более рассчитывал на любовь народа, чем на оружие. Совет шестнадцати тоже горел нетерпением скорее начать действия. Сначала они хотели идти на Лувр, захватить короля и постричь его в монахи, но оказалось, что у них не имелось для этого достаточной силы, а потому предложение было отвергнуто. Тогда Бюсси-Леклерк предложил идти на Бастилию, доказывая, что, завладев ею, они завладеют Парижем, а затем и Лувром, и при этом сослался на мнение герцога Гиза, сказав: «Я неоднократно слышал от него, что, владея Бастилией, мы владеем Парижем, владея Парижем, мы владеем Лувром, а имея в своей власти Лувр и Париж, мы господствуем над всей Францией». Его красноречие одержало верх, и это предложение было принято. Кроме того, один из членов предложил также завладеть арсеналом, чтобы не иметь недостатка в оружии и боевых припасах. Это тоже было принято. План Совета шестнадцати, однако, не имел успеха, потому что двор через одного из своих шпионов, прикидывавшегося приверженцем лиги, чтобы выведать их секреты, узнал обо всем этом. Хотя король не придавал никакого значения ни существованию Совета шестнадцати, ни их планам, но герцог д’Эпернон принял надлежащие меры, чтобы расстроить план Совета шестнадцати. Так это дело и не удалось. Герцогиня де Монпансье и Бюсси-Леклерк все-таки хотели устроить бунт, хотя бы вопреки желанию герцога де Гиза. Герцог же Гиз, изгнав немцев из Франции, прибыл в Нанси, куда были созваны члены лиги для совещания. Этот совет отправил к королю прошение, которое только по форме выглядело просьбой, а в сущности, это были условия, предлагаемые лигой Генриху III, и условия весьма тяжкие. Почти вся власть должна была перейти к Гизу. Кроме того, король должен был распустить всех своих любимцев. По своему обыкновению, Генрих затягивал переговоры единственно из желания выиграть время и не заниматься делами. В это время Совет шестнадцати беспрестанно призывал к себе на помощь герцога де Гиза, но он был благоразумнее их и в Нанси ожидал ответа на просьбу. В это время Совет шестнадцати, имея в своем распоряжении двадцать тысяч человек, снова вознамерился напасть на Лувр, но, как и прежде, придворный шпион донес обо всем, и король усилил бывший в его распоряжении гарнизон четырьмя тысячами швейцарцев. Узнав об этом, герцог Гиз тотчас же отправился в Париж, но остановился в Суасоне: одни считают, для того, чтобы не принимать участия в восстании, а другие полагают, для того, чтобы лучше руководить им. Какова бы ни была его цель, но восстание, известное в истории под названием День баррикад, произошло 12 мая 1588 г. Король бежал из Парижа, и ему не пришлось более туда возвратиться. При этом нельзя не вспомнить об одном как будто пророческом эпизоде, имевшем место во время его коронования и произведшем тогда сильное впечатление. Когда на Генриха возложили корону Карла Великого, он медленным шагом направился для принесения присяги над Евангелием[19]19
  Это Евангелие славянское, и над ним-то французские короли приносили присягу.


[Закрыть], но в тот самый момент, когда протягивал для этого руку, он вдруг тряхнул головою и, сбросив корону, невольно при этом воскликнул: «Она слишком тяжела». Корона эта покатилась по полу, и король принес присягу без короны. Затем на него поспешили возложить другую корону, не столь тяжелую, которую он должен был носить в течение всего своего царствования, – но как только ему возложили ее на голову, он сбросил ее, сказав: «Эта меня давит». При этом герцог Гиз потихоньку сказал своему брату: «Первая слишком тяжела, вторая его давит; не будет ли для него пригоден монашеский венец?»

Но возвратимся к прерванному рассказу. С того дня, когда Генрих бежал из Парижа, властителем этого города стал герцог Гиз, и Бастилия перешла во власть лиги. Этим и оканчивается история Бастилии в правление Генриха III.