Текст книги "Шалопаи"

В гадюшнике

Внутри, прямо напротив входа, в пролёте меж двумя разбегающимися лестницами, за обшарпанным столом сидел вахтёр в форменном, с вытертыми галунами пиджаке, с установившимся желчным выражением на старческом лице.

– Приготовить пропуска! – проскрипел он. Потянулся к очкам на столе.

– К кому идём?

– А к кому посоветуешь? – Робик склонился. Выдернул книгу, что тот читал. Показал Клышу. Это был томик Достоевского – «Бедные люди».

– Роберт! А я-то сослепу… – сиплый голос вахтёра сделался благостным. – Дружков, видать, проведать забежал… Как раз на третьем этаже бузят. Я уж упреждал, чтоб потише. Как бы кто не проинформировал!

Робик подмигнул приятелю.

– Знакомься, Даниил. Всевидящий дед Аркаша. Старый, как фекал мамонта. Но принципиальный: за бесплатно таракан мимо не прошуршит.

– Служба у меня такая – без принципиальности нельзя, – не без гордости подтвердил дед Аркаша.

– Как при Сталине вербанулся, так до сих пор бдит, – не унимался Робик. – Тетрадочку свою стукаческую не потерял, часом?

– Весёлый человек! Всегда с прибаутками, – подхихикнул вахтёр, будто и впрямь услышал изящнейшую шутку. Но, когда Данька на лестничном проёме обернулся, старик как раз вытягивал из стола клеёнчатую тетрадь и предвкушающе слюнявил пальцы.

Поднялись на третий этаж.

Старенькое общежитие, пропитавшееся неистребимым запахом чесночной колбасы и прелых простынь, выглядело полупустым. Сессия закончилась, и большинство студентов разъехалось на каникулы. По узеньким коридорчикам изредка пробегали нечёсаные девушки в байковых, прикрывающих голые коленки халатиках. Зато по широкой лестнице вверх-вниз сновали узбеки и узбечки со спецфакультета. Этих было без счёту. На площадке третьего этажа все они как один боязливо косились и добавляли шагу. Из глубин коридора под гитарные переборы лилось хрипловатое пение, сопровождавшееся пьяными выкриками.

– Посторонись, иноверцы! – донеслось сверху. По лестнице стремительно нёсся вниз щуплый паренёк с прилипшими к потному лбу длинными жидкими волосами. Непослушные ноги владели его лёгоньким телом и увлекали, разгоняя, со ступеньки на ступеньку, и наверняка оббило бы его о стену ближайшего пролёта, если б Баулин не остановил этот полёт, выставив шлагбаумом руку.

Паренёк потряс головой. Сощурился. Худенькое, спитое личико озарилось:

– О! Робка! Приполз-таки проводить в последний путь старика поэта!

Цепким взглядом обшарил одежду Баулина. Огорчился.

– Не принёс, вижу, выпивки! С утра не везёт: никто не налил. Даже узбечки!.. Хотел у любимочки, у Ниночки Челия, стаканчик одеколону попросить, – она меня жалеет, всегда наливает. Поднялся, а там девки блажат, крики какие-то… Совсем я пропадаю, – без паузы пожаловался он почему-то Клышу. – Поутру, если грамм сто пятьдесят не пригублю, – никакой. И делать ничего уж не могу. Прежде хоть рифмы спасали. А ныне – и они разбежались.

– Знакомься, Данька, – предложил Робик. – Николай Рак. Бывший комбайнёр. Из глубинки, от сохи. Чистый, звонкий! В семнадцать отвёз стихи в Москву. Признали за будущего Есенина. Собрались даже книжицу издать. Предлагали в Москву, в Литинститут. По дурости поступил в пед, поближе к дому. Два года прошло – получите и распишитесь: хронический алкоголик. Хорошо хоть колоться не начал.

– А начал! – радостно сообщил Рак. – Как раз намедни Кучум кольнул. Только чего-то не разобрало.

Тяжко вздохнул:

– Заявление я в деканат подал на академический отпуск в связи с хроническим алкоголизмом. Ведь по закону – болезнь. А меня исключили. Теперь, должно, в Кувшиново к мамке вернусь, – с зябкой обречённостью сообщил он. – На трактор ново-заново сяду. Раньше-то земля-мать спасала. Как полагаешь?

Он подёргал за рукав Клыша, в котором угадал сочувствие, безысходно кивнул:

– Попробую всё-таки.

Тут же, кого-то увидев, сжал энергично кулачок и заплетающейся походкой побежал по лестнице вниз.

– Может, ещё и удастся сгоношить! – выкрикнул он на ходу.

Клыш озадаченно повёл шеей.

– Хорош экземпляр? То ли ещё будет! – Робик подтолкнул спутника локтем. – Такого паноптикума, гарантирую, не видел.

Кажется, он и впрямь ощущал себя Вергилием, ведущим Данте по кругам ада.

Комнату, в которую они шли, Данька определил без труда: именно из неё лилась песня да доносились громкие разудалые выкрики, торжествовавшие над притихшим общежитием.

– Он и есть. Самый что ни на есть «гадюшник», – в сладостном предвкушении пробормотал Робик.

Дверь была приоткрыта, и Клыш, ещё из коридора, среди сдвинутых в угол металлических кроватей разглядел стол, созданный как письменный, но давно, похоже, не знавший запаха чернил. Сейчас он был заставлен пустыми водочными бутылками, завален ломтями «сопливой» колбасы, несколькими банками вспоротых рыбных консервов, банками лечо, на колотой тарелке умирали объедки студня с воткнутыми «бычками». В самом центре стола посреди впитавшегося масляного пятна, присыпанного хлебными крошками, покачивался воткнутый в покорябанную полировку здоровенный тесак.

Баулин, без всякой надобности, с чувством долбанул по хлипкой двери ногой. Сидящие за столом встревоженно вскинули головы.

Их было трое. Три, можно сказать, богатыря на привале.

– А! Это ты, баклан? – расслышал, входя вслед за Робиком, Данька.

Робик загоготал.

– Знакомься, Даниил! – предложил он. – Мои друганы! Все равны как на подбор – негодяй к негодяю!

Пожал руку ближайшему, сухощавому татарину с выступающими скулами и быстрыми злыми глазами.

– Это хан Кучум, потомок Чингисхана, – представил он его. – Аспирант и гроза узбеков. Аспирант, правду сказать, аховый. Его Татарстан направил. Легковушку под это подарили. Так он всё больше в Москве извозом калымит. А вот насчёт диссера – на мёртвом приколе.

– Машину люблю, – подтвердил Кучум. – До винтика могу разобрать. Уж как просил в автомобильный направить. Ни в какую. Первый секретарь лично распорядился. Втемяшилось, чтоб свой кандидат. А я как раз из егонного рода. Не сделал, что сказано, считай, голова долой.

Он покрутил пустой стакан и тяжко, надрывно выдохнул.

– У него диссер по дружбе народов в СССР! – уточнил Робик для Даньки. – Я тебе говорил про двести узбеков? И всего четыре татарина на всю общагу. Так вот четыре татарина во главе с Кучумом – кстати, КМС по боксу – всё это узбекское чмо в страхе держат!.. Выводят по утрам человек по пять-десять и колотят, как по мешку… Остроумец Кучум называет это политзанятиями. Вот скажи нашему гостю, Кучум, как у тебя битие узбеков сочетается с интернализмом?

– Узбек не человек, – невозмутимо возразил Кучум. – Вырождающаяся нация. Если узбека кнутом не подгонять, он просто заснёт на ходу.

– А как же гуманизм? – подначил Баулин.

– А я и есть гуманист. Специально плётку заказал, из самой тонкой кожи, – чтоб следов на шкуре не оставалось.

С чувством юмора у него было всё в порядке.

А Робик уже приобнял за плечи следующего, дородного блондина. С неестественно пустым взглядом, какой бывает после нескольких дней беспробудной пьянки. – Прошу любить и жаловать – Василий Липатов. В миру – Липота. Фрукт с гнильцой. Закончил мединститут. Вместо чтоб поехать в Сандово по распределению, живёт в общаге на степуху жены. Прожжённый альфонс и тунеядец.

– Ну, Робби, базар-то фильтруй, – лениво, без тени смущения отреагировал Липатов. – Жить на стипендию жены – никакой не альфонсизм. Это её вклад в наш семейный бюджет. Я тоже, если чего перепадёт, в семью несу. Сейчас деву одну из обкома профсоюзов пользую. Шубу себе норковую прикупила. А пальто, почти не ношенное, мне отдала. А я по-честному – жене. Мог бы толкнуть, а я жене. Все б такие альфонсы были. И про тунеядство – поклёп. Мне тут одна вдова насчёт местечка в облздраве хлопочет. Вот сторожу место. Из Сандова попробуй угляди, если освободится? А здесь, чуть что и – вот она, моя трудовая книжка. Разве должность сторожить – это тунеядство? И потом – работаю. На станции переливания крови на полставки. Только здоровье слабое. Не могу сутками.

– Ну а это!.. – Робик выдержал торжественную паузу. Последнего из «богатырей» он оставил на вкусное. В центре стола перебирал цыганскую, о двух грифах гитару рыжеволосый грузин. Закинув ногу на ногу, он поигрывал «ковбойским», со шпорами сапогом, натянутым поверх джинсов. Лет под сорок, с наглыми, навыкате глазами, с сильно потрёпанным, но ещё привлекательным лицом, окаймлённым пшеничными, под «Песняров», усами.

– Ну же, напрягись! – потребовал Робик. – Неужто не признаёшь?

Конечно, знаменитого в городе лабуха по кличке Бурный Терек Данька узнал сразу. На его выступления в ресторанах ломились, особенно женщины.

Это был тип великолепного реликтового самца. Когда с эстрады раздавался хрипловатый голос Бурного Терека, – то не были лирические трели. То был гортанный глас. Призыв вожака стаи, сзывающего самок. Другие ухаживали, Пуринашвили брал. Никого ни о чём не просил. Просто смотрел не мигая, двигал усом и перебирал аккорд. Далее за него трудилась матушка-природа.

В этом он напомнил Даньке Котьку Павлюченка. Но тот был ухоженным, домашним котом. Этот же дикий, камышовый. Без правил и ограничений.

– Сам Вован Пуринашвили! – Робик решил, что приятель не узнал знаменитость. – Дай дяде ручку, Даниил. Потом сможешь по городу трендеть, что с самим Пури вась-вась.

Данька неохотно протянул руку, но высокомерный грузин то ли не заметил, то ли будто не заметил.

– Что мне ваш городишко и местечковая слава? Так, сезонная прихоть, – он постучал по деке гитары. – И то засиделся. Пора на южный чёс срываться. Донецк, Армавир, Одесса – все они помнят Пуринашвили. И кабаки, по которым лабаю, ждут.

– Женить тебя надо, – предложил Кучум. – Отвезу в Казань. У нас такие варианты есть, – женишься и до конца жизни в сметане.

– Это меня-то в клетку? – Пури осклабился прокуренными зубами. – Да я как ястреб-сапсан. Нарвётся какая – клюну. И уж ищи ветра! Вон «тревожный» чемодан держу наготове, – он махнул на шкаф, на котором выглядывал потёртый бок фибрового чемоданчика.

Липатов с ленцой хмыкнул. Кучум, сощурившись, разглядывал наколотый на вилку грибок.

Вообще от всех троих исходила какая-то безмерная утомлённость. Казалось, вся эта троица смертельно устала от пьянства и друг от друга и не разбегается только потому, что остаться в одиночестве каждому из них казалось ещё страшней, чем в постылой компании.

В комнату, мотнувшись от одного косяка к другому, ворвался Коля Рак. Быстрым взглядом шмыгнул по столу.

– И здесь не оставили! – выдохнул он. Обрушился на ближайший стул, и сломал бы, будь сам хоть чуточку потяжелее.

Через распахнувшуюся дверь стали слышны выкрики от лестницы.

– Что там? – полюбопытствовал Липатов.

– Милиция, – невнимательно ответил Рак, думая о своём.

– С чего бы?! – Баулин, давно вслушивавшийся, опрометью выскочил в коридор.

– А меня за хронический алкоголизм исключили, – сообщил Коля. С кроткой укоризной глянул на Пуринашвили. – Ты говорил, будто академический отпуск положен, а вместо этого выгнали.

– Да пошутил я, блаженный! – Пуринашвили постучал пальцем по лбу. – Понимаешь, Колян, по-шу-тил! Я ж не думал, что ты вовсе ку-ку!.. Нет, пора в самом деле отсюда ноги делать!

– На юге свежие девчонки подросли… – в тон ему сладостно зажмурился Липатов. – В сарафанчиках, загорелые. Вылитые Марина Влади в «Колдунье». Только бретельку потяни.

– Девчонки тоже, – согласился Пуринашвили. – Но главный сексапил для того, кто толк понимает, зрелые интеллигентки. Особенно которые из себя воображают. Вот такую подмять, сломать – особый кайф. Есть одна у меня такая в Херсоне. Доцент по живописи, – вкрадчивым, словно мурлыкающим голосом припомнил он. – Поначалу – «пшёл вон, хам вокзальный. Я не твоего поля ягода»! А после – «я, говорит, твоя раба. И мужа, и детей брошу»… Да! Не одна, на кого глаз положил, не соскочила.

Пуринашвили самодовольно огладил «сексапильные» свои усы. Рванул аккорд, готовясь запеть.

– А вот и не все! – возразил Коля Рак. – Любимочка-то тебе как раз не далась! Сколько ни бился – а не далась! Значит, не все.

Он мстительно высунул язык.

– Да поимел я твою Нинку, – со скрытым торжеством возразил Пуринашвили. – С Липотой побились, что в десять дней ухайдакаю, и – поимел! Между прочим, целочкой оказалась.

Колин ротик жалко скривился.

– Врёшь! Скажи, что врёшь!

– Привычки такой не имею, – ответил с холодком Пуринашвили. – Если взялся за бабу, пусть самую что ни на есть гордячку, не спущу, пока сама за мной на карачках ползать не станет. А тоже, кстати, насмешничала: позор Грузии, орангутанг пустоголовый. Вот и схлопотала. Да Липота с Кучумом свидетели. Я их комиссией по приёмке назначил. Скажи ему, Чингисхан!

– Всё так, – неохотно подтвердил Кучум. Ему самому было неловко за происшедшее.

Как договаривались, в назначенное время Кучум и Липатов распахнули нужную дверь, заранее отпертую изнутри. Пуринашвили с Челия, голые, сплелись на кровати. При постороннем звуке Нинино тело закаменело, и из-под волосатого Пури на дверь смотрели потрясённые глаза. Она даже не попыталась выкарабкаться.

– Убедились, суки? – не оборачиваясь и не прекращая ритмичных телодвижений, произнес Пури. – А теперь закройте дверь, дайте кончить!

Коля слабо ахнул.

– Любимочку сокрушили! Единственную.

– Не бери в голову, Колян! – зло буркнул Васька. – Все бабы нутром проститутки.

Злоба Липатова была неподдельной. В этом пари на Нину Челию он поставил всё своё достояние – кожаное, подбитое мехом пальто.

Глаза Клыша недобро сузились. Весь нескладный, незадавшийся день: и нога любовника на теле матери, и погибшая Наташка, и остервенелая толпа у винного магазина, и идиотская демонстрация, после которой грозила рухнуть мечта его о разведке, – всё сошлось в этих глумливых, похотливых рожах. Особенно в рыжеволосом. Этот растаптывал женщин, убивая в них самое трогательное, что ценил Данька, – нежность и трепетность.

Клышу до зуда захотелось драки. Даже зажмурился в предвкушении. И плевать, сколько против. Лишь бы хлестать! Данька принялся разминать пальцы.

Дверь вновь распахнулась. Возникло чудное видение. В байковом, стираном халатике, в тапочках на босу ногу, с растрепанными смоляными волосами, наспех собранными в кичу. Но даже в этом непрезентабельном виде изящное, будто рюмочка. Данька едва не ахнул.

Это была Кармела Алонсо. Внучка одного из «детей Республики», вывезенных в СССР в 1937 году из воюющей Испании. Данькина беззаветная и безответная любовь из пионерлагеря. Неизменный председатель Совета дружины. Улыбчивая маленькая красавица, с распахнутыми зелёными глазищами, при виде которой мальчишки терялись. А больше других – Данька. От её звонкого: «Лагерь, смирно! На флаг равняйсь!» – у него занимался дух. В лагерь он ездил сразу на все три смены, лишь бы видеть её. Но когда встречались и она с чем-то обращалась, в горле у Даньки пересыхало, он принимался мямлить или не к месту выдавал что-то отвязно-раскудрявое. Ночью, вспоминая собственные, некстати, ответы, скулил в подушку. Уже став старше, он не раз приезжал к шестой спецшколе, в которой училась Кармела. Прятался за калитку, искал глазами. Но так и не решился подойти.

Время затушевало образ той девочки. Но, как выяснилось, – не стёрло. Увидев вновь спустя семь лет, ощутил, как прежде, першение в горле.

Но Кармела его, заслонённого дверцей шкафа, не видела. Ненавидящими глазищами она буравила Пуринашвили. Злым движением губ сдула чёлку.

– Что, подонок, доигрался? – прежним звонким, будто сотканным из пружинок голосом выкрикнула она.

– Чего тебе неймётся? – Пуринашвили осклабился неуверенно, обнажив прокуренные зубы. – Чего опять заблажила?

Под прожигающим взглядом он смешался:

– Ну, чего в этот раз случилось, говори!

– Нинку Челия из петли вытащили! – отчеканила Кармела.

Коля Рак ахнул. Посеревший Пуринашвили заёрзал, засучи́л руками, выпученные глаза поползли из орбит. Кончики вислых усов сошлись.

– Жива? – выдавил он.

– На скорой увезли. А дальше – тебе в милиции объяснят. Может, хоть теперь разгонят ваше гнездо… Сидите тут, трутни! Только и знаете, что жрать да девок доверчивых!..

Она прошлась гневным взглядом вдоль стола и осеклась. Дверца шкафа со скрипом приоткрылась, и – глаза в глаза на неё смотрел мальчишка из пионерлагеря. Кармела вспыхнула, смешалась. Круто развернувшись, вышла.

Повисло тяжкое молчание.

Первым опамятовал Пуринашвили.

– Чёрт! Как чувствовал, надо было ещё на прошлой неделе в Ростов-Дон линять… Хорошо, если откачали. А вдруг да нет?

Он сдёрнул со шкафа «тревожный» чемоданчик, ухватил гитару, чехол через плечо – времени вдевать не было, и, не прощаясь, побежал к выходу.

Путь ему преградил Коля Рак.

– К любимочке в больницу иди! – потребовал он. – Прощения проси коленопреклоненно!

– Э! Не до тебя, Колян! – Пуринашвили попытался пройти. Но Рак, привстав на носочках, с разворота залепил тому пощёчину.

– За любимочку! – провозгласил он.

Пощёчина тщедушного поэта для грузного лабуха – что шлепок ребёнка. Пуринашвили насупился угрожающе. Но за неимением времени просто отодвинул его в сторону и выскочил в коридор. Набойки ковбойских сапог задробили по кафелю.

– К пожарной лестнице побежал. Вёрткий, – констатировал Рак.

И тотчас стали слышны иные, увесистые, гулкие шаги – со стороны главного входа.

В комнату вбежал Робик, зыркнул на Даньку.

– Там эти – наши которые! – для Клыша, непонятно для других выкрикнул он.

Времени на полноценное объяснение, похоже, не оставалось. Потому Робик вспрыгнул на подоконник. Рванул на себя окно. В спёртую комнату ворвался стылый воздух.

– Эх, пропадай моя телега!.. Если что, меня не знаете! – взвизгнул Робик разухабисто и сиганул с третьего этажа вниз, на раскисшую клумбу.

Времени прыгнуть следом у Клыша уже не оставалось.

Вошли трое: два милицейских сержанта, чуть сзади – залысый пожилой бородач с косичкой. Бородача Клыш узнал первым – тот самый, что разглядывал с обочины их демонстрацию. Следом признал одного из сержантов – краснолицего, с припухшим глазом.

Данька постарался незаметно отвести глаза. Но – поздно. Сержант, в свою очередь, впился в него цепким взглядом.

– Где половой разбойник? – послышалось из коридора, и в комнату вошел плотный приземистый человек – Борис Меншутин.

– Начальник районного угро, если кто не знает, – представился он. Огляделся. – Так где чмо?

– Сбежал, – угрюмо произнёс Коля Рак. – К ростовским кабакам поближе.

– Его счастье, – безразлично отреагировал Меншутин. – Как на связь выйдет, передайте, – вернётся в город, я ему лично яйца обкорнаю.

– А что… Ниночка? – сдавленным голосом спросил Рак.

– Жива. Если б не выжила, другой разговор с вами был бы. Но и так мало не покажется… А теперь, шантрапа, – стой там, слушай сюда. Информация для всех. По городу разыскиваются преступники, организовавшие антисоветскую демонстрацию у здания обкома.

Липатов присвистнул:

– Скажи-ка. Не всех вывели, оказывается.

Меншутин искоса глянул, заставив прикусить язык.

– Несколько человек задержаны. Но зачинщикам удалось сбежать. По приметам похожи на студентов. Если кто поможет найти, – зачтётся…

Побитый сержант всё это время неотрывно вглядывался в нахохлившуюся фигуру. Клыш, которому сделалось противно прятаться, вскинул голову. Глаза сержанта вспыхнули.

Притёрся к Меншутину, жарко засопел на ухо.

– На ловца и зверь!.. – удивился Меншутин. – Ну-ка, лихой, выгляни из-за шкафа.

Он подошёл к Клышу. Посмурнел.

Сержант меж тем подтолкнул вперёд бородача.

– Этот?! – потребовал он.

Тот прищурился, всматриваясь. Как на улице – глаза в глаза.

«Влип», – понял Клыш.

– Нет. Не он, – уверенно ответил бородач.

– Да как же не он? – сержант заволновался. Показал на кровоточущую ссадину. – Вот же, когда через забор… Покрываешь?! Ты ж рядом был! Говори, не то!..

– Отставить давить на свидетеля! – оборвал подчинённого Меншутин. – Сам-то уверен?

– Да похож! – сержант подрастерялся.

– Похож – не ответ! – Меншутин жестом поднял Клыша. Крепко ухватил за локоть.

– Пошли на допрос!.. С этим сам разберусь! – объявил он сержанту, увязавшемуся следом. – А вы пока соберите документы, установите личности. Акт на пьянку составьте. Чтоб всю шушеру под корень!

– А как же?.. – сержант обиженно ткнул в фингал.

– Бодягой лечись. И в спортзал походи. Чтоб впредь тебе пацаны рыло не чистили, – посоветовал Меншутин.

Он вывел Клыша в пустынный коридор. Наугад толкнул ближайшую, оказавшуюся незапертой дверь. Заглянул, – комната на четыре койки выглядела нежилой. Лишь на ширме у стены висел переброшенный халатик, – забытый в спешке сборов.

– На каникулы разъехались, – определил Меншутин. Пропустив вперед Клыша, закрыл изнутри задвижку. Указал на свободный стул. Сам, перевернув соседний спинкой вперед, оседлал, будто норовистого скакуна, так что оба оказались лицо в лицо.

– Крепко ты влип, – посочувствовал Меншутин. Клыш согласно кивнул. – С нами майор Окатов – замнач РОВД. Спит и видит о повышении. Ему только подай какое-нибудь дело погромче – клещём вопьётся. Мы сверху пошли, он с группой – понизу. Скоро поднимется.

– Свидетель же не опознал, – вяло возразил Клыш.

– Ещё б Колдун опознал! – загадочно ответил Меншутин. – Но и без него есть кому. (Из коридора донесся нетерпеливый окрик грозного сержанта.) Троих пацанов из ваших демонстрантов повязали на месте! Сейчас ссут кипятком! Кого угодно опознают.

– Пацаны вообще ни при чём! – вступился Клыш.

Меншутин поморщился безразлично.

– Вырванный красный флаг, демонстрация у здания обкома под «Боже царя храни!» – он загнул два пальца. – Комитетчики аж слюной брызжут в нетерпении. Такая кондовая антисоветчина им, надо быть, с пятидесятых годов не попадалась.

Клыш повёл плечами. Меншутин нахмурился.

– Ещё угораздило в общагу эту припереться – будто специально… Мы ж сюда при всех шмонах и облавах в первую голову идём. Самый рассадник. Что за патлатый с тобой был? Один из задержанных пацанов на танцах в универе его видел. Говори! – потребовал он. Подождал.

– В сущности, если прикинуть, твоей вины – с гулькин фиг, – принялся рассуждать он вслух. – Флаг срывал патлатый, он нёс, он гимн орал! И – мало ли кто сзади приблудился? Может, как раз хотел воспрепятствовать… А ментов своих, насчет мордобоя, я прижму. Они все мне обязаны… Что скажешь?

Ответа на наводящий вопрос Меншутин не дождался. Побагровел:

– Напряги мозги, дурень! Это тебе не мелкая хулиганка! Это вся жизнь наизнанку… Фамилия патлатого! И я тебя отмажу! А не сдашь подельника, стало быть, всё на тебе повиснет… Ну?! Не будь же лохом. Достаточно шепотком, без записи, – дальше уж мои дела.

Клыш смолчал. Меншутин рыкнул:

– Чего и боялся. И что теперь делать станем?.. Что зыркаешь? Сам помню, что твой должник… Шпалер-то заныкал?..

– Выкинул, – безучастно ответил Клыш.

Меншутин недоверчиво повёл лобастой головой.

– Где ж тебя затихарить-то?.. Ну, что отмалчиваешься? Врубайся, подсказывай! По городу включён план «перехват». Вокзал, автовокзал, посты ГАИ, патрули на дорогах. Бандитов бы так искали!

– Есть место, – отозвался Клыш.

– Ну-ну?

– Ты с военкомом контачишь?

– Плох опер, который с военкоматом не дружит, – осторожно подтвердил Меншутин.

– Тогда отправь «за речку».

– В Афган?! – квадратная челюсть оперативника, казалось, ко всему привычного, сама собой отошла от остова. – Никак колокольчики в башке затренькали? Романтики захотелось?! – рявкнул Меншутин. – Так я тебе и так про неё расскажу: сам пару месяцев от МВД в командировке под Джелалабадом просидел. Вот таких сопливых романтиков на транспортах привозят, а увозят грузом двести. Потому что чего-чего, а романтики там на нюх близко нет. А есть кровь, грязь и подлость.

– Зато заныкаюсь, – ответил Клыш.

Меншутин присмотрелся свежим взглядом.

– Или ещё что серьёзное за тобой? – предположил он. – Настолько, что под пули моджахедов готов?.. А может, из-за бабы? Такое как раз бывает.

– Не из-за бабы, – заверил Клыш.

– И оно тебе надо?

– Надо.

Меншутин озадаченно ошлёпал свою могучую холку:

– Да! Вот это отблагодарю, так отблагодарю. Полной ложкой!.. Да меня за такую благодарность, узнай кто, самого со света сживут.

– Могу расписку дать, что сам напросился, – без выражения пошутил Клыш.

Меншутин прикусил губу.

– Точно, что не дуракуешь?.. Вот что, – решился он. – Есть такие спецподразделения. Я с ними в командировке контактировал. Сначала – лагерная подготовка где-нибудь у таджиков. Потом – мужская работа в боевых условиях. Разведка и прочее. Шансы выжить – туда-сюда. Но всё-таки не пушечное мясо. Кому повезёт и отскочит живым – считай, выучка – на всю оставшуюся жизнь, с кожей не отдерёшь. Ну и запись в учётном деле – флаг выше некуда. Как тебе?

– Годится, – быстро, не давая передумать, согласился Клыш. Протянул паспорт, военный билет. Меншутин полистал. Поскучнел:

– Так ты ещё и на питерском учёте состоишь… Дня два дополнительных понадобятся, – прикинул он. – Есть где отсидеться?.. Домой нежелательно.

– Домой точно не пойду, – Клыш непонятно усмехнулся. – Наоборот, когда уляжется, матери скажешь, что, мол, назад, в универ, укатил.

– Тогда где? Чтоб только я мог найти.

– Здесь! – ответил звонкий голос из глубины комнаты.

Меншутин и Клыш вскочили. Ширма раздвинулась, и Меншутин увидел миниатюрную зеленоглазую длинноволосую смуглянку в зеленом шерстяном брючном костюме в обтяжку, на каблучках, с макияжным карандашом в руке. Клыш зыркнул на брошенный халатик, – теперь он узнал его.

– Здесь он будет, – подтвердила Кармела. – Девчонки на каникулы разъехались. Так что я одна.

– Одна, – повторил Меншутин, натужно соображая. – И что из этого вытекает?

– Как раз и вытекает, что теперь буду не одна. Надо перевести?

– Да нет, вроде, – Меншутин озадаченно поскрёб затылок. – Только желательно, чтобы пореже наружу выходил.

– А он вообще отсюда не выйдет! – по личику Кармелы пробежал бесёнок, от которого у обоих мужчин ёкнуло сердце.

Меншутин замешкался.

– Идите, идите, товарищ из милиции, – поторопила его Кармела. – И не беспокойтесь. Сохраню для Родины в лучшем виде.

– Ну-ну, – Меншутин неохотно подошёл к двери. Вслушался. Рывком выбросился в коридор.

Через несколько секунд из коридора донеслись голоса:

– Куда ты пропал? И где… этот?

– Сбежал.

– Чтоб от тебя кто сбежал?!

Голоса затихли.

Кармела заперлась изнутри. Продемонстрировала ключ.

– Теперь ты мой пленник. Потому признавайся, антисоветчик, как дошёл до жизни такой?

– Подслушала, – констатировал Клыш. В горле у него, как в далёком детстве, пересохло.

– Подслушивают, когда специально. А когда в чужую комнату без стука втираются и начинают травить, – это совсем иное, – резонно возразила Кармела. Присмотрелась. – Так что? В самом деле – антисоветчик?

– Да нет, конечно! Нашелся один – Иудушка Головлёв. Подставил. Да так ловко, что и понял-то не сразу. Хотя все равно – какая антисоветчина? Дуралейство.

– Тогда псих, – определила Кармела.

Она принялась расставлять посуду. Продемонстрировала бутылку «Кинзмараули».

– Помоги открыть! Надо ж проводить на войну героя… Или всё-таки психа? Нам в меде психиатрию преподают, – сообщила она. – Сверяю. По-моему, налицо все признаки.

– По-моему, тоже, – согласился Данька. Вскрыл бутылку. Разлил. – Надо же было угораздить. Хотя, может, и к лучшему. Рубануть, так махом!

– Точно – псих, – уверилась Кармела. – Я ещё в пионерлагере поняла, что псих. Когда с незнакомого обрыва «рыбкой» сиганул.

– Сама ж предложила.

– Так я тогда не знала, что псих. Думала, обычный хвастунишка… Тебя после в травмпункт отвезли. Шрам, кстати, не с той поры остался?

– Какой шрам?

– Кривой такой, вот здесь, – она провела пальчиком по низу его рубахи. – Сантиметров семь. Шов очень неудачный. Видно, что наспех накладывали.

– Про шрам-то откуда?.. – поразился Данька. – Уж его-то видеть точно не могла.

– Как знать чего не знаешь? – загадочно рассмеялась Кармела. – Кстати, скажи, зачем, в самом деле, – на войну надумал? Все призывники от Афганистана как чёрт от ладана шарахаются. А ты сам на рожон прёшь… Просто, чтоб нормальному человеку понять.

Она потянулась чокнуться. Клыш чокнулся, отпил.

– Я после вуза в КГБ собираюсь, – сказал он. – Если об этой истории станет известно, даже вскользь, меня прокатят.

– И – всё? – выдохнула Кармела. – Ради этой хрени – шкурой рисковать?!

Данька насупился.

– У меня отец разведчиком-нелегалом был. Недавно погиб. Хочу вроде как вместо него, – неожиданно для себя признался он.

Увидел расширившиеся зеленеющие глазищи. Понял, что тонет. Как в лагере, когда подходила в упор. Не хватало ещё опять начать мямлить.

– А я ведь в пионерлагерь из-за тебя ездил, – объявил он, шалея от собственной дерзости. – Все три смены – из-за тебя. А если уж вовсе по правде, чтоб до донышка: тебя здесь увидел и!.. – он зажмурился. – Я ведь тебя, оказывается, искал!.. Сам не думал. Убедил себя, что детская влюблённость, мало ли. А вот выходит, что мало.

Он яростно, до солёного вкуса, прикусил губу.

При виде его робости, неожиданной в этом цельном, готовом играть с судьбой человеке, Кармела сама захлебнулась от нежности к нему.

– Что ж, правда на правду. Я тоже, едва приехав в лагерь, искала, здесь ли ты, – призналась она. – Теперь доволен? Заставил девушку признаться. Вогнал в краску.

– Правда?!

– Дурачок! Для кого ж, думаешь, я здесь прихорашивалась? – она приподняла брошенный халатик.

От серо-зелёных глазищ её, совсем рядом, Даньку заколотило.

– Вот ведь денёк, – счастливо пролепетал он. – Вчера узнал, что отец погиб. С утра вообще не задалось, хуже некуда. Потом эта демонстрация идиотская. И вдруг ты! Будто чудное мгновение ниоткуда. Я должен тебе рассказать…

– Расскажешь. Обязательно. У нас ещё, кажется, двое суток!..

– Суток! – Клыш забегал взглядом по комнате. – Получается, нам придется здесь и ночевать. Обоим.

Он окончательно смутился.

– Надеюсь! – Кармела провела пальцем по его окровавленной губе. Показала кровь на собственном пальчике. Слизнула.

– Теперь мы повязаны накрепко, – сообщила она.

– Как это?

– До конца жизни. Кр-р-ровью! – она обхватила его за шею и, должно быть, для верности болезненно впилась в окровавленную губу.

Кармела оказалась человеком слова. За двое суток Данька из комнаты не выходил вовсе. Да и сама Кармела лишь пару раз выбиралась в студенческую столовую, где наспех накидывала в кастрюльку котлет с пюре и сосисок с квашеной капустой. Она ещё не успевала выйти, а у Даньки уже начинали ныть от нетерпения зубы. Когда же слышал в пустом коридоре знакомое постукивание каблучков, принимался в нетерпении сбрасывать с себя одежду. В перерывах они горячечно говорили, обсуждали что-то. Как-то само собой получилось, что скрытный, недоверчивый Клыш взахлёб делился самым сокровенным: об отце, о матери с дядей Славой, о мечте, что может порушиться…