Текст книги "Шалопаи"

– Ты понимаешь? Ты согласна, что иначе нельзя?

– Нет, – отвечала она. – Но это все равно.

Она приподнималась над подушкой и терлась – лицо о лицо. И он вновь погружался в её зеленые, участливые глазищи. А потом они опять начинали темнеть. И разговор прерывался.

Три-четыре раза в дверь стучали, как-то – барабанили.

Но они никого не впускали и не отвечали на стук. Только меняли ритм: с форте на пиано.

На третий день в дверь постучали морзянкой.

– Свои! – донёсся голос Меншутина.

Открыли ему не сразу. Наспех одетые.

Меншутин вгляделся в осунувшиеся лица, с припухлыми глазами.

– Завидую, – впечатлился он. – Но назад хода нет. Иначе многих подставишь. Военком ждёт на низком старте…

Кармела помертвела.

Меншутин вручил Клышу принесённую папку. Глянул пытливо.

– Шпалер-то точно, что с концами?

– Я с концами, и шпалер, считай, с концами.

Меншутин потоптался.

– Ну, желаю! Если… В смысле, когда вернёшься, – быстро поправился он, – объявись.

Шагнул к двери. Кармела удержала его.

– Сколько ещё… времени? – с мольбой уточнила она. Меншутин поколебался.

– Хотя бы завтра с утра… Хотя бы!

Неловко кивнув, вышел.

– Значит, сегодня, – сообразил Данька. Приобнял поникшую Кармелу. – Ничего, Карми. Это ведь не на всю жизнь. Всего лишь зигзаг удачи.

– Всего лишь, – согласилась Кармела. В мозгу её будто из прохудившегося крана закапала Меншутинская оговорка: «если, если, если». – Но хотя бы до вечера у нас есть время?

Она искательно пощекотала пальчиком его живот.

– Всегда! – тут же откликнулся Данька. – Только страшно хочется пожрать горячего. Может, спустимся в столовую? За два-три часа, что остались, ничего уж не случится.

Кармела безучастно кивнула.

Студенческая столовая в дни каникул была полупуста. Они подсели к дальнему, возле туалета столику.

– Как будешь без меня? – Клыш провел пальцем по её щеке.

– Буду как-то, – Кармела ухватила его руку. Принялась целовать. Подняла больнющие глаза.

– Только пиши. Хоть раз в неделю. Хоть буковку. Чтоб я тут с ума не сошла.

Данька поднялся поспешно.

– Руки сполосну, – объяснил он. Чувствуя, что выдержка вот-вот изменит, повернулся спиной.

Рукомойник оказался неожиданно рядом: чуть ли не впритирку с их столиком, за фанерной стенкой. Данька включил воду. Между неплотно пригнанными листами видна была ссутулившаяся Кармела. Захотелось даже созорничать: втиснув в щель ладонь, потрепать за плечо.

– Вот ты где! – разнесся по столовой заливистый, очень знакомый голос. Данька увидел Баулина, спешившего к их столику.

– Ну, мать, ты даешь! – склонившись, он чмокнул Кармелу в шейку. – Два дня разыскиваю. Двери в общаге чуть не разнес. Стукачка Аркашу допрашивал с пристрастием.

– Зачем? – Кармела обеспокоенно огляделась.

– Так, здорово-вестимо, – соскучился. Потом вроде забили: на каникулы едем на турбазу.

Данька за фанерной перегородкой затих. Он, конечно, понимал, что у красавицы за двадцать кто-то должен быть. Но услышал Робика и – будто бокал в руке хрустнул. И стекло впилось в ладонь.

– Можем прямо сейчас стартовать, – предложил Робик.

– Не можем, – возразила Кармела.

– Нет так нет. Вид у тебя и впрямь не проханже. Тогда на завтра?

– И на завтра нет.

– Так я уж путёвки…

– Сдай. Передумала.

Робик вздохнул.

– Ты, мать, в своем репертуаре, – огорчился он. Тотчас приободрился. – А всё-таки смыться надо. Я тут великую шкоду замутил!

Ему не терпелось похвастаться. Ждал только наводящего вопроса. Не дождался.

– За такую и посадить могут, – намекнул он. – Как посоветуешь, где заныкаться, чтоб ментура не нашла?

– В Афганистане!

Робик хохотнул:

– Умеешь пошутить! Я, конечно, отмороженный, как ты считаешь… Но всё-таки не на всю голову… А вот турбаза бы очень кстати подошла. Может, хотя бы на послезавтра?

Клыш ждал. Ждал, что сейчас она объявит, что любит другого, что отношения закончены.

– Ладно, после подойдёшь, – ответила Кармела нетерпеливо.

– После так после, – с неожиданной покладистостью согласился Робик. – Считай, забито. Так что, йес, ОБХСС?

– Йес, йес.

– Ну почему ты меня не любишь? – дурашливым голосом заканючил Робик. – Меня все любят. Я всех спрашиваю, и все отвечают: «Любим, любим. Только отстань». И только ты, гадкая!..

– Люблю, люблю! Только отстань… Двигай кони, Баулин. Не видишь разве, девушка хочет одна побыть?

Она нахмурилась. И Робик поспешно вскочил. Несмотря на внешнюю его бедовость, было очевидно, что в их отношениях верховодила женщина.

– Ладно. Робик тактичный. Робик уйдет. Поцелусик на прощание не возбраняется?

Потянулся к ней пухлыми, по-негритянски вывернутыми губами.

Данька удивленно посмотрел на ошпаренные руки, – оказывается, из крана лупил кипяток. Через служебный вход, через который уборщицы выносят помои, вышел во двор.

…Клыш отчего-то медлил. Заждавшаяся Кармела, поначалу довольная, что удалось уклониться от тягостного объяснения втроём, заглянула следом, за дверь в служебное помещение. В коридорчике стояли клубы пара. Через щель увидела собственный столик. Осела прямо на кафель. Она всё поняла.

Ещё через час, прямо от военкомата, новобранец Клыш убыл согласно предписанию.

Глава 4. Алька Поплагуев. Свадебно-покойницкая

Алька Поплагуев прибыл на побывку через неделю.

Замещавший начальника цеха Граневич как раз вышел с директорской планёрки. Ухватив за пуговицу собеседника, вдвое старше себя, яростно втолковывал что-то, продолжая начатый спор, а тот рассеянно кивал и зыркал исподтишка на молоденьких лаборанток, торопящихся в военторг за свежей косметикой. Из распахнутой двери столовой разило треской. Даже не заглядывая в календарь, любому ясно – четверг. На весь Союз – рыбный день.

– Эй, вьюноша с взором горящим, наукой опаленный! – окликнул Граневича стоящий на бордюре рослый ладный солдатик. – Совсем возгордился. Забритого корешка можно и не замечать.

– Алька! – выдохнул Гранечка.

– А то!

По своей привычке, не соизмеряя голос и нимало не обращая внимания на окружающих, Алька подбежал к другу, приподнял и принялся охлопывать, бесконечно поворачивая и оглаживая. Фуражка слетела на асфальт, обнажив короткую стрижку.

– Собирайся! Поехали к Наташке! – потребовал он.

Гранечка замялся:

– Так сразу не могу. Комплектующие для поточной линии вот-вот подвезут. Нужно убедиться. Подождёшь чуточку?

– Это у вас, физиков-химиков, счет в потоках, а у нас, защитников Родины, – в сутках, – отбрил Алька. – Поехали!

– Тогда!.. – Оська намекающе повёл глазами на подъезд, из которого, как всегда, окруженный людьми, вышел Земский, пошел к парящей на морозе «Волге».

– Дядя Толечка! – окликнул Алька.

Земский будто споткнулся, беспомощно дёрнулся.

– Ах, чёрт! – он бросился к Альке. Обхватил за плечи. Проморгался, отгоняя слёзы, предательски застлавшие глаза. – Ах, чёрт! – повторил он просевшим голосом. Потянул ладонь погладить, удержался, застеснявшись. Так что Алька сам, схватив руку его, потёрся щекой.

– Небритый, – растрогался дядя Толечка.

– Так прямо с поезда.

– Как же… – голос дяди Толечки булькнул, – как же тётя Тамарочка будет рада!.. Она ж по три раза на дню к почтовому ящику бегает. Так что, прямиком к нам?! Сверну быстренько дела, следом подъеду!

– Сначала на кладбище собираюсь. Вот хотел вместе… – Алька кивнул на Граневича.

– Да, да, о чём речь! Езжай, Осип, подменим, – Земский подтолкнул Гранечку. – И вообще… Машину мою возьмите. Я себе из гаража вызову. В бардачке «Столичная». Так что без церемоний. А оттуда – чтоб оба к нам! Слышишь? Осип, проследи!

– Как только, так сразу! – Алька вытянулся, отдал честь.

На кладбище, у свежего, обложенного венками холма с прислоненной фотографией улыбающейся чему-то Наташки Алька долго стоял, ожесточённо покусывая губы. Оська, стараясь не мешать, раскладывал на соседней скамеечке захваченную по дороге закуску, – хлеб, зеленый лучок с солью и банку лечо. Извлёк бутылку «Столичной», свернул пробочку, набулькал два граненых стакашка. Один протянул Альке.

Тот выпил махом, прикрыв глаза. Через несколько секунд лицо его задрожало.

– Это я её на выпускном снимал, – он огладил рукавом фото. Голос булькнул, прервался предательски, лицо задрожало в последней попытке сдержаться.

В следующую минуту чистюля Поплагуев рухнул коленями в свежемороженую грязь, навалился на холм и – зарыдал напропалую.

Деликатный Оська собрался отойти подальше. Но при первых криках Альки, не веря себе, остановился.

– Тварь! Тварь ты! – вдавливаясь губами в могильную землю, изрыгал из себя Алька. – Ну зачем, зачем? Ведь я ж на самом деле любил тебя. Всё перетерпел ради тебя. Прапорщика Счирого! Азиков из аэродромной роты! Всё мечтал увидеть, отогреться. Думал, вернусь, упаду на колени, простишь – поженимся. И что? Из-за какого-то корявого минета, которого и не было вовсе, всё поперек переломала?! На всё пошла, лишь бы уязвить побольнее! Если думаешь, что на могилку бегать стану, так на вот – выкуси! В первый и последний раз. В первый и последний!

– Её, между прочим, молнией убило, – хмуро, в никуда, напомнил Оська.

– Значит, специально подставилась, назло мне. Ни одного письма. За все время ни одного! – Алька поднялся, глянул с отвращением на перепачканный китель, пнул зачем-то солдатским башмаком по могиле и, не выискивая чистой тропинки, побрел, увязая в заснеженной глине, к поджидавшей «Волге».

Тётя Тамарочка, не знающая, чем угодить ненаглядному гостю, металась меж гостиной и кухней. Но нерадостной выходила долгожданная встреча. Должно быть, из-за фотографии Натальи, которую Алька вытащил из альбома и водрузил посреди стола.

Ушедший в себя, он, казалось, ничего не замечал. Оперев голову на руки, сидел, уставившись в рюмку перед собой. Молчал и дядя Толечка, исподлобья поглядывавший на непривычно угрюмого воспитанника.

С очередной тарелкой впорхнула тётя Тамарочка. С огорчением убедилась, что фаршмаг из селёдки, над которым трудилась все утро, едва тронут. Да и то обгрызан со стороны Оськи.

– Расскажи как служится, – дядя Толечка вложил в Алькину руку рюмку. Алька механически выпил.

– Служится как служится, – буркнул он. Взгляд вновь уткнулся в фото на столе. – А всё из-за неё! Из-за нее, стервы! – вскрикнул он.

Тётя Тамарочка подошла, приобняла. Он обхватил её за ноги, уткнулся, как в детстве. Зарыдал.

– Тётя Тамарочка, голубушка! Ты-то знаешь! Ведь на самом деле Наташка для меня – это как пропуск в другую жизнь была. Она ж меня чистым видела, и оттого я в самом деле чище делался… Больно-то как! – он рванул ворот.

Тетя Тамарочка выдохнула тяжко, повела вдруг ноздрями и поспешила на кухню, – в духовке подгорало мясо по-французски.

– А как она минет делала, – понизил голос Алька. – Не умела совсем, стеснялась, а брала. Чтоб Алечке удовольствие доставить. А Алечка вместо благодарности со Штормихой поганой!.. Да на кой, когда Наташка, цветочек мой, рядом цвёл? О! Я бы с ней совсем иной был…

– Ну, будя! Что душу рвать? – дядя Толечка неловко потрепал Альку по руке. – Жалко, конечно, Наташку безумно. Я сам любовался исподтишка, на вас глядючи. Чудная, что говорить, девка была. Но тебе-то дальше жить. Ты взрослеешь, парень. Пора мужать. Много ещё потерь впереди. Но много и славного. Это уж как свою жизнь выстроишь. Помните ёмкую формулу, – теперь он обращался к обоим. – Счастье, когда утром торопишься на работу, а вечером – ноги сами несут домой? И – верно: трудно найти дело по душе и по плечу. Такое, что аж жмуришься в предвкушении нового дня. Ещё трудней – свою женщину. Магнита, чтоб безошибочно притянуть именно её, не существует. Но если получилось, – считай, жизнь удалась.

– Но я-то!.. – Алька потянулся к фотографии. Дядя Толечка придавил его руку.

– Со временем найдёшь. Не сразу, конечно. Но когда-то, да сыщется. И боль сегодняшняя пройдет. А вот свет от Натальи в тебе должен сохраниться. Вроде шахтёрской лампочки. Это важно…

Альку ласково обхватили сзади за плечи, – вернулась тётя Тамарочка. Вжалась лицом в его волосы.

– Всё пройдёт, лапушка, – как в детстве шепнула она.

Дядя Толечка вложил в Алькину ладонь налитую рюмку:

– Расскажи-ка лучше, как всё-таки отпуска добился.

По лицу Альки пробежало прежнее лукавство. Он понимал, чего ждут слушатели. Да и живая натура брала своё. И вскоре он повествовал о солдатском своём бытии как об авантюрном похождении ловкого и бесшабашного шалопая. Из призывного пункта Поплагуева докатило аж до Харькова. До высшего военно-авиационного училища имени дважды Героя Советского Союза С. И. Грицевец. Грицевец оказался Сергеем Ивановичем. А значит, в мужском роде склоняется. А стало быть, и само училище должно носить имя не Грицевец, а Грицевца. Каковым наблюдением Алька поделился со старшиной эскадрилии прапорщиком Счирым.

– Стало быть, неправильно всё? – развеселился прапорщик.

– Неправильно, – подтвердил Алька.

– Стало быть, столько лет было правильно, а как тебя призвали, стало неправильно?

– И раньше было неправильно.

– О как! Молодец. Как это? Лингвист. А точечную сварку знаешь? Нет? Ничего! В роте аэродромного обслуживания обучат.

Угроза выглядела серьёзной. В аэродромной роте служили почти исключительно азербайджанцы, и нравы царили соответствующие: самая страшная в авиации «стариковщина».

Но природная сметка и весёлость нрава быстро помогли ему освоиться в новых условиях и от аэродромной роты уберегли.

В казарме он обнаружил горн и очень удачно выдал залихватскую побудку в присутствии замполита полка.

Впечатление произвёл. После принятия присяги рядовой Поплагуев был назначен помощником директора гарнизонного клуба – с ответственностью за проведение музыкальных мероприятий. Разместили его в казарму Первой эскадрилии, и тоже удачно. В первые же дни наладились отношения с солдатской интеллигенцией – замкомвзвода Лущиком, каптёрщиком Марешко. Оба они, как выяснилось, умели играть в преферанс. Или думали, что умеют, – как увидел Алька. Разубеждать не стал. Просто подключился третьим. Четвёртым был приглашён рядовой Петрухин. Собирались по ночам в каптёрке. Играли по полкопейки вист. И через короткое время все они оказались Алькиными должниками. Сержанту Лущику, богатейшему человеку с заоблачным окладом двадцать один рубль, выплатить проигрыш было не накладно. К тому же он и впрямь быстро учился и со временем проигрывал всё меньше. Само собой, всегда находились взаимозачёты с каптёрщиком. Тяжелее прочих доставалось Петрухину. Длинный, тощий, вечно голодный. Вечно безденежный. Три рубля восемьдесят копеек солдатского жалованья проедал в гарнизонном ларьке, едва получив. Так что месяц существовал в долг. Зато в гарнизоне оказалась богатейшая, полная раритетов библиотека. Поплагуев быстро втёрся в доверие к пожилым библиотекаршам, степенно, под чаёк, вёл неспешные беседы. Обсуждали классическую литературу и самиздатовские новинки. После чего Алька отправлялся рыться на отдалённых стеллажах, где скопилось заветное, не снимаемое с полок годами. Как-то даже обнаружил «Описание кабинета Её императорского Величества Екатерины Второй», прижизненное издание. Поплагуев отбирал, помечал. Список передавался Петрухину. И тот шел на дело. Воровал книги, запихивая под ремень, и передавал кредитору – в счет погашения долгов. В адрес Земских пошли посылки.

Как-то в каптерку после отбоя заглянул командир роты старший лейтенант Берёзкин. Тоже оказавшийся преферансистом. Плохим преферансистом. И – что уж вовсе некстати – азартным. Взять мизер на голой девятке при чужом ходе было у него в порядке вещей. Долг его начал набухать стремительно. Но Алька – понятное дело – денег с командира не требовал. Они завели как бы долговую тетрадь, на которой долг и фиксировался. Так что, когда пришло известие о смерти Натальи, рядовой Поплагуев получил внеочередной отпуск – по взаимозачёту.

– Паучило, – хмыкнул, выслушав, Гранечка.

– Обалдуй, – подправил дядя Толечка.

Алька улыбался, как актёр, потрафивший публике.

Об одном не сказал он ни дяде Толечке, ни даже надёжнейшему дружку Оське.

Все свободные часы просиживал он в Ленкомнате, где писал армейскую повесть – о тех самых впечатлениях, о которых взахлёб живописал за столом. Только на бумаге всё это выглядело вовсе не столь благостно и раскудряво. Был, конечно, колоритный старшина экскадрилии Счирый, всякое построение начинавший как запев: «По первопутку поговорим за шинеля». Были чудные, неуставные отношения меж летчиками и обслуживающими техниками, когда солдаты не раз спасали перепивших офицеров от «губы».

Но была и школа молодого бойца с огромными, как ангары, казармами, куда вместе втиснули три сотни русских новобранцев и десяток армян. И эти десять безнаказанно лупцевали русских пацанов, потому что сразу сбились в стаю, а русские держались порознь, и когда били одного, другие пугливо жались по углам. Была и резня меж армянами и азербайджанцами в батальоне аэродромного обслуживания, и «стариковщина», когда зачмырили нескладного рядового Петрухина. И довели до петли, из которой сам же Алька едва-едва успел его вытащить.

Закончив повесть, Алька поставил название – «Честь имею!», подумав, подписал – «прапорщик Счирый». Расхохотался новой проказе и перед самым отъездом в отпуск отправил в адрес журнала «Юность».

Отрывистый звонок в дверь прервал весёлое повествование.

В комнату, сопровождаемый тётей Тамарочкой, вошел Михаил Дмитриевич Поплагуев. Всегдашних сапог больше не было. Бывший армейский прокурор уволился из армии и был назначен первым заместителем прокурора области. Но шаг оставался прежним, хрумким. В облике добавилось увесистости и значимости. Он снисходительно всучил руку Земскому.

Завистливым взглядом шаркнул по моющимся финским обоям. Жутко дефицитным.

– Вот ты где! – он потрепал стриженую голову сына. – Мать, узнав, что приехал, с работы летит, сама не своя от радости. А сынок, оказывается, ещё с утра нагрянул и не заглянул, не позвонил. Будто родного дома нет! – попенял он.

– Так мама уже вернулась?! – Алька обрадовался.

– Скоро будет, – Михаил Дмитриевич неодобрительно скосился на изрядно попитое спиртное.

– Гляжу, не меняетесь, мизерабли!

– Почему, собственно, мизерабли? – удивился Гранечка.

Кто такие мизерабли прокурор сам не помнил. Но угадал насмешку. Набычился.

– Потому что пора уж определяться, с кем вы! С народом, по столбовой дороге, или всякими там закоулками? Кто из нас по молодости не фанфаронил? Но – впереди жизнь. А в ней кто первым, тот и в первых. В партию, кстати, пора вступать. Как, сын? Созрел?

– Перезрел, – сдерзил Алька.

Гранечка не удержался – хихикнул.

Михаил Дмитриевич неодобрительно покачал головой. Глянул на Граневича, глаза в глаза, как бы желая прожечь, как любил смотреть на арестованных. Но – не прожег, – наткнулся на ясные, полные весёлого любопытства глаза.

Михаил Дмитриевич и сам понял, что назидания затеял не ко времени. Нахмурился педагогически:

– Э! Что с вами, недоумками!.. Иди! Мать уж, наверное, дома.

Алька поднялся, потянув за собой и Гранечку, – показал взглядом, что одному с отцом оставаться не хочется. Чмокнул по дороге тётю Тамарочку – с тремя блюдами нарезки в руках. Шепнул:

– Ничего не убирай. Попозже смоюсь – вместе с мамой.

Задержавшийся Михаил Дмитриевич проводил обоих неодобрительным взглядом.

– Были обалдуи, такими и остаются.

– Почему, собственно, обалдуи? Чудесные мальчишки, – возразила Тамара.

– Осип Граневич на комбинате незаменимым человеком становится, – поддержал жену Земский. – Такой план реконструкции расписал – академикам на зависть. Да и Алька – дай срок, встанет на свой путь.

– Свежо предание! Больно мотает парня, – покачал головой Поплагуев. – Всё ему не так и те не те. В смутное время живём, – он отёр платком жиреющий затылок. Испытующе глянул на Земского. – Какие-то кооперативы полезли, кафе частные. Задавить бы, пока в зародыше. Нет, цацкаются. Помяните моё слово, – заиграемся! А мой-то издавна не к тем голосам прислушивается. Куда ещё качнёт? Но тут я на армию крепко надеюсь. Казарма своё доберёт. Думаю, в политучилище послать. Там дурь из башки повытрясут.

– А если вместе с мозгами? – съязвил Земский.

– А хотя бы и так. Что, по сути, мозги? По весу у всех примерно одинаково. У орангутанга, говорят, ещё больше весят. Ухватись за правильную линию – и без всяких мозгов в фарватере потащит, – пошутил прокурор. – Да хоть сосед наш, Сергач. Я его, по правде, за никудышного человека держал. Лектор-трендила. Думал, проку не будет. А ведь поди: взял себя в руки, в исполкоме на кооперативы посадили. При серьёзном деле нынче.

Земский поморщился. По его мнению, Сергач и впрямь нашёл свою нишу: пристроился при власти, как прежде юродивые при церкви на паперти.

Михаил Дмитриевич уловил холодок. Коротко кивнул.

– Ну, пойду. Своей семьёй посидим.

Дверь за ним закрылась.

Земский озадаченно огладил лысину.

– Орангутанг и есть! – безапелляционно рубанула Тамара. Требовательно поглядела на мужа. – Как хошь, Толик. Но Альку нашего надо из армии этой вытаскивать. А уж если там и впрямь такие, как этот…

– Из армии-то вытащу, – согласился муж. – У меня в Генштабе корешок, кой-чем мне обязанный. Когда-то капитанами дружковали. Ныне круто поднялся – генерал с чем-то. Порешаем. А вот что с ним, таким, дальше будет?

Тамара тяжко, со стоном выдохнула: как часто бывало, мысли жены и мужа бежали, будто кровь по сообщающимся сосудам у сиамских близнецов.

Коловращение Альки Поплагуева

Спустя некоторое время рядовой Поплагуев был комиссован в связи с внезапно открывшейся язвой желудка.

Поначалу отец сам взялся за трудоустройство сына – оформил электриком в трест парикмахерских.

– Станешь настоящей рабочей косточкой. Сплочённый коллектив дурь из тебя повытрясет, – пообещал Михаил Дмитриевич.

В штатном расписании значилось два электрика. Вторым был Анатолий Комелов – несуразно длинный, нескладный парень с вечной сухостью во рту. Говорил он мало, проглатывая гласные, отчего речь походила на ломаемый штакетник. Ходил в затемнённых очках. Когда как-то снял, обнаружились расширенные зрачки.

– Ну, у тебя и глазищи! – восхитился Алька.

– Посиди с моё на наркоте – и у тебя такие будут, – преспокойно объяснился Комелов. – Хочешь иметь красивые глаза – попробуй героинчику, – предложил он новому напарнику.

Алька, любопытный до всего нового, попробовал. Сутки проблевался. Больше к наркотикам не возвращался.

Сам о себе Комелов говорил, что он из тех, кто способен на порыв, но не выдерживает долгих страданий.

– На пулемёт лягу, под пытками выдам, – витиевато формулировал он.

На самом деле был Комелов пофигистом-флегматиком. Вывести его из себя было, казалось, невозможно. Как-то вышел во двор выбросить мусор. Как был – в тапочках и тянучках. Вернулся через три дня. Его уж объявили в розыск через милицию.

– Ты где был, сволочь?! – напустилась жена.

– Так ведро выносил. Сама ж посылала, – невозмутимо напомнил муж.

Жена принялась охаживать его шваброй. Толик не сопротивлялся. Лишь покряхтывал, как в парилке под веником. Пока жена лупцевала, обнаружил на тумбочке журнал «Знание – сила».

– Гляди-ка, новый пришёл, – приятно удивился он. Принялся листать.

Есть люди совы, есть – жаворонки. А есть просто бездельники. К последней категории относился Толик Комелов. Чуть позже Алька с удивлением узнал, что Комелов в недавнем прошлом аспирант, даже написавший первый вариант кандидатской диссертации. Но оформлять и выносить на защиту ему вдруг стало лень. Без объяснения причин уволился из института, оформился электриком. Хотя и здесь на работу ходил неаккуратно, получал наряды на выезд и исчезал. Иногда добирался до места вызова, чаще – нет. Всё-таки кое-как справлялся.

Но едва заполнилась вторая вакансия, выявилась поразительная вещь, – электриков стало не хватать.

Вскоре всё разъяснилось. С появлением второго электрика – ладного красивого мальчика – на порядок увеличилось число вызовов. Парикмахерши сами устраивали замыкания, сжигали фены, выкручивали лампочки… Число невыполненных заявок росло катастрофически.

Директор треста предложил электрикам кинуть жребий, кому увольняться.

Кидать жребий не пришлось. Алька сам понял, что жизнь в таком ритме не для него. С утра, до выпивки, его тошнило, после выпивки мутило.

А вот Комелов пожалел о скором расставании.

– Жаль, что поторопились с героином, – посетовал он. – Надо было аккуратненько начать – с анаши. Тогда мы бы с тобой сработались.

После увольнения Алька, по выражению Поплагуева-старшего, залоботрясничал. Сделался завсегдатаем городских ресторанов, особенно самого популярного – «Селигера», где по субботним утрам стягивался на опохмел городской бомонд. Публика собиралась самая разношёрстная.

Здесь можно было встретить шпану с Миллионной и «комсомолию» из райкомов комсомола и БМТ «Спутник»; лётчиков из мигаловского гарнизона и «сионистскую группировку». «Сионистов» недолюбливали. Не за то, что вы подумали. Евреев хватало даже среди бандитов. Да и меж комсомольцев встречались. Просто, в отличие от прочих, эти пили в ресторанах умеренно, и к концу вечера, когда другие упивались, снимали самых завлекательных барышень.

Захаживали обитатели «гадюшника», обычно Кучум с Липотой. У Кучума сменился научный руководитель. С новым, молодым, без комплексов, доцентом аспирант Кучумов нашёл общий язык, и диссертация резко стартовала. Каждый занимался тем, что лучше получается. Руководитель – писал кучумовскую диссертацию, сам Кучум – занимался извозом в Москве, «от бордюра». Результат делился на двоих.

Липатов, с женой, уехавшей по распределению в глубинку, развёлся. В ресторанах появлялся в компании дам в возрасте.

Над ним посмеивались:

– Что за бабушка русской демократии лет пятидесяти поила тебя вчера в баре?

– Ничего не бабушка, – защищался Липатов. – А что не первой свежести, так женщина в любом возрасте и при любой комплекции участия требует. Что у неё, другая анатомия? В крайнем случае, фантазию включишь. Я себе когда Мирей Матье представляю, а когда из наших кого, хоть Маргариту Терехову. Тоже очень возбуждает. Всё время свежие впечатления.

Должно быть, благодаря кому-то из них Васька высидел себе место в облздраве. Оброс связями среди медицинских чиновников, потихоньку принялся выпасать должность заведующего в какой-нибудь из городских поликлиник. Под это – мысленно присматривал будущий штат, – из прежних однокурсников, на которых можно было бы опереться. По субботам часто приводил с собой кого-нибудь из врачей. Чаще всего, – крупного, с могучими ухватистыми руками Колю Моргачёва.

Ещё со школы Моргачев, прочитав Барнарда, мечтал об операциях на сердце. Да и институтские профессора среди прочих студентов выделяли Колю как будущую звезду кардиологии. Знаменитым кардиологом он пока не стал. Работал на скорой помощи. Но успел заработать репутацию безошибочного диагноста, уже не раз спасавшего больных «от ножа», – на скорой то и дело приходится принимать рискованные решения. О фантастической интуиции Моргачёва знал и Липатов. Потому дружил впрок, «на всякий случай». Залучить такого специалиста в команду было бы большой удачей.

А вот гинеколог Виктор Аграновский уже успел стать областной достопримечательностью. Аграновский был приземист, залыс, на обезьяньем черепе резко выступали вперёд два кроличьих зуба. Лысина на овальном черепе компенсировалась густой, по всему телу растительностью. Интимная подробность эта передавалась его пациентками от одной к другой. Своего жизнелюба-доктора, несмотря на отталкивающую внешность, они обожали. И даже откровенное хамство воспринималось как особая фишка. – Причем тут яичник? Вам что, вместо матки мозг выскоблили? – ехидничал врач над пациенткой. – Беспокоить могут боли, отсутствие любовника, а яичник беспокоить не может. – Доктор, боюсь кесарева, – кокетничала другая. – Какое кесарево с такими бёдрами, шлёма? Ты себя в зеркале видела? Ты ж машина для родов.

С приёма обе убегали осчастливленные.

Впрочем, балагура Витю ценили и мужчины. При случае доктор Аграновский ловко залечивал триппера. К тому же имел обширные связи в аптекоуправлении. Слыл мастером солёной остроты. Его хохмы, вроде «время срать, а мы не жрали», расходились в народ.

Захаживал Коля Рак. В Кувшиново, на родину, он так и не вернулся. Зато расцвел как поэт. На большие формы у него уж не хватало «трезвого» дыхания. Зато короткие его экспромты: на свадьбы, на юбилеи, – шли нарасхват.

Очень любили его официантки. Когда Коля – мягкий, на подпитии, – приходил в ресторан, его облипали: «Коленька, похвали нас! Только и слышишь от мужиков: «Ах, модели! Ах, актрисы! Ах, поэтессы!» А мы что, не женщины?»

Коля не отказывал, импровизировал:

«Официантки лучше поэтесс! Здоровым влез, здоровым слез». Благодарные официантки накрывали стол, несли хороший коньяк.

Впрочем, все эти группы лишь поначалу рассаживались порознь. Пока не появлялся Поплагуев. Весело-ироничный, гораздый на розыгрыши и «приколы», он быстро перезнакомился со всеми. Так что уже его самого искали и зазывали в компании. Через час-другой после появления Альки все оказывались вперемежку, и отличить комсомольцев от бандитов, не зная в лицо, становилось затруднительно. Затеялись публичные «перестрелки» с Колей Раком. Задавалась тема. Скажем, женская фигура. На очередную импровизацию Рака Алька отвечал своей: «Для сохранения изящной женской талии нужны добротные мужские гениталии». На эти «импровизы» стали подъезжать специально.

С лёгкой Алькиной руки, утренние похмельные посиделки окрестили «субботниками».

Легко сходился с девочками. Так же легко, без нервов и без взаимных обид, расходился.

На субботниках Алька сблизился с Мариком Забокрицким – заведующим отделом областной молодёжной газеты «Смена». По кличке Акула пера. Курчавый, остроносый, с влажными черными глазами, в узеньких змеиных очочках. Поразительно, но когда он снимал очки, взгляд «акулы» делался мягким и беззащитным.

Забокрицкий как-то подсел за столик, где фантазёр Поплагуев под общее ухахатывание как раз рассказывал тридевятую версию своих армейских похождений, по привычке подпуская новые виньетки.

Марик даже не заметил как принялся вторить остальным. Аж очки от слёз запотели.

– Шельма ты, старик. Ловок языком чесать, – оценил он. И тут же предложил Поплагуеву попробовать себя в газете. Для начала написать очерк или рецензию.

Предложение Альку заинтересовало. Он как раз метался, не зная, куда себя девать. В городских кинотеатрах повторным экраном крутили обожаемый Поплагуевым «Оскар» – французскую комедию с Луи де Фюнесом. Алька засел за рецензию. Работал добросовестно: копался в библиотеке, даже залез в городской архив. Переписывал по нескольку раз. И выдал-таки. Честь по чести – на пяти листах. «Оскар» как образчик комедии положений». Эпизод с отрезанием носа – как шедевр киноклоунады. Особенности французской комедии как жанра. Природа уникального юмора де Фюнеса.