Текст книги "Шалопаи"

Рецензию, волнуясь, принёс в газету. Забокрицкий тут же, отложив остальное, принялся читать. Начинающий автор потел от волнения в соседнем кресле. Впрочем, долго волноваться не пришлось. Уже на первой странице Марик захмыкал, на второй хохотнул и дальше, по нарастающей, посмеивался и даже в конце захохотал.

– Так что? – выговорил обнадёженный Поплагуев.

– Старик, ты супер, – Забокрицкий протёр запотевшие очочки, выставил большой палец. – Ставлю в ближайший номер.

Статья вышла через неделю – пятнадцать строчек под заголовком – «Советский дембель осуждает». Картина – типичный образчик безыдейного буржуазного юмора. Неловко смотреть на кривляющегося старого актёра. Особенно омерзительна пошлая клоунада с отрезанием носа. Хотя в целом можно было бы с натяжкой дать удовлетворительную оценку. Если бы в картину не проникли ослиные уши Голливуда: героиня часто и охотно раздевается.

Осатаневший Поплагуев примчался в редакцию.

Забокрицкий распахнул объятия.

– Старик! Поздравляю с дебютом! Искру божию, коли есть, уж не погасишь!!

– Каким дебютом?! Какая искра? – взвился Алька. – Вообще ни одной моей строчки не осталось.

– Почему ни одной? А подпись? Чья подпись, того и фамилия в ведомости. Так что, беги получай гонорар. С тебя причитается! Первый материал обязательно надлежит обмыть.

– Да иди ты с гонораром! – взбеленившийся Алька потряс газетой. – Объясни хотя бы, чтоб было понятно. Тебе что, материал настолько не понравился? И откуда эти «уши» взялись?

– Ещё как понравился. Но – поступила установка – разоблачить как чуждое! А «уши Голливуда» вообще не моё. Ответсекретарь приписал. Не буду ж я секретаря править! Кстати, заметка твоя не только мне понравилась. Главный оценил. Лично дал команду – если справишься со следующим редакционным заданием, зачислить в штат.

Забокрицкий извлёк из ящика текст на бланке.

– Вот тебе редакционное задание – суперлюпер. Обком комсомола организует в подшефном совхозе безалкогольную комсомольскую свадьбу. Нам поручено соответственно осветить в прессе. Убойный материал.

– А если шаг вправо, шаг влево – побег? – хмуро пошутил Алька.

– Да некуда там влево-вправо. Всё расписано, вплоть до поцелуев… Сиди да стенографируй. От комсомола за мероприятие отвечает кто-то из инструкторов… – он порылся в бумагах, не нашёл. – То ли Крамской, то ли Гамзатов. Если что, он и подскажет… Так что? Хоп и побежали?

Он протянул материалы Поплагуеву. Тот с сомнением принял.

– После свадьбы, поди, все равно нажрутся?

– Обязательно, – равнодушно подтвердил Забокрицкий. – Только это будет уже за рамками сценария. Всё! Ставим на этом жирную точку.

С нетерпением постучал по часам:

– Слушай, старик, хватит вола пасти. Беги, наконец, за гонораром. Через десять минут касса закрывается.

– Вообще-то жирная точка – это клякса, – пробурчал Поплагуев. Но в кассу пошёл.

Свадьба прошла в полном соответствии со сценарием. В Доме колхозника, с подарками от руководства ОПХ. Играл приглашённый из областного центра ВИА. На столах в изобилии закуски. Мясные салаты, грибочки с лучком, селёдочка с рассыпчатой картошкой. А к ним кувшины с квасом и морсом. Правда, веселье давалось с натягом. Гости сидели потупившись. Ели мало. Не веселы были и молодые. И если хмурость невесты ещё можно было списать на девичье волнение, то с чего кривиться жениху? Вдоль стола порхал единственно бодрый человек – видеооператор.

– Выдаём улыбочку на камеру! – покрикивал он. – Первыми – счастливые родители! Такой день раз в жизни. Ну, мы бодры-веселы!

Родители жениха и невесты выдали на камеру кислые улыбки. Бодрее прочих смотрелся свидетель со стороны жениха секретарь первичной комсомольской организации комбайнёр Подоляко. Произнёс достойный тост: Мы, комсомольцы, смена партии; безалкогольная свадьба – это почин и мостик в будущее, даём с женихом зарок не пить до серебряной даты.

Поплагуев подошёл к Крамскому – инструктору обкома комсомола, ответственному за мероприятие:

– Ох и кислятину вы замутили.

– Ништяк, – отмахнулся тот. – Оператор после музычку поверх наложит. Кого хошь оживит. Главное, уследить, чтоб раньше времени не нажрались.

Гости и впрямь норовили под любыми предлогами улизнуть. Но Крамской застыл у единственной двери пограничником Карацюпой. И, подобно легендарному Карацюпе, пресекал нарушения границы исключительно с одной стороны – при попытке удрать за границу.

В общем, всё прошло честь по чести. Без подлянки. Алька даже сдружился с молодыми и всячески развлекал обоих. Ближе к концу на стол подали несколько увесистых тортов. Сластёна Алька при виде торта с розочками потёк слюной. Притёрся к молодым:

– Давайте возьмём тортик и смоемся.

– Так брачная ночь, – напомнила невеста.

– Думаете, неудобно? – Алька сконфузился. Жадными глазами глянул на торт. Вздохнул безысходно.

– А у меня ещё литр водки припасён – под тортик, – сообщил он.

Молодых проводили до машины. Корреспондент газеты Поплагуев сопровождал молодожёнов с коробкой торта в руках.

Дома измаявшийся жених заглотил один за другим два стакана водки и тут же уснул.

– Вот тебе, девушка, и брачная ночь, – раздосадованная невеста стянула фату. Безразлично кивнула на торт. – Лопай, раз уж ничего другого не надо.

С фатой в руке она сделалась на диво соблазнительной.

Алька глянул на торт, на невесту и – выбрал самое сладкое.

На рассвете корреспондент Поплагуев незамеченным вернулся в Дом колхозника, где их разместили в одном номере с Крамским. Наутро должны были подать машину до центра. Но ночью случилось непредвиденное.

Свидетель со стороны жениха Подоляко изнасиловал совхозную корову Милку. Как только свадьба разошлась, Подоляко с дружком – электриком Дворчевым, пошли в коровник, где заранее припасли самогонки, и – упились. А упившись, Подоляко посягнул. И всё бы ничего, но во время извращенного полового акта был застигнут пришедшей на смену дояркой Паршиной. Она и подняла скандал. Вроде, корова оказалась её любимицей. А скорее, сама мелкокостная, безгрудая Паршина оставалась недолюбленной. Только скандал она подняла оглушительный.

Так что отъезд гостей из центра был отложен. И уже в полдень состоялось открытое комсомольское собрание первичной организации ОПХ «Химик». Вся свадьба в полном, считай, составе переместилась из Дома колхозника в актовый зал Дома культуры.

Аудитория, настроенная благодушно, перебрасывалась солёными репликами. После кваса и морса в актовом зале стоял тяжелый сивушный дух.

В президиуме рядом с парторгом и инструктором обкома комсомола разместился и корреспондент молодёжной газеты Поплагуев. Ему было поручено вести стенограмму.

Здесь же, на сцене, на отдельном стуле усадили виновника – Подоляко. Тяжело похмельного и потому злого.

Собрание открыл секретарь парткома. Невысокий, с потеющей от волнения лысиной. Совершенно растерянный.

Далее краткая стенограмма.

Парторг: Товарищи! Ужасный случай случился в нашем ОПХ «Химик». Просто-таки скотский случай. Путём изнасилования совхозной коровы опозорен весь наш славный коллектив. Предлагаю дать случившемуся принципиальную оценку.

Доярка Паршина: – Дала б, да не берут. Это ж до какой крайней подлости надо дойти? Эка невидаль, погуливают мужики. Но чтоб с коровой! Нам, женщинам, такое надругательство обидно.

Подоляко: Ну, спутал.

Паршина (возмущённая): Меня с коровой?!

Подоляко: А мне все бабы сзади на одно лицо.

Паршина: А если она после твоего шурупа доиться перестанет?

Подоляко: С чего-й-то перестанет? До сих пор не переставала.

Паршина: Эва как. То-то гляжу, Милка не телится. А это уже ущерб поголовью. Требую посадить извращенца за вредительство.

Зоотехник Ковригин (в порядке справки): Поступок Подоляко, само собой, «зверский». Но как специалист корову Милку осмотрел и могу заверить, что своими действиями Подоляко на численность поголовья совхозного стада негативно не повлиял. А может, и наоборот.

Электрик Дворчев (очевидец): Факт соития подтверждаю. Было! Лично, так сказать, лицезрел. Но! Насилия при этом не обнаружил! Я читал кодекс: насилие предполагает сопротивление со стороны жертвы! А кто видел, что Милка сопротивлялась? Я лично, наоборот, свидетельствую, что не возражала.

Парторг: Посоветуемся с законом. Где у нас закон?

Участковый Смородин: Уголовное дело по факту изнасилования возбуждено быть не может – ввиду отсутствия заявления от потерпевшей. А вот меры общественного реагирования примем.

Парторг: какие будут предложения?

Реплики с мест:

– В коровник его с Милкой запереть! И не выпускать, пока от неё заявление не поступит!

– Или пока не забеременеет!

– А как зателится, пускай Милке алименты платит.

Аудитория, кажется, уже вовсю развлекалась. Посыпались солёные остроты, одна другой хлеще.

Парторг (стучит карандашиком): Посерьёзней, товарищи! Слово, будем говорить, подсудимому.

Подоляко (вполоборота к президиуму):

– Во всём свадьба эта невсамделишная виновата. Квас да шипучка! Это рази по-русски? Сначала говорят, потерпите часик для видеосъемки, для газеты, то-сё. Тоже не без понятия. Раз уж властям втемяшилось. Как сознательный член ВЛКСМ терпел вместе с остальным активом. И час. И два. Молодым хоть шкалик самогонки с собой сунули. Хотя тоже – какая для них память? А меня-то этот сивый надул (жест в сторону Крамского)! Обещал, если тост скажу, стакан поднести. А сам смылся втихую. Стакана пожалел. Ну, и лопнуло терпение! Вот и получается – с нами по-скотски, и мы со скотиной не по-людски.

Корявая, но душевная речь обвиняемого подействовала. Реплики сделались страстными, гневными.

Крамской придвинулся к парторгу.

– Ситуация выходит из-под контроля, – шепнул он нервно. – Давайте сворачивать комедь. Как бы слушок не пополз. Хорошо, если только по линии комсомола. А ну как до обкома партии доведут.

Собрание поспешно свернули. Подоляко быстренько исключили из комсомола с формулировкой «За поведение, недостойное члена ВЛКСМ».

Единственный в президиуме отмолчался – корреспондент Поплагуев. Всё это время Алька беспрерывно строчил, переворачивая лист за листом. И чем дальше, тем ниже склонялся над столом, чтоб из зала не видна была ухахатывающаяся его физиономия, – сдержать хохот смешливому Альке было не под силу.

Через сутки Поплагуев принёс в редакцию фельетон – «Коровья свадьба».

На сей раз Забокрицкий встретил юнкора мрачновато. Пролистал по косой.

– Зубастенько, – кисло оценил он. – Постебался от души. И что теперь с твоим пасквилем делать?

– Почему пасквиль? Пасквиль – это когда враньё, – возразил Алька. Придавил собственный текст. – Не спрашиваю: хорошо или плохо. Просто скажи: это правда или нет?

– Эва как наповал! Правдоруб нашёлся, – Забокрицкий усмехнулся. Сделал знак Поплагуеву запереть дверь. Извлёк из шкафа бутылку початого армянского коньяка, предложил гостю. Тот отрицательно кивнул. Налил себе с полстакана. Выпил.

– Сопьёшься на этой работе, – пожаловался он.

– Ты не увиливай! – Алька начал входить в раж. – Просто: правда или нет?!

– Для меня – правда. Для газеты – искажение. Для комсомола вовсе клевета! – вяло ответил Забокрицкий. Занюхал липкую карамельку.

– Не вертись угрём! – выкрикнул в горячке Алька. – Ты ж журналист! Сам же витийствуешь за стаканом: советский журналист – самый объективный в мире. Да или нет?!

– Как же можно без объективности? – снасмешничал Марик. – Кто платит, за того я и объективный, – он подмигнул примирительно. – А газета – орган обкома комсомола. Небитый ты пока, паря…

Забокрицкий еще раз пролистал материал. С сожалением отложил.

– Хорошее у тебя перо. Злое! – позавидовал он. – А вот журналюги из тебя, похоже, не выйдет. Здорового цинизма не достаёт. Скажи спасибо, что замну втихаря.

Но замять не получилось. Машинистка, печатавшая фельетон, сохранила одну из закладок. Перепечатала, пустила по знакомым. Фельетон начал ходить по рукам. О нём говорили, обменивались. Ещё бы! Осмеянию подверглась инициатива, одобренная на самом верху. И то, что материал отказались напечатать, лишь добавляло ему самиздатовского душка.

Фамилия Поплагуева-младшего сделалась на слуху.

Росла и другая его слава – удачливого преферансиста. Даже среди комбинатовской «инженерии» не находилось игроков схожего уровня. Разве что Граневич. Но Оська, поглощённый мыслями о комбинате, играл без души, больше, чтоб составить компанию другу. Он, единственный, видел, что с Алькой, внешне прежним, лёгким, дурашивым, происходит неладное. Потому всякую редкую свободную минуту старался побыть с ним: в ресторане, в бильярдной Дома офицеров, где Поплагуев слыл одним из лучших бильярдистов.

Сегодня под пивко и коньячок поигрывали в «гусарик» на квартире последней пассии Альки – официантки Людки Пичуевой. Людка – добрая, чувственная – вязала рядом в кресле. Время от времени подходила, прикладывала спицу к Алькиной спине.

В дверь позвонили. Людка пошла открыть. Вернулась, пятясь.

– Думала, никогда больше и не увижу. Думала, и думать забыл, – лепетала она.

– И не увидела б, если б не дело, – ответил из прихожей мужской густой голос. Вошёл Лапа – в «тройке» от лучшего городского портного Чулы. Пригляделся к играющим. Следом – проскользнул смуглый, с быстрыми ускользающими глазами и острыми челюстями парень – Миша Чвёрткин.

С москвичом Чвёрткиным Алька был знаком, что называется, шапочно, – встречались на субботниках. Был Миша «химиком» – отбывал исправработы за мошенничество. По весне отстёгивал несколько сотен коменданту общежития и перелётной птицей срывался на юг. При себе имел чемоданчик с тонким бельем, французские плавки и десяток-другой свежезаряженных колод. Возвращался по осени: почерневший, погрузневший, «упакованный».

С Лапой Алька изредка пересекался в бильярдной Дома офицеров. Тот не здоровался, – видно, не узнавал. Алька тоже не лез с напоминаниями.

– А вы, кажись, шёлковские пацаны, – будто только теперь узнал Лапа.

Алька приподнял палец, Оська, не слишком заинтересованный, коротко кивнул.

– Ходит слух, что в преф круто играешь, – обратился Лапа к Альке. Покрутил массивный перстень на увесистом пальце. – Дружок мой, Чвёрткин, замучил, – сведи да сведи. Я-то больше в буру поигрываю. А он – заядлый.

– Да, ищу достойную компанию, – подтвердил Чвёрткин. – Кого ни спросишь, расписывают тебя, прям как гроссмейстера.

– Маракуем малёк под коньячишко, – Алька показал глазами на сервировочный столик с открытой бутылкой «Арарата». – Желаете присоединиться?

– Можно, – охотно согласился Чвёрткин. Лапин отрицательно отмахнулся. Уселся в оставленное хозяйкой кресло, показал ей на коньяк. Услужливая Людка метнулась, подкатила столик, налила. Лапа, пребывавший в благодушном настроении, устроился наблюдать за пацанами. Намётанным взглядом оценил часы, небогатый прикид. Скривился.

– Ну-с, посмотрим, как вы не умеете в шашки играть! – провозгласил Чвёрткин.

Оська придвинул ему две колоды на выбор – сдавать. Миша возложил сухощавые бегающие руки на обе. Прикрыл глаза. Отодвинул одну. Длиннющими пальцами будто обласкал другую. С треском «проредил». Сдал. Раскинули карты, короткая «торговля». Чвёрткин спасовал. Раскрылись. Молча собрали. Граневич записал в «пулю», Поплагуев – висты. Брови Лапина непонимающе взметнулись вверх. Переглянулся с Чвёрткиным. Тот недоумённо повел плечом. Едва заметно.

На следующей сдаче ситуация повторилась. Чвёрткин вновь спасовал, Граневич объявил игру, Поплагуев свистовал. Раскрылись. Алька постучал по двум картам, Оська согласно кивнул. Вздохнув, написал наверх, за безвзятие. Всё это было проделано без единого звука.

– Погодите! – на этот раз Чвёрткин не смолчал. – Что за хрень? Вы играете или пасьянс раскладываете?!

– Так видно же, что без одной, – объяснился Оська. Быстренько разобрал колоду заново. Показал комбинацию, при которой играющий садится.

– Это вы всегда так варианты считаете?! – поразился Лапин.

– А чего время терять? – Алька хулигански подмигнул.

Уже на улице Лапин оборотился к Чвёрткину.

– Что скажешь, Мишан? Зацени.

Чвёрткин прищурился.

– Прирождённый катала. Фишку рюхает как никто. У него мозг – компьютер. Со второй-третьей взятки все карты – у кого какая, – просчитывает. Но лохи. Я пару раз для проверки «проводочку» сделал. Один раз вообще чуть не в открытую нужного туза в прикуп положил. Ни один не заметил. Интеллигенция! До гола раздену, – а всё не догадаются. Хотя если «на лапу» с таким – крутые деньги наварить можно.

– Я тоже его всю игру «выпасал», – подтвердил Лапин. – По манере чистоплюй. На «кидалово» не согласится.

– И не надо. Так даже лучше, – Чвёрткин лукаво подтолкнул «авторитета» плечиком. – Я его втихую страховать буду. Пока игра чистая, не мешаю. Ну а понадобится, «притру» – без всяких договорилок.

– А если спалишься?

– На нет, как говорится, и суда нет… – Чвёрткин беззаботно сплюнул.

– Да что тебе суд! – посуровел Лапин. – Два приговора, и ходишь себе целёхонький. А вот если и впрямь без суда… В катранах лохов нет. И – где я ваши головы искать стану? Пацана-то явно за напарника сочтут. А он на кидалово не подписывался.

– Гляди сам. Только с ним тройной навар «снимем».

Когда в следующий раз Лапа зашёл в бильярдную, Поплагуев как раз «катал» с маркёром – по пятёрке за партию. При семи шарах у каждого из игроков прикидывал сложный «свояк». Все, кто собрался в бильярдной, сгрудились подле стола.

– Больно тонкий. Промажешь – отдашь партию. Безопасней чужого, – советовали Поплагуеву. – А по уму – лучше вовсе отыграться.

– Ништяк. Я «винта» добавлю, – упрямый Алька согнулся. Принялся выцеливать. Лапа загадал: забьет – приглашу.

Шар, повращавшись, ввинтился-таки в лузу. Торжествующий Поплагуев кинул кий на сукно.

– Кто не рискует, тот не пьёт шампанское, – самодовольно объявил он.

Лапа подошёл, подхватил под локоток:

– Рисковый, вижу, ты малый. Разговор есть.

Отвёл к окну. Алька завистливо ощупал тонкое сукно.

– Английское. В Сочи пошил, – бросил Лапа. – И тебе пошьём, если со мной поедешь.

Алька недоумённо отстранился.

– Мы с Чвёрткиным в Сочи на сезон собираемся поразмяться.

– Чвёрткин – как понимаю, – шулер? – спросил напрямую Алька. После окончания «пули» Миша демонстрировал ловкость рук. На глазах у всех размешивал любой из заказанных раскладов. И, как ни силились они с Оськой, уследить за ловкими Мишиными пальцами всё-таки не могли. Тоже виртуоз.

– Никаких шулеров, – увесисто возразил Лапа. – Чвёрткин – катала. Это совсем другой уровень. Да и приглашаю в особую компанию. Все наподбор – суперэлита. Горпромторг, райпо, трест гостиниц. Один Симонянц – директор пляжа – чего стоит! Хозяева города. Так что размещение в «Жемчужине», в люксовских номерах. Машины, катера в распоряжение. Лучший отдых, лучшие девочки. Предлагаю с нами. Да и приоденешься к осени.

Алька задумался. Накануне от отца узнал, куда занесла его собственная популярность.

– Гляди, обормот, чего под подпись прислали? – прокурор потряс полученным документом. – Сына Поплагуева собрались сажать за клевету на советскую власть. Докатились!

– Почему сажать? – Алька удивился.

– А ты думал, премию тебе выпишут? Согласовывают, чтоб тебя на допрос вызвать. Согласователи! Будто не знаю, в кого целят. А стряпня твоя – и впрямь сплошная диссидентщина!

– Между прочим, диссидент – вовсе не ругательное слово, – возразил Алька. – Означает инакомыслящий. То есть мыслящий не как все.

Прокурор гневно, с сапом задышал:

– Знаешь чего, умник! Уезжай с глаз долой. Чтоб хоть месяц не вспоминали. А то не знаю, смогу ли замять.

– Так что? – поторопил Лапа.

Алька колебался:

– Сколько ставки?

– Начальная – по рублю за вист. Но это так, для разогрева.

Алька присвистнул:

– А если проиграюсь? Всё-таки не шахматы.

– Это с твоим-то мастерством? Ну а на край подстрахую деньгами. Так что голым не уедешь. Подумай.

– Подумал. Поехали.

Возвратились Алька с Лапой в сентябре, в мягком купе. Чвёрткин задержался в Сочи – под бархатный сезон «покатать» ещё месячишко в катранах. Уже на подъезде Лапа достал стянутую резинкой увесистую денежную пачку и всунул в запасной карман висящего на плечике пиджака – оливкового, тончайшего сукна, как и мечталось Альке.

– Пять тысяч. Можешь не пересчитывать.

Алька удивился. Летний сезон для него сложился роскошно. В карты везло как никогда: если не с прикупом, то с раскладом. Приоделся, хорошо заработал, – хоть деньги кидал без счету, на сберкнижке лежали отложенные две с половиной тысячи рублей. Отправил самолётом два чемодана подарков. Откуда ещё пять?

Он вопросительно повёл шеей.

– Премия! – скупо объяснился Лапа.

Алька отвернулся к окошку. Раздвинул шторки. За окошком весело мелькали молодые берёзки.

Припомнил, что чаще всего везло, если одним из партнёров оказывался Чвёрткин. Старался, правда, голову этим не забивать. Тем более что сам выигрывал честно… Так ему тогда казалось. Но теперь тайное стало явным.

– Выходит, всё это был мухлёж? – он резко обернулся к раскинувшемуся на диванчике Лапе. За это лето они сблизились. Вместе проводили время. Через Лапу перезнакомился и с городскими верхами, и с местной братвой. Можно было бы сказать, – сдружились. Если бы не одно «но». Всякий раз, когда любопытный Алька, увлекшись, вторгался в зону, куда Лапин не хотел его пускать, он натыкался на острый упреждающий взгляд. Так опасный хищник пресекает попытку вторгнуться на свою, запретную территорию.

Вот и сейчас Алька наткнулся на знакомый, предостерегающий взгляд. Но и свой не отвёл.

– «Замазать» решил? – спросил он напрямую.

Лапа поднялся. Крупный, элегантный, начавший грузнеть, с неизменной, вскользь, усмешечкой. Возложил тяжёлую лапу на Алькино плечо.

– Не дуракуй, чистюля, – предупредил он. – Кто ты есть, чтоб мне тебя «замазывать»? «Бабки» честные. Заработаны на ставках. На тебя ставил, и оказалось – правильно делал. Дал я тебе с них долю – не дал, – кто, кроме нас, знает, и что от того изменится? Ты чистым ехал, чистым возвращаешься. Какие разборки? Так что, не парься, бери. Да и я, похоже, в последнюю гастроль сгонял.

Алька скосился. Лапа, нависнув сзади, задумчиво разглядывал пейзаж за окном, – на смену березкам пошли городские окраины.

– Совсем другие деньги нынче на подходе. Я уж братву, из понадёжней, сбил в кулак.

– Рэкет?! – вырвалось новенькое, входящее в обиход словцо. Лапа усмехнулся.

– А хотя бы, – не стал отказываться он. – Не хуже прочих бизнес. Новым деловым самим «крыша» нужна, чтоб всё по понятиям организовать. Не может быть стадо без охраняющих собак. Не будет меня, начнут с них рвать клочьями все подряд – справа-слева: исполкомы, менты, «залётные». А я по понятиям дело поставлю. Кто под меня ложится – у того крыша не протечёт.

– Но и это – лишь подскок! – добавил он азартно. – В саму структуру надо вгрызаться. Производства под себя брать, чтоб внутрь, с потрохами. Не охранять, а захватывать. Хватит уж по зонам чалиться. Новая игра пошла: кто круче сворует, тот и власть под себя подомнёт. А значит, того и закон не достанет. Я и в Сочи в этот раз больше сгонял, чтоб с цеховиками застолбиться.

Он охлопал ладоши, будто калабашку сбил. И, уже жалея о минуте откровенности, прищелкнул кармашек на Алькином пиджаке.

– Бери и забудь. Не о мелочёвке нынче голова болит…

Состав начал притормаживать у перрона.

Алька прогуливался по Центральному городскому саду. Обычно ноги тянули его сюда с первыми дуновениями весны. В нём всё ещё жила скрываемая от других трепетная, жаждущая любви душа.

И когда состарившийся снег, изнемогая от жары, умирал под юным, свежим солнцем, в лёгком беззаботном насмешнике происходили удивительные перемены.

Весну он любил больше других времён года, потому что точно знал, что именно весной непременно встретит свою новую любовь.

Когда на деревьях распускались почки, и женщины скидывали с себя зимние коконы, Алька впадал в мистическое состояние.

Он бродил по улицам, аллеям, вглядываясь в лица встречных девушек, пахнущих тополиными почками, дурманящим запахом черёмухи, и ждал озарения. «Похожа на Наташку», – вдруг казалось ему. Догонял, разворачивал, видел удивленные и полные ожидания глаза. Не те! Вздыхал, неловко извинялся и отходил. Ему казалось, что счастье, новая его судьба где-то совсем рядом: за этим углом, на соседней аллее. Метался. Месяц за месяцем: март – предвкушение, апрель – возрождение, май – ожидание, июнь – понимание, что опять не случилось. Июнь для него становился месяцем очередного разочарования и опустошения. Потому начало лета он не любил.

Но сейчас установилось бабье лето. Пышное, доброе. Кроны шумели густые, зелёные. С вкраплениями желтизны. Лишь кое-где посыпались сухие листочки, будто первая перхоть с густой шевелюры.

Навстречу то и дело попадались девичьи группки. В летних платьицах, кое-кто – в белых халатиках. Явно из учебного корпуса мединститута – что за углом, напротив Путевого дворца. Сблизившись с Алькой, притихали, оглядывались и принимались шушукаться.

Рослый, с медальным профилем загорелый синеглазый красавец в оливковом, под цвет загару костюме, жёлтых, тонкой кожи шузах, в чёрной атласной рубахе, с подвязанным крапчатым белым галстучком, шёл, помахивая рифлёным кожаным «дипломатом». Но – что досадно – с взглядом, углублённым в себя. Будто никого не видел и не слышал.

А Алька и впрямь никого не замечал. Он вновь мечтал. Но, в отличие от весны, – совсем о другом. Нежданные пять тысяч плюс отложенные на сберкнижку, – вот уж и недостижимый прежде новенький жигуль. Впрочем, мечталось о «Жигуле» как-то натужно. Сам понимал, что машина будет скрести воспоминанием о неправедных, по его понятиям, пяти тысячах. А вот если матери и тёте Тамарочке по собольей шубе? Представил, как будет шуба смотреться на матери под роскошное старинное колье. Да, но у тёти Тамарочки колье нет. Вообще ничего, кроме серёжек да янтарных бус. Значит, надо что-то помараковать – под шубу. Алька всё больше погружался в мечтания. Вот они в квартире, и вдруг – звонок. Доставка. Соболья шуба. «Откуда? Ошибка?» А он вынет эдак небрежно ювелирный гарнитур: «Примерь! Всё сомневался, подойдёт ли». Тётя Тамарочка разрыдается, бросится зацеловывать. А дядя Толечка отвернётся: «Что ж с того? В доме мужчина вырос».

А ещё хотелось есть. Страшно, аж до слюноотделения. В «дипломате» по соседству с пятитысячной пачкой лежал бумажный пакет, набитый пирожками с ливером, и бутылка лимонада, что купил у входа в горсад.

На набережной, у памятника юному Пушкину, Алька свернул на тихую боковую аллейку, на которой сквозь разросшийся черёмуховый куст разглядел витую скамейку.

На скамейке, прикрытый газетами, спал бомж.

Подойдя ближе, разглядел прикнопленный к спинке скамейки ученический листочек с выведенной химическим карандашом надписью: «Дорогие граждане! Валите мимо! Я не сдохла. Просто достали вниманием».

Алька, хмыкнув, подсел в изголовье. Газеты мелко подрагивали.

– Ну и чего надо? Зоопарк тебе или читать не умеешь? – спросили его из-под газеты, – хрипловатым, простуженным голосом.

– Прикольно, – Алька, пригнувшись, подул. Газеты разлетелись. Перед ним, свернувшись в клубок, лежала пичужка лет шестнадцати. В драных джинсиках, в маечке, с жёлтой копёнкой на голове. С едва наметившимися грудками, худенькой, без бёдер фигуркой. Лежал подросток, только-только начавший формироваться в женщину.

Алька дотронулся до потного лба:

– Не температуришь?

– Тебе не всё равно? – ответили ему. Девчушка резко уселась, возмущенно глянула перед собой. Разглядела лощеного, с иголочки, красавчика. От удивления тряхнула головой.

– Ишь каков гусак! – оценила она. Машинально огладила копёнку. – Так чего всё-таки надо?

– Не каждый день клошара встретишь! – пошутил Алька. Увидел, что обидчивая девчонка заново нахмурилась. Поспешил объясниться. – Клошары – это парижские нищие. Тоже под газетками спят… На Сене.

– Почему на сене?.. А, это ты так прикалываешься?

– Так чего всё-таки дома не болеется? – добродушно поинтересовался Алька.

– Не болеется и не болеется, – буркнула она. – Кого гнобит чужое горе?

Алька меж тем вытянул из «дипломата» промасленный пакет. Заметил, что девчонка, помимо воли, сглотнула.

Протянул:

– Угощайся.

Она колебалась.

– Купил, а аппетита нет, – соврал он. – Так что, будь другом, помоги.

Протянул пирожок. Она взяла, медленно поднесла ко рту и – одним махом откусила полпирога. Следом, спехом, будто боясь, что отнимут, – другую половину.

– Вот здорово! – обрадовался Алька. – Хоть выкидывать не придётся. Рубай, сделай одолжение.

Отдал пакет. Девчонка, давясь, замолотила крепкими зубками. Заглянула внутрь.

– Там ещё два, – сообщила она. – Я Ивашке оставлю? Раз ты все равно не хочешь?

– А Ивашка у нас кто?

– Обормот!

Алька, чем дальше слушал, тем меньше понимал. Девчонка заметила это.

– Братишка мой малой. Сейчас как раз к фонтану побежал. Поклошарничать, – сыронизировала она.

Алька знал, что в горсадовский фонтан иногородние туристы бросают монетки – по обычаю, чтоб вернуться. Значит, мальчишка помчался к приезду очередного автобуса в надежде выудить несколько денежек.

– То есть вы чего, здесь живёте?

– Скажешь! Ещё вчера у подруги на даче жили.

– А квартира? Квартира-то собственная есть?

– Да есть вообще-то. Только нам туда соваться нельзя.

Алька потряс головой.

– Слушай, оно тебе надо? – девчонка ладонью отёрла рот. – Угостил, сделал доброе дело и – иди себе дальше, гоголь-моголем!

– Ну хотя бы пока перекусываем, – Алька сбил пробку с бутылки, протянул. – Время-то все равно терять.

Девчонка с деланным безразличием пожала худеньким плечиком. На самом деле ей страшно не хотелось расставаться с обворожительным прикольщиком.

– Ну разве чтоб время убить, – протянула она.

Фамилия девчонки была Гаух – из поволжских немцев. Мать-одиночка умерла несколько месяцев назад. Остались двое детей: несовершеннолетняя сестра с малолетним братом. Сестру согласилась взять к себе тётка. Но, сама небогатая, двоих, с её слов, уже не тянула. Восьмилетнего мальчонку определили в детдом. Через неделю сестра поехала навестить. Стали искать, чтоб вывести, и всполошились: лишь теперь обнаружили, что сбежал. Кинулись названивать по милициям. Нашла сама: мальчишка добрался до прежнего двора. Квартира заперта, адрес тётки не знал. Устроился жить в собачьей конуре. Питался из помойки – ранним утром, пока двор спал, рылся в сваленных отходах.

Привела к тётке. Та в крик, – уже участковый приходил. Беглеца ищут, чтоб вернуть. Брать же на прокорм второй рот наотрез отказалась. Нечего, мол, дурака валять, не в капитализме, слава Богу, живём. В государстве рабочих и крестьян. Пристроили на всём готовом, живи – не хочу. А вы неблагодарные.

– Неблагодарных нашла! – возмутилась рассказчица. – Будто не знает, что у Ивашки с трёх лет заикание и тики. Потому и сбежал, что зачмырили. Верни, и – снова-здорово сбежит. Или вовсе того хуже. Главное, маме обещала, что не бросит. А теперь что? Я уж в ногах валялась, чтоб Ивашку усыновила. Даже без пропитания. На пожрать – сама добуду. Полы, посуду, магазин – всё за мной. Лишь бы не в приют назад. Кривится, курва!