Текст книги "Сделай ставку и беги"

Он требовательно посмотрел на Шикулину, уверенный в ее поддержке, – в конце концов она обещала отцу.

Однако, вопреки ожиданиям, Таисия Павловна не спешила отреагировать, и это Вадима напугало.

– Конечно, Иван Андреевич – человек яркий, – заговорил он, не думая больше о том, как выглядит в чужих глазах. – Но – несколько анархического склада. И его поведение не всегда согласуется… Да взять хоть вчерашнюю выходку. Таисия Павловна, вы же сами предлагали рассмотреть ее на бюро, – с принятием дисциплинарных мер.

По лбу Шикулиной прошла тяжкая складка.

– Персоналии на областную конференцию действительно согласованы, – подтвердила Таисия Павловна, к облегчению Вадима. – Но, – она сделала паузу. – Как сказано у классика, суха теория, но древо жизни пышно зеленеет.

– Ленин, конечно, – догадался Меркулов.

Шикулина нахмурилась, – она и сама не помнила источник. – Партийная работа есть живая работа, – неспешно, как бы размышляя, продолжила она. – И достоинство истинного коммуниста не в том, чтоб отстаивать устаревшую догму, а в том, чтоб уметь оперативно реагировать на изменения в повседневной действительности. И, между прочим, замечать свежие побеги. Не скрою, поначалу я была предвзято настроена к товарищу Листопаду. Проглядывают в нем некие махновские проявления. Но вчера… в смысле сегодня мне… нам всем показан пример умения находить нестандартный выход из кризисной ситуации. Пример для подражания. Хотя комсомольский секретарь отчасти прав. Листопад, увы, не лишен недостатков. Скромности бы вам немного, Иван Андреевич! И, конечно, побольше выдержки.

Покаянным наклоном головы Иван принял упрек: вчера он и впрямь кончил неприлично быстро.

– Но в целом, думаю, кандидатура молодого ученого-сельскохозяйственника как нашего выдвиженца на съезд комсомола у райкома партии возражений не вызовет.

Зачитав таким образом приговор Вадиму Непомнящему, Шикулина предложила всем вернуться на семинар.

Вадим, надо отдать ему должное, встретил удар достойно. И даже поздравительно похлопал торжествующего соперника.Он так и не научился прощать обиды. Но за время пребывания в комсомоле научился обиду не выказывать.

С терпением хищника, подстерегающего жертву у водопоя, выжидал он момент для внезапного – лучше смертоносного укуса. А до того старался держаться с будущей жертвой приятственно.

В то, что происшедшее – случайность, Немонящий не поверил. В комсомоле случайностей не бывает. Раз Балахнин Листопада выдвинул, а Шикулина вдруг поддержала, значит, обоих успели «подработать».

Сделал ли это сам Листопад или кто-то еще по его наводке, было неважно. Важно, что Листопад вступил на чужую территорию. Оставалось либо его «убрать», либо отказаться от собственных, далеко идущих планов.

К заждавшимся активистам Вадим Непомнящий зашел с лицом, скукоженным в мучительную улыбку, – только что он начал войну на уничтожение.

Тяжкий путь познания

За сутки до комиссии к профессору Суханову явился очередной ходатай, – старший преподаватель кафедры марксизма-ленинизма Сергеечев.

– Я знаю, Григорий Александрович, что у вас уже были просители за студента Негрустуева, – произнес он.

Взгляд Суханова сделался неприязнен, и Сергеечев поспешил закончить:

– Я как раз хотел сказать, что, наоборот, высоко уважаю вашу принципиальность. Негрустуев действительно одиозен и беспринципен. И позволяет себе пренебрежительно относиться к обеим нашим наукам.

Суханов поджал бесцветные губы: сравнение высокой науки земельного права с предметом истории партии казалось ему оскорбительным. Но сказать об этом вслух было нельзя.

– В общем хочу, чтоб знали. Если завтра, после того как вы его срежете, кто-то предъявит вам претензии, я – всегда поддержу вас, – заверил Сергеечев. – И как принципиального человека, и как секретаря партбюро. Надо будет, – навалимся двумя кафедрами. Я уже заручился поддержкой ряда товарищей. Пора очистить университет от всяких сомнительных личностей. Вашу руку!

Суханов свысока глянул на подрагивающую потную ладошку. Повел костлявыми плечами.

– Не понимаю, о чем вы. Комиссии еще не было. И возглавляю я ее, заметьте, не как секретарь партбюро.

Сухо кивнув, Григорий Александрович удалился.

«Умеет себя поставить», – с завистью подумал Сергеечев. С завистью, но и с удовлетворением: этот «завалит» подлеца без всяких сантиментов.

Через час Антона Негрустуева прямо с лекции вызвали на кафедру земельного права.

Суханов сидел за своим широким столом. У окна перешептывались две молоденькие аспирантки.

На вошедшего Негрустуева Суханов поначалу внимания не обратил, – рылся в ведомостях. Зато аспирантки, хорошо знавшие о конфликте учителя с дерзким студентом, разглядывали его с демонстративной неприязнью.

– Вызывали? – напомнил о себе Антон.

– Да, – Григорий Александрович поднял голову. – Что у вас за история со стройотрядами?

– История? – переспросил Антон. – В смысле насчет памятника? Там деньги расхищены. Я всё написал. В штаб ССО и в милицию.

– И много ваших денег?

– Моих там вообще нет.

– Тогда почему?

– Так ведь они ж за Родину.

Григорий Александрович пожевал губы.

– Давайте зачетку, – протянул он руку. Вывел загогулину. – Комиссия, посовещавшись, единодушно…Единодушно? – уточнил он у растерянных аспиранток.

– Вообще-то у меня были вопросы, – одна из девушек набрала воздуху. Антон сжался, понимая: сейчас его начнут гробить. Но ответил за него Суханов.

– Какие еще у тебя вопросы? – угрюмо прорычал он. – Какие у тебя могут быть вопросы, когда мне всё ясно? Над диссертацией тщательней работать надо, а не подсовывать малограмотную галиматью!

Пытавшаяся доставить приятное руководителю аспирантка от нежданного, незаслуженного хамства пошла пятнами.

– Развелось вас тут! Поэтому и науку нашу не уважают. Кто попало себя вровень числит, – неясно пробубнил Суханов. – Словом, так, Негрустуев. Комиссия ставит вам четыре. На пересдаче больше не положено.

– Так что, могу идти? – оторопелый Антон неловко кивнул, – прямо у расстрельной стены ему зачитали указ о помиловании. При общем молчании заторможено пошел из аудитории, словно ждал выстрела в спину. У самой двери его нагнал голос Суханова.

– А насчет кадастра – это ты прав. Давно, давно пора ввести. Какой может быть рынок в стране, где земля-роженица товарной стоимости не имеет? Что булыжник посреди Красной площади, что краснозем, что пустыня Каракумы, – всё едино. Сколько талдычу. Во все инстанции исписал. Сам проект подготовил и в Верховный Совет передал, а – воз и ныне там. Дуболомы!

Выговорившись, Григорий Александрович неприязненно скосился на растерянных, так и не понявших причины внезапного разноса подчиненных.

* * *

Когда-то сатир Марсий, искусный флейтист, решился соперничать в музыке с самим богом Аполлоном. Говорят, не без шансов. Но не довелось Марсию снискать лавры лучшего музыканта. Лучезарный бог, водивший под звуки кифары хороводы с музами, не погнушался содрать с конкурента кожу. Дабы неповадно было высовываться.

Таковы были нравы в интеллигентской среде древности. Таковы они и ныне.

То есть способ настоять на своем судьба найдет: если не с помощью золотой кифары, то – добротным разделочным ножом.

Не суждено оказалось самостийному философу Антону Негрустуеву закончить университет. Пришла к Антону беда, откуда не ждал. А ждать-то следовало. Не зря испугался Листопад томов Ленина и Каутского в тети Пашином подвальчике. Потому что точно знал: классиков марксизма издают вовсе не для того, чтобы каждый блудливый школяр вчитывался в них с карандашом в руке.

Правильно пеняли Антону на скверный характер, – отрыгнулась-таки ему чрезмерная въедливость.

Можно, конечно, считать, что дальнейшее стало волею случая. Но случай, как известно, есть неосознанная необходимость. Антона необходимо было исключить. И случай представился.

* * *

Шло партийное собрание факультета. Унылое, как всякое партийное собрание без персонального дела. Секретарь партбюро Суханов докладывал «О перестройке в деятельности парторганизации факультета в свете решений последнего Пленума ЦК КПСС». Остальные тоже занимали себя, кто как мог. Старший преподаватель кафедры марксизма-ленинизма Геннадий Николаевич Сергеечев безысходно трепал дырявую подметку своего «башмачка», то есть ковырял в носу. Сергеечеву было скверно: железный расчет на Суханова не сработал, а повторная жалоба дотошного Негрустуева долеживала в ОБХСС последний срок. И все это становилось безысходным.

Рядом хихикнули. Его соседка, тридцатилетняя преподавательница кафедры политэкономии Верочка, – конопатенькая, нескладная, опутанная нерасчесанным перманентом, – проверяла студенческие рефераты.

– Дурачок! Господи, какой же дурачок.

– Что там? – из вежливости произнес Сергеечев. Еще не подозревая, что через Верочку к нему обращается судьба.

– Да Негрустуев. Не может чего-нибудь не отчебычить. Просто беда с ним. Вообще эти мальчишки, если не мешать им фантазировать, до такого додумаются, что хоть святых выноси.

– А что такое? – Сергеечев нехорошо оживился, и это Верочке не понравилось.

– Да так, ничего. Обычный студенческий реферат. Ерунда, – она попыталась переложить тетрадь под общую стопку, но склонившийся Геннадий Николаевич успел разглядеть название. «Башмачок» его в предчувствии удачи завибрировал, заволновавшееся лицо взмокло, спрыснутое изнутри, отчего по рядам потянуло тяжелым потом. Название это было – «О спорных аспектах экономической теории Маркса».

Геннадий Николаевич двумя пальцами зацепился за тетрадь и, преодолевая сопротивление Верочки, потянул ее к себе.

– Да ну что вы! Да причем здесь!

– Так я посмотреть.

– Отдайте. Это же ученическое, – беспомощно сопротивлялась Верочка, начавшая понимать, что она натворила.

– Да я только разве краешком глаза, – тетрадь перекочевала в цепкие мужские пальцы. Сергеечев поднес ее под нос и жадно пролистал, внюхиваясь. Так оголодавший нищий, которому поднесли свежую горбушку, принюхивается к запаху хлеба, прежде чем впиться зубами.

– О, сколько всего! – предвкушающе пробормотал он.

– Верните же! Что вы себе позволяете, – Верочка сквозь выступившие слезы посмотрела на Сергеечева и – осеклась. Вместо обычного сдобного выражения в лице его проступил алчный восторг.

– В конце концов экономика – это не ваш предмет, – совсем уж безнадежно пробормотала Верочка. Она завяла, – на них стали обращать внимание.

– Маркс – это не просто экономика, – отчеканил Сергеечев. Он тоже заметил заинтересованные взгляды. – Это идеология. Нравственное здоровье общества. А значит, наш общий предмет. Сразу после собрания нам придется сообщить об этом опусе секретарю партбюро.

С удовольствием пресек готовый выплеск слез:

– Понимаю, жалко. Но…

Не отвлекаясь более на пререкания, Сергеечев погрузился в чтение, делая карандашные пометки на полях и предвкушающе подхрюкивая.

* * *

Григорий Александрович Суханов, более других утомленный длительным, а главное бесцельным говорением на собрании, на которое пришлось угрохать два часа, с трудом вникал в то, что горячо внушал ему Сергеечев.

– Хорошо. Но при чем здесь парторганизация? – не в первый раз переспросил он.

– Вот именно что ни при чем. Вот именно! – запричитала Верочка. Верочка горячилась и очень мешала вникнуть.

– Как это ни при чем? – строго удивился Сергеечев. – Речь идет об аморальном поступке.

– Да вы соображаете… – Верочка поперхнулась. – Студент поделился соображениями. Потом не забывайте, – на дворе перестройка. Партия сама призывает к свободной дискуссии.

– К дискуссии, может быть! Но – только в рамках марксисткого учения, – подправил Сергеечев…

– Господи! Да что он, украл, убил?

– Быть может, лучше бы и убил, – в запале бросил Сергеечев. Под недоуменным взглядом Суханова ткнул пальцем в тетрадь. – Да, да. Убийца убьет одного-двух. А этот… Негрустуев покусился на марксистско-ленинскую теорию. А на такое может решиться только человек, достигший крайней степени нравственного разложения. Вот послушайте только это место…Где? Да вот я отчеркнул ногтем: «Из изложенного следует, что практика строительства социализма на настоящий момент не подтверждает постулат Маркса о том, что социализм и товарно-денежные отношения совместимы». Каково?

– И что, действительно следует? – хмуро уточнил Суханов.

– Ну, это я еще не успел детально разобрать. Да и времени, сами понимаете…Я доклад слушал! И потом в конце концов при чем тут его аргументы? Навертеть можно, чего угодно. Важна резолютивная часть. Мы что, сами выводов не видим? Если сейчас не пресечь эту скверну, то завтра можно ждать подобного от кого угодно. Даже от отличников. Он же, – Сергеечев облизнулся, – повторяет измышления буржуазных марксологов-ревизионистов.

– Давайте тетрадку, – Суханов неохотно протянул костистую руку.

Сергеечев заметил жадный взгляд Верочки.

– Да давайте же!

– Но… Это надо сберечь.

– Я догадываюсь, – бесцветные губы Суханова сложились в белесую, будто шрам, полоску. Он вырвал тетрадь. – Прочитаю. Взвешу. Если понадобится, проведем экспертизу.

– На нашей кафедре! – поспешно «забил» Сергеечев.

– Почему это на вашей?! – крикнула Верочка. – Это экономический реферат и, стало быть…

– Посоветуюсь, – Суханов отошел к маленькому металлическому сейфику с партийной документацией, отомкнул его и забросил туда тетрадку. – Можете идти. Завтра сообщу ректору. И пока не примем решение, никому не разглашать. Вы меня поняли?

Сергеечев, к которому был обращен вопрос, неохотно кивнул, продолжая неотвязно думать о своем.

– Тогда не задерживаю.

– Но, – Геннадий Николаевич все медлил. Двинулся к двери и вновь остановился. – Имейте в виду, я это вам официально. Как секретарю партбюро. Это недопустимо на тормозах. Я ведь не просто.

– Да, вы не просты, – желчно согласился Суханов. – Идите наконец! Не пропадет ваш… скорбный труд, – Григорий Александрович вдруг размежил полоску губ, щеки его втянулись, и он издал два пугающих горловых звука, – видимо, пошутил.

– Так мы вместе пойдем, – оставлять Верочку, с нетерпением ждавшую его ухода, Сергеечев не желал.

– Ну? – Суханов нетерпеливо глянул на взволнованную преподавательницу.

– Григорий Александрович, миленький! – Верочка, поняв, что поговорить один на один ей не дадут, подобрала локти к груди. – Вы-то понимаете…

– А вы – раззява! – в сердцах оборвал ее Суханов.

* * *

Антон Викторович Негрустуев возлежал на гренадерской своей койке под плакатом «Счастье не в деньгах, а в их наличии» и мурлыкал что-то, лениво перебирая струны гитары, покоящейся на обнаженной груди. Окна каморки были наглухо задраены, – от подтаявшей по весне лужи густо тянуло мочой.

Антон пребывал в душевном постриге. Не хотелось ему в эти минуты ни денег, которых третий день не было, ни женщин, ни даже водки. Хотелось того, без чего маялась душа, – гармонии. Того состояния воодушевления, которое появлялось, если удавалось совершить что-то, требовавшее большого физического или душевного усилия. Но возникало оно редко. Состояние это – результат довольства собой. Чтобы быть довольным собой, надо совершенствоваться. За этим Антон поступил в университет. И вот подходил к концу пятый год учебы. Он набирал знания – поначалу жадно, взахлеб, потом – выборочно, по необходимости. А к гармонии не приближался. Да, он становился более, что называется, начитанным. Но – сам чувствовал, что не становится более духовным, то есть человеком, точно знающим, для чего приобретает он знания и как их использовать. Как-то на Домбае он пил из горного ручья и не мог напиться. В воде не оказалось солей. Так и в знаниях, что накапливал он, не хватало тех минералов, без которых сами по себе знания оседали тяжестью, не принося насыщения.

Совсем недавно он прошел по краю, отделявшему от исключения из университета. Но радость, что испытал, когда опасность миновала, быстро иссохла, и на ее место выступило странное недовольство, – а для чего остался? Что нужно здесь? То есть понятно, что нужен диплом. Хотя бы, чтоб не попасть в армию. Но почему непременно нужен диплом и почему уж так нельзя попасть в армию, Антон решительно перестал понимать.

Дверь вверху скрипнула, послышались боязливые, нащупывающие шаги в темноте. Кажется, да, точно, – постукивала шпилька. Антон лениво прикидывал, кем могла быть обладательница этой шпильки и бывала ли здесь раньше. Впрочем еще две ступени, и она дойдет до подвешенного ведра. Знающие ищут его руками, чтобы придержать, чужие ударяются головой и вскрикивают.

Послышался звон и – женский вскрик. Голос отдаленно знакомый. Но не интимно знакомый – это точно. Антон поднялся, оправил одеяло. Зная о том, что на последней, выщербленной ступени посетительница непременно оступится, он выставил в коридор руку и подхватил падающее тело. Рывком выдернул его на свет, в комнату.

– Ой! – сказало тело.

– Оп! – сказал Антон. В объятиях его оказалась преподавательница политэкономии Вера Павловна Березуцкая.

Антон неловко отодвинулся.

Вера Павловна провела узкой рукой сверху вниз, оправляя платье. Хмуро, скрывая смущение, огляделась.

– Это что же, Негрустуев, вы здесь существуете?

– Бывает и хуже. Диоген вон в бочке жил.

– Догадываюсь, что бы вы понаписали, если б вас поместить в бочку.

– Так вы прочли реферат!?

– Да. То есть не в этом дело, – Вера Павловна осмотрелась, и Антон наконец догадался подставить табурет. Подставляя, быстро смахнул рукавом крошки, – табурет зачастую служил ему обеденным столом.

Вера Павловна присела, стараясь не выказать брезгливость. Тут же поднялась, отошла к печке, обнаружила паутину:

– Господи, как же можно так запускать?.. Антон, я вас сильно подвела.

Сбиваясь, она рассказала о происшедшем.

– Даже не знаю, что теперь делать, – она обреченно посмотрела на отмалчивающегося Негрустуева. Антон, прислонившись к косяку, улыбался обычной своей насмешливой улыбкой.

– Вы не понимаете! – Вера Павловна рассердилась. – Я еле разыскала ваш адрес. Пришлось врать! У меня, между прочим, дочь из школы наверняка пришла, сидит некормленная. А я тут по подвалам каким-то! И – оставьте эту дешевую улыбочку!

– Да это я так…нервное, – Антону было как-то тепло смотреть на эту неказистую женщину, которая путалась и сердилась по-женски, оттого что понимала свою вину.

– Вам-то понравилось?

– Мне? – Вера Павловна сбилась. – Мне было очень интересно. Много, конечно, спорного… Господи, да при чем тут? Вы не понимаете… Антон, у вас, кажется, мама. Только это надо срочно. Пока не успели дать ход.

– Да Бог с ним, пусть дают, – при упоминании матушки Антон нахмурился. – На самом деле, если экспертиза, – это даже хорошо. Потому что для меня самого не всё ясно. Там у меня есть несколько мест, я бы в самом деле хотел это как-то на слух. Тем паче за это время еще кое-что накропал. Вот…

Антон разгреб ворох книг на столе, отчего крайние стопки посыпались на пол, выудил клеенчатую тетрадку.

– Вот она, родимая. Здесь кое-какие дополнительные аргументы… – он повернулся и – осекся.

Вера Павловна плакала. Спазм жалости перехватил ее горло. Пытаясь сдержать всхлипы, она беззвучно вздрагивала. Полные слез глаза расширились.

– Аргументы у него! – бормотала она. – Ну, дурачок ведь. Юродивый.

– Почему, если не как все, так обязательно юродивый? Я осмыслить хочу. Понять, для чего я есмь. Вот вы в детстве о чем мечтали?

– Я? Портнихой стать.

– А чего не стали?.. Вот так почти все, – бежим от себя. А может, в той, детской мечте и проглядывался смысл вашего существования? Вы понимаете?

Она ничего не понимала. Она просто его не слышала. От волнения она раскраснелась и оттого сделалась вдруг привлекательной. И Антон не мог больше смотреть на нее как на преподавательницу. Была смятенная женщина, которую хотелось утешить.

– Ну, будет вам! – Антон неловко провел пальцем под ее глазом, желая вытереть стекшую на щеку капельку. И будто тем разрушил плотину. Слезы побежали по лицу, она зарыдала.

– Вы, оказывается, красивая, – поразился Антон.

– Да что вы такое говорите? Какая же я красивая, – не зная, куда спрятать опухающее лицо – которое вот-вот станет от слез совсем некрасивым, она спрятала его на плече замершего Антона. – И потом – поймите, я предала вас. Невольно, но предала. И еще предам. Потому что – семья, и теперь уже пути назад не будет. Простите же, ради Бога, Антон!.. Простите, да?!

Она вскинула голову и натолкнулась на его губы, откровенно ищущие ее губ.

– Да что вы? Как можно? Даже не думайте, – вскинулась Верочка, безуспешно пытаясь отодвинуться. Но вместо этого ее все сильнее вжимало в него. И мужские руки откровенно ощупывали ее.

– Не смейте! Да что вы, с ума сошли? – бормотала она, стараясь вызвать в себе возмущение. – Негрустуев, прекратите. Я ж совсем не за этим. Я – предупредить, извиниться… У меня семья. Муж – командир взвода. Он хороший, только пьет, потому что не выдвигают. Я никогда, вы понимаете…Да прекратите же! Боже! Вы мне годитесь в… племянники.

Она как-то ослабела. И даже с ужасом почувствовала, что губы сами ответили на поцелуй, а тело начало предвкушающе обмякать. Она, конечно, слышала от подруг, что так бывает. И делала вид, что хорошо это знает. Но на самом деле ни разу не испытала ни с мужем-комвзвода, ни ещё с одним.

А здесь всё как-то произошло внезапно. Так жалко стало неухоженного этого правдолюба. Так его захотелось утешить и утешиться самой. И – она обмякла.

В конце концов она и пришла за прощением.

* * *

На другое утро Григорий Александрович Суханов, прихватив крамольную тетрадь, отправился в ректорат. Ректор, как и все, побаивался Григория Александровича, а потому с ним дружил. Суханова он принял без очереди, понял всё с полуслова и согласился – «дело надо замять в зародыше». «Идеологические» бури были опасны для всех. Особенно теперь, в смутные перестроечные времена, когда невозможно предугадать, чем всё обернется. Нельзя находиться возле бушующей стихии и не промокнуть. Со временем может подзабыться, ты ли спасал Маркса из волн ревизионизма, от тебя ли спасали, но – то, что подмок, – это останется. Пятно университету будет обеспечено. Ректор приказал немедленно разыскать старшего преподавателя Сергеечева. Разыскивали его десять минут. Еще с полчаса он добирался до ректората. За это время последовали два звонка, перевернувшие ситуацию: из райкома партии и комитета партийного контроля. Инстанции были обеспокоены идеологической диверсией студента Негрустуева. Спрятать дело «под сукно» больше не представлялось возможным.

Когда Сергеечев вошел, рассвирепевший ректор задал только один вопрос:

– Ваша работа?!

– Нет, – быстро ответил Сергеечев и тем себя выдал. Насупился.

– Нет, – повторил он, уже иначе, – с дерзостью. Как бы говоря: «Да. Но отныне это не обсуждается, потому что ЭТО санкционировано». И всемогущий ректор, перед тем готовый растоптать зарвавшегося преподавателишку, расшифровал этот взгляд и – осекся.

– Что ж, будем назначать комплексную экспертизу. Объективность прежде всего, – отвечая на хмурый взгляд Суханова, ректор удрученно повел плечами. Пальцы его непроизвольно выстукивали по обложке злополучной тетрадки марш энтузиастов.

* * *

История с «диссидентским» рефератом распространилась сначала по университету, затем – словно пожар при распахнувшемся окне, – по городу. В пересказе тетрадка преобразовалась в многотомный труд, а ее содержание стало выглядеть новой философско-экономической теорией, полностью перечеркнувшей постулаты марксизма. Антон Негрустуев вдруг сделался знаменит. На улице его стали останавливать какие-то таинственные бородачи с предложением переправить ТУДА; незнакомые люди, озираясь, подходили пожать руку. Верхом же популярности стал день, когда в тети Пашин подвальчик завалилась известная по городу поэтесса-конформистка Аграфена Беневоленская и – попыталась отдаться.

Реферат студента юридического факультета Негрустуева обсуждался на совместном заседании кафедр политэкономии и марксизма-ленинизма. С приглашением автора.

Антон волновался. Еще и еще раз «вгрызался» в тексты, выверял аргументацию.

На обсуждение Антон явился в «тройке», сшитой к школьному выпускному вечеру, а потому узковатой в плечах. Знакомые преподаватели с Антоном здоровались вполне добродушно, но сохраняя дистанцию. Незнакомые разглядывали с неприязненным любопытством. Для них Негрустуев стал человеком, втравившим множество достойных людей в мутное, липкое, с неясными последствиями дельце, – после двух лет перестроечных блужданий государство, опамятав, объявило борьбу с нетрудовыми доходами. Казалось, повторяется сценарий шестидесятых, и мало кто сомневался, что следом начнется привычное идеологическое корчевание.

Но и гробить увлекшегося парня не хотелось. Решили забросать вопросами. Это был тонкий ход. Нерадивый школяр, по малознанию взявшийся судить о сложнейшей материи, – это вам совсем не то, что заматерелый диссидент, посягающий на святое.

Вопросы посыпались: как Ленин оценивает Маркса и его экономическое учение? В какой работе Ленин аргументировал такую-то позицию Маркса, а в какой такую-то? В каком программном документе КПСС развивается такой-то тезис Маркса?

Негрустуев неприятно поразил, – грамотно и продуманно ответил на все вопросы.

И в свою очередь дерзко задал встречный вопрос:

– Каким образом свободное развитие общества при коммунизме, о котором говорил Маркс, согласуется с выдвинутым им тезисом «казарменного социализма»?

И тут научная добросовестность взяла своё, – вспыхнули страсти. Спорили меж собой, блистали язвительностью, бегали вытаскивать с полки тома Маркса, что-то кричали о переписке с Энгельсом.

Как и положено в научном споре, на первый план выступила профессура, и диспут сделался особенно тонок.

Началось пиршество духа. Даже прозвучало крамольное: «Что вы мне тычете в морду своим Марксом? В конце концов это тоже не икона».

Тогда поднялся секретарь парткома университета:

– Товарищи, что здесь происходит? И вообще кто ведет кафедру?

– Да, да, конечно, – председательствующий спохватился.

– Прошу высказываться. Поактивней, товарищи. Все равно ведь придется. Чего тянуть?

Послышался пугливый смешок.

– Может быть, секретарь партбюро факультета? – он повернулся к Суханову.

– А что я могу сказать? – Суханов неприязненно поджал губы. – Он и в земельном праве таков. Ничего на веру не принимает. Единственный среди студентов подметил, что без составления Земельного кадастра земля товарной стоимости не приобретет. О чем я всю жизнь своим дуракам талдычил. И – писал во все инстанции. И буду писать!

– Спасибо, Григорий Александрович. Какие поступят пред ложения?..Негрустуев, сядь! Тебя еще никто не отпускал!

– Да все понятно! – процедил разочарованный Антон. – Зачитывайте свое: «Обсудили – осудили». Кто там у вас на это выделен?

Собрание негодующе заволновалось. На сей раз Негрустуев оскорбил презрением всех присутствующих, и его больше не жалели.

– Что ж, раз торопитесь, – председательствующий кивнул.Доцент, на которого возложили подготовку заключения, поднялся. Он чувствовал себя неловко. Потому что в принципе был человеком порядочным. То есть, если жизнь не вынуждала совершить подлость, он ее не совершал. Но через месяц он выходил на обсуждение первого варианта своей докторской диссертации. Судя по сочувствующим взглядам, остальные понимали его положение и – сострадали.

Напечатанное на трех листах заключение гласило, что «студент Негрустуев допустил фальсификацию, искажение важнейших постулатов марксизма-ленинизма; мировоззренческая беспринципность привела автора реферата к ошибочным политическим выводам, объективно клевещущим на экономическую политику советского государства».

За утверждение экспертного заключения проголосовали единогласно. Копию постановили направить в ректорат для принятия решения о целесообразности дальнейшего пребывания Негрустуева в ВУЗе и в комитет комсомола – для рассмотрения персонального дела на комсомольском собрании.

– Считайте, Негрустуев, еще легко отделались, – назидательно произнес в завершение секретарь парткома.

Антон захохотал. Поклонился до полу:

– Спасибо, гуманные мои, что не приговорили к сожжению на костре.

Под неодобрительный гул он вышел.

* * *

«Не всё, что хочется, можется. Мудрость в том и заключается, чтоб уметь с этим примириться», – умно рассуждал Антон, обчитавшийся Льва Толстого. Но на самом деле в жизни делал все иначе. Стремился достичь недостижимого и постичь непостигаемое. Потому что, слава Богу, не был мудр. А был лишь умен.

И сейчас в тети Пашином подвальчике он слушал кипящего от негодования Ивана и чувствовал себя неловко, оттого, что приходится огорчать друга.

– Давай наконец исходить из того, что мы трезво мыслящие люди, – потребовал Иван, чувствуя, что начинает сатанеть.

– Давай, – безразлично согласился Антон.

– Тогда ответь, станет ли здравомыслящий человек лбом пробивать кирпичную стену?.. Не станет, и сам это знаешь. А что он сделает? Обойдет или перелезет. Потому что цель не в том, шоб пробить, а в том, шоб пойти дальше.

– А как же свобода воли? – тихо вопросил Антон. Иван едва не заскулил.

– Усвой наконец: есть вещи, которых лучше не касаться. Из нормального чувства самосохранения. Ты ж горячую сковородку не лапаешь! И твоя свобода воли от этого не страдает.

Ивану надоело ловить ускользающий Антонов взгляд, и он вгорячах прихлопнул лапой хлипкий стол.

–Покаешься, я тебя спрашиваю, на собрании, скотина упрямая?! – Да в чем, Ванюш?!

– Причем тут «в чем»? Просто встаешь и говоришь: «Был не прав. Блукал впотьмах. А на заседании кафедр мне так светом истины промеж глаз полыхнули, что так и живу – с красными звездами в зрачках, – весь из себя на марксистско-ленинской платформе». Всё! И – нырк на место. Дальнейшее я обеспечу. Баландин обещал поддержку.

Говорить о том, чего стоило уговорить Баландина вмешаться в «диссидентское дело», Листопад не стал.

* * *

Вверху, в дворике, послышался рев двигателя. Посреди лужи остановилась «Волга».

Дверь в подвальчик скрипнула.

Антон и Листопад переглянулись.

– Пойду встречу, – Иван поднялся. – А то свалится ненароком.

Через минуту в подвальчик в сопровождении Листопада вошла Александра Яковлевна Негрустуева.

Прищурилась с темноты.

Провела пальцем по табуретке, подставленной Иваном. Кивком приказала перенести ее к окошку, откуда в подвальчик стекала тусклая полоска света, с достоинством уселась. Разглядела меж рамами закопченную иконку, что воткнула тетя Паша. Поморщилась:

– Бардак развел, не приведи Господи! Бога, и того загадил, – Александра Яковлевна брезгливо принюхалась. – Чем у тебя пахнет-то?

– Нормально пахнет, – огрызнулся Антон. – Не тяни, говори, с чем пришла.

– А то сам не знаешь! Ты что ж это, мил-друг, мать позоришь? Я такого перед тобой не заслужила, чтоб сына-диссидента заиметь. Показали мне тут твои опусы…