Текст книги "Милицейская сага"

… Лавейкина сидела всё в той же скорбной позе, в какой оставил её, уезжая в прокуратуру, Тальвинский. Она издалека заслышала приближение следователя, – веселый бас Тальвинского бежал впереди него, словно породистый пес, упреждающий появление хозяина. Заслышала. Но даже головы не подняла. И склонённая покачивающаяся спина, и обвисшие руки, и давно не налаживаемая химзавивка с колючей проседью, – всё говорило о безмерности унижения и отчаяния и готовности нести тяжкий крест до недалекого уже конца.

Но увидел Андрей и другое: она напряжённо ждала, кем-то настроенная на безусловное прекращение уголовного дела, готовая торжествовать, но и страшащаяся непредсказуемого нрава следователя.

– Заходите, – он открыл дверь, приветливо кивнул сидящему за свободным столом Морозу и этим же жестом предложил ему вникать в происходящее.

Шаркая отёчными ногами, втиснутыми в бесформенные боты, Лавейкина тяжело остановилась посреди кабинета.

– Слушайте, вам не надоел этот маскарад? – Андрей рассматривал полинялую её красную кофточку, перекрещённую на спине слёжанным, в скатанных ошмётьях пуха платком. – Что вы сюда, как на помойку, ходите? Помнится, в магазине на вас тряпки куда поприличней были.

– И детям зареку, – невнятно, слизывая потекшие обильно слёзы, забормотала Лавейкина. – Будь оно все проклято. И тряпки эти, правда ваша. И чтоб ещё когда в торговлю…

– О, заблажила, – он достал из шкафа и положил перед Лавейкиной типографский бланк. Заметил, как напряглась она, пытаясь сквозь слёзы разглядеть содержание.

– Стало быть, так, почтенная. В связи с отказом в санкции на ваш арест в качестве меры пресечения избирается подписка о невыезде. Вплоть до приговора суда не имеете права изменять место жительства. В противном случае мера пресечения будет ужесточена.

– Воля ваша, – выдохнула Лавейкина. Спавшая с лица при словах «приговор суда», она вдруг вскинула опухшее лицо к потолку. – Господи! Почему допустил? Почему не отрубил руку мою берущую!

– Не из библии, часом? – поинтересовался следователь. Крепкая фигура его производила впечатление свежести и озорной решительности, проблёскивающей из-под грозного вида.

– Почему помутил мой взалкавший разум? Всё бы отдала, в рубище поползла, только б без позора!

– Прямой намёк на взятку! – Андрей басисто расхохотался, безжалостно глядя в кроткие, страдающие глаза обвиняемой.

– Не любите вы меня, Андрей Иванович. А потому и в невиновность мою не верите.

– Да я скорее в невинность вашу поверю! Ровно полторы недели назад в этом самом кабинете вздевали вы руки, уверяя, что за свою жизнь копейки государственной не усвистали. Теперь, после того как я обнаружил бестоварку, безусловно доказавшую факт хищения девятисот рублей, мы вынуждены выслушивать новую сагу. И это при том, что в магазинчике вашем с общими остатками в восемь тысяч рублёв в советской валюте обнаружено аж на двадцать тысяч дефицитных излишков! Так что в подсобке повернуться негде. Должно, кто сверху подбросил! Через дымоход.

– Злы люди! Верите, ни сном, ни духом!

– Как не верить! – Тальвинский налился свежей яростью. – Да такую как вы за девятьсот рублей сажать, все равно что серийного убийцу за неуплату алиментов!

– Господи! Страсти какие рассказываете.

– Свечку вам, Лавейкина, стоит поставить – повезло. Поздно вы мне попались.

– Смеётесь над старушкой, Андрей Иванович. А ведь едва жива. Ноги вот отказывают. Закупорка вен. А тут ещё на нервной почве сердце. Не жиличка я, видать, на этом свете. Врачи на операцию уговаривают, а я им: раз следователь не велит, раз моему следователю надо, так хоть на костылях, а приползу по вызову. Он у меня такой редкий человек: зря не прикажет.

Подхалимаж Лавейкиной был столь кондовым, что Тальвинский всякий раз исподволь выискивал в её глазах чёртиков. И иногда казалось, – замечал.

– Стало быть, вы подтверждаете, что, кроме вменённой вам суммы в девятьсот рублей, иных хищений не совершали? – сухо уточнил он. – Или появилось дополнительное заявление?

– Не. Не совершала, – осторожная Лавейкина заново наполнилась тревогой.

– В таком случае до послезавтра. Будем направлять дело в суд.

– Ну, уж и ладно. И разом. Все равно позор, – она медленно попятилась, слегка двигая задом, словно нащупывая таким образом дверь. А, нащупав, выдавилась в коридор, откуда ещё какое-то время доносилось тихое её стенание.

– Видал, какова? Бабушка, божий одуванчик, – обратился Тальвинский к Морозу. – Много за ней грешков, ежели на скамью подсудимых на карачках ползти готова, лишь бы побыстрей. Только неправильно это – пробавляться щурятами, когда кругом акулы резвятся. Согласен, крестник?

– Безусловно. С тем и прибыл.

– Тогда споемся. Запомни: главное для нас с тобой в этом деле не хищение на девятьсот рублей – чепуховая по нынешним временам цифра, и даже не таинственные излишки на двадцать тысяч. Это всё наживка… Ты ведь покойного Алексея Владимировича Котовцева должен помнить?

– Еще бы! – Виталий встрепенулся.

– Так вот, акула эта, которую Лавейкина дряблой грудью прикрывает, наверняка не кто иной, как директор Горпромторга Слободян. Когда-то мы на него еще с покойным Алексеем Владимировичем охотились. Теперь Котовцев мёртвый. Доказательства, что собирали, после его смерти, как корова языком. Убийца не найден. Но выгодна его смерть была троим, которые ныне на рынке заправляют. И – все трое в полном порядке. Один из них – Слободян. Понимаешь, к чему я? – Всё, что могу! – выдохнул Мороз. Тальвинский удовлетворённо кивнул. – На самом деле, шансов почти никаких, – нехотя признал он. – Но, говорят, новичкам в первый раз везет. Я сейчас с начальником райотдела еду в УВД на аттестацию. А тебе предстоит некий необычный визит. Так что слушай внимательно…

Виталий Мороз зашёл за трёхэтажное здание Центрального городского универмага, ловко протиснулся между приставленной к забору лестницей и гниющим под открытым небом огромным рулоном бумаги, – в подвале, под универмагом, размещалась переплётная мастерская.

За рулоном обнаружилась маленькая, ведущая во внутренний дворик калитка.

– М-да. Здорово замаскировались обэхээсники, – пробормотал Виталий. – Ещё пару пулемётов у входа – и ни один расхититель не прорвётся.

Пулемётов, правда, не оказалось, но и они не привели бы Мороза в то изумление, в коем застыл он, попав в тихий, засиженный лопухами дворик, в углу которого доживало свой век одноэтажное, облупившееся, с зарешёченными окнами здание. В самом центре его, над пронзительно-поносного цвета дверью ритмично поскрипывал на цепи огненно – красный фонарь с надписью по ободу “ОБХСС”, – свежая дизайнерская находка обитателей особнячка.

За входной дверью обнаружился короткий предбанник, обрубленный тремя внутренними дверьми. Прямо – “Фотолаборатория”, с карандашной припиской “Пыточная”; справа – клеёнчатая дверь с длинным полуистёршимся перечнем фамилий; левая дверь привлекала лаконичностью и нестандартностью оформления – “Старший оперуполномоченный Рябоконь. Менее уполномоченный, но еще более страшный опер Лисицкий”. Чуть ниже красовалось выведенное вязью напористое объявление: “Вниманию жуликов, тунеядцев и кровососов общества! Приём покаявшихся с 9 до 18 часов. Прочая нечисть – согласно повесткам. Хорошенькие расхитительницы обслуживаются вне очереди и вне графика”.

Эту самую дверь Мороз и толкнул. Далее открылся отсек, состоящий из двух комнат. В ближней, проходной, среди сиротливо пылящихся столов приквартированный к ОБХСС местный участковый колотил одним пальцем по разбитой пищущей машинке. При виде вошедшего он запустил палец в зубы и быстро им задвигал, что, очевидно, соответствовало крайнему напряжению мысли. Из состояния творческой задумчивости его не вывел даже взрыв хохота, обрушившийся в дальней комнатёнке и тотчас расколовшийся на несколько голосов. Мороз шагнул на звук, прислонился к косяку.

Первым вошедшего заметил сидящий напротив двери сухощавый, с обострённым колючим лицом мужчина. За спиной его прямо к стене гвоздями – соткой был приколочен круглый дорожный знак “Въезд запрещён”. Чуть ниже висела пояснительная надпись: ”Для несогласных с концепцией великого футбольного тренера товарища Лобановского вход через сортир”. Журнальное фото самого Лобановского было пришпилено здесь же, рядом с фотографией изможденного пожилого человека, в котором Мороз, едва глянув, узнал Котовцева.

Старший оперуполномоченный Рябоконь был страстным, бескомпромиссным футбольным болельщиком. По слухам, бывалые клиенты в поисках редкой доброй минуты старались подгадать свои визиты под победный график киевского “Динамо”.

Рябоконь не улыбнулся – казалось, что соответствующие лицевые мускулы на аскетичном его лице попросту отсутствуют, но всё возможное от увиденного удовольствие изобразил:

– Коля, твою мать! К нам человек от Тальвинского.

Мороз повернул голову вправо, где, как он и ожидал, восседал тот самый страшный оперуполномоченный Николай Лисицкий. Именно восседал. Он забросил на стол скрещённые ноги в микропорах – низкорослый Николай с юношества предпочитал толстые подошвы – и, покручиваясь во вращающемся кресле, подтачивал пилкой холёные ногти.

К слову сказать, хотя время было крепко к пятнадцати часам, столы в кабинете сохраняли девственную чистоту.

Лисицкий, узнавший в вошедшем прежнего своего внештатника, радостно осклабился, отчего загорелое лицо его с аккуратным пшеничным арийским пробором сделалось неотразимо привлекательным, и, сбросив ноги со стола, вскочил:

– Всем родам войск, смирнаа! Зиг коллегам!

При этом вытянулся в наигранном раже, давая возможность остальным оценить ловкую на нём импортную “тройку”.

– Так ты, стало быть, теперь подсобляешь моему «земеле» Тальвинскому? – сообразил он. – Говорят, его вот-вот нашим боссом назначат.

– А что ж ему, век в следопутах сидеть? – вступился Рябоконь. – Это мы, старые ищейки, на другое не годны. Или сдохнешь здесь, иль сопьёшься, иль какой-нибудь Муслин соберёт компру, да и вышибет за чрезмерное рвенье. Слыхали, чего опять этот замполит отмочил? Говорят, в Ленкомнате политзанятия с агентурой проводить собрался. О, курвы какие лезут! Не милиция, а помойка стала. Кого ни попадя родная советская власть пихает. Но таких духариков не припомню!

Надо сказать, что фамилию Муслина в оперативных и следственных кабинетах Красногвардейского райотдела милиции “полоскали” с особым, мстительным наслаждением. Полгода назад заместитель заведующего отделом горкома партии Валерий Никанорович Муслин погорел “на личных связях” и был направлен на усиление в милицию, как раз на вакантную должность заместителя по политической работе Красногвардейского РОВД. В отличие от прежнего замполита, бывшего председателя районного Комитета народного контроля, который за десять лет службы так и не удосужился заглянуть в Уголовный кодекс, зато слыл тихим, бесконфликтным человеком, новый зам оказался службистом рьяным и, на беду, безудержно инициативным.

Собственно, недобрые опасения овладели отделом накануне его появления: когда стало известно, что, отдыхая в Прибалтике, замполит на собственные деньги приобрел полное собрание сочинений Маркса и Энгельса.

И опасения, увы, стали сбываться.

Работу свою Муслин начал нетрадиционно – со шмона в столах сотрудников. А ещё через два дня под утро отдел был поднят по тревоге. Злые, небритые, с полузакрытыми глазами, в ожидании известия о дерзком побеге, взбирались сотрудники по крутой отдельской лестнице и утыкались в живот торжествующего, с иголочки замполита с секундомером в руке. “ Три минуты опоздания! А если бы за это время началась бомбёжка? На Западе опять оружием бряцают. Будем тренироваться”. Тренировались до изнеможения, по два – три раза в неделю. Самым страшным ругательством в эти дни стало слово “курвиметр” – какая-то неведомая никому загогулина, которую надлежало найти и засунуть в “тревожный» чемоданчик. Поскольку показатели раскрываемости резко упали, вмешался замначальника УВД по оперативной работе, и тренировки, несмотря на сопротивление Муслина, были прекращены. Но и замнач УВД отступился, когда на отдел обрушилась новая инициатива беспокойного Муслина и ужасом предчувствия сковала весь городской гарнизон. А именно: в преддверии праздника Великого Октября задумал замполит сколотить милицейскую “коробку” и в торжественном марше пройти во главе её перед гостевой трибуной на площади Ильича. Дело серьёзное, политическое. И вот уж третью неделю, с трёх до пяти, потея от духоты и злости, молотили каблуками городской асфальт следователи, гаишники, опера из ОБХСС и уголовного розыска. Неявки, объясняемые работой по раскрытию преступления, приравнивались к идеологическому саботажу.

Страдающий плоскостопием следователь Чугунов, отчаявшись, сделал официальный запрос в областной психоневрологический диспансер. Долго в полном отупении вертел он поступивший через секретариат ответ: « Сообщаем, что гр-н Муслин Валерий Никанорович на учёте в диспансере не состоит”.

– Представляешь, не состоит, – пожаловался Чугунов подвернувшемуся Рябоконю. – Кого ж там тогда вообще держат?

– Сам ты козёл, – с привычной безапелляционностью отбрил Рябоконь. – Да этот малый хитрожопей нас всех вместе взятых. Давай на “пузырь” побьёмся, что через неделю после парада он будет сидеть в политуправлении, а мы с тобой, как всегда, в дерьме.

– Ну, с последним-то чего спорить, – уклонился от пари прижимистый Чугунов.

Сам Рябоконь, а за ним и Лисицкий от занятий на плацу увиливали, объясняя причину коротко и неоригинально: “Ухо болит”. Но всё явственней и настойчивей становился нажим Муслина, и всё больше вырисовывалась перед последними фрондёрами дилемма: либо натянуть сапоги и встать в общий злорадствующий строй, либо…

При одной мысли об этом “либо” Рябоконь заходился.

– Несчастная всё-таки наша ментовка. За семьдесят лет – ни одного министра с юридическим образованием! Один Федорчук, курва, чего стоил – последние профессионалы при нем сгинули, – Рябоконь ностальгически глянул на висящую фотографию, – в маленьком подразделеньице громогласно поддерживался культ погибшего Котовцева.

– Скоро останутся одни Муслины, – подвел он итог спича. Неодобрительно присмотрелся к скупому на эмоции новичку. – Да вот еще желторотики.

– Звонил нам Андрюха, – перебил впавшего в желчь приятеля Лисицкий. – Так что немножко в курсе проблемы. Тем паче сами эти излишки на свою голову и вывернули. Уж кому-кому помочь, а Тальвинскому-то…

– Да! – согласился Рябоконь. – С ним еще сам Котовцев работать любил. Этот, если на след встанет, не сбивался. За то и пострадал вместе с нами. Но не пофартило вам на этот раз, ребята.

– Мы уж меж собой вопрос этот обхрюкали, – растекся в обаянии Лисицкий, и Мороз понял причину щедрой его улыбчивости. Своей обходительностью он как бы компенсировал угрюмую недоброжелательность нелюдимого соседа. – Есть такой Тариэл среди нацменов. И даже в авторитете. Тариэла этого прихватить заманчиво! Богатая бы информация пошла, – Лисицкий разве что не облизнулся. – Только не на чем. Подходов у нас к нему нет. Крутится при властях. Теперь вот кооператив организовал… Как это? – Лисицкий припоминающе пощелкал пальцами, заглянул в ящик стола. – Да вот! По доставке на дом обедов ветеранам войны и инвалидам.

– О, дает, курва! – Рябоконь коротко, от души снецензурничал.

– Ну, ветераны его, понятное дело, заждались. На самом деле под крышей кооператива цветочками приторговывают.

– И цветы эти с юга возят, – уточнил Рябоконь. – А наших садоводов, что свое выращенное торговать пытаются, через купленный исполком шугают. А где исполкома не хватит, так по сусалам учат, – не лезь-де русс Иван в чужой бизнес. Их же тут, сволочей, целая колония. Талдычат: маленькие республики, маленькие республики! А мы вот с Колей прикинули: да если их по остальной России хоть полстолько, как здесь, кто ж там-то остался? Во где демографическая загадка!

– Главное, даже на такой туфте, как цветы, не зацепишь, – Лисицкий сцыкнул. – Они ж, хитрованы, сами не высовываются; через наших бабок торгуют. К тому же вот уж два месяца как Тариэл вовсе с горизонта соскочил.

– Хотя в принципе всё можно найти, ежели умеючи, – Рябоконь прикрыл один глаз и стал похож на подбитого ворона. – Сколько у Андрюхи сроков?

– Нет сроков. В понедельник дело должно быть или на продлении, или в суде, – буркнул безнадежно Мороз.

– Хо! – даже Лисицкий поперхнулся.

– Нет сроков, нет разговора. Я не шаман, чтоб за полчаса любую черную задницу из-под земли выдернуть, – сгрубил Рябоконь. – И вообще передай ему, чтоб не дергался. Подметил, как на лице Мороза заходили желваки. Понимающе усмехнулся. – Не пацан ведь вроде тебя. Получил раз по сусалам, ну, и умойся. Слава Богу, опять в гору пошел. Так и – дуй, пока фарватер чистый.

– Тогда лучше вообще ничего не делать, – съязвил Мороз, откровенно вызывая желчного Рябоконя на ссору.

– Лучше, – неожиданно миролюбиво согласился тот. – Но нельзя. Положено шевелиться. «Палки» строгать[6]6
  На милицейском жаргоне «палка» – поставленное на учет раскрытое преступление. Работа сотрудника оценивалась в зависимости от количества выявленных преступлений. Поэтому обэхээсники, как правило, сосредоточивались на выявлении незначительных эпизодов, что не требовало кропотливого труда


[Закрыть].

Тут он кого-то увидел и нехорошо оживился:

– А кстати!

В предбанник вошел и под недобрым взглядом Рябоконя смущенно затоптался сдобный мужчина лет пятидесяти. Он собирался что-то сказать, но сбился, вопрошающе глянув на незнакомца.

– Новенький опер угро – Мороз, – коротко представил Лисицкий. – Может, помнишь, когда-то у нас пацаном крутился.

Лицо вошедшего осветилось стеснительной радостью.

– Очень, очень приятно. Растет, стало быть, смена. Исполняющий обязанности начальника ОБХСС Красногвардейского РОВД Марешко.

Мороз с трудом сдержал разочарование и, кажется, не вполне удачно. В самом деле, трудно было угадать в этом благообразном человеке знаменитого в прошлом опера, о котором им рассказывали еще в школе милиции на семинаре по оперативному мастерству. И даже Тальвинский, на что не любитель цветастых комплиментов, инструктируя сегодня Мороза, назвал Марешко саблезубым тигром сыска. Если и был это тот самый тигр, то изрядно потрепанный и – судя по тусклому взгляду – с искрошившимися клыками.

Марешко робко взглянул на Рябоконя, зловещее молчание которого, казалось, заполнило кабинет.

– Из прокуратуры звонили. Материальчик у вас заволокичен, – искательно произнёс Марешко.

– Сами заволокитили, сами и разволокитим, – мрачно обрубил Рябоконь и – демонстративно харкнул на пол. – А скажи-ка мне, начальник хренов, давно ли воровством промышляешь?

Мороз опешил. Даже Лисицкий встрепенулся. Но Марешко, с самого начала понявший, о чём пойдёт речь, лишь кротко вздохнул:

– И всё-то ты, Серёженька, сердцем принимаешь. А мы ведь товарищи.

– Чего?! – поразился Рябоконь, поворачиваясь правой стороной лица, которую, захватив кусок брови, пересёк тонкий, жилистый шрам. И когда Рябоконь оживлялся и быстро говорил, правая щека двигалась не в такт с левой, а чуть опережая. Смотреть на это было жутковато. – Он, курва, чего удумал? Материалы чужие тибрить. С каких это пор ты строительство стал курировать?!

– Так беспокоить тебя не хотелось, Серёженька, – расстроился Марешко. – Материальчик-то мелкий, пустяковенький. Прорабчик досок для дачи вывез. Тут же и попался, тут же и признался. И сумма какая-то смешная – чуть ли не сорок пять рублей.

– Пятьдесят три! Пятьдесят три рубля, паскуда! – совершенно не владея собой, загремел Рябоконь. – Ты мою “палку” себе на учёт поставил[7]7
  Согласно комментарию к УК РСФСР, хищение на сумму до пятидесяти рублей квалифицировалось как мелкое; от пятидесяти и выше рассматривалось как значительное


[Закрыть].

— Ладно, Серёга! Прости старому лису, – попытался разрядить обстановку Лисицкий. – Год до пенсии мужику.

Марешко благодарно закивал, будто ему сейчас сказали нечто приятное, просто-таки умасливающее душу.

– У меня у самого последняя десятка пошла! Вон демобильские зарубки делать начал, – непримиримый Рябоконь ткнул в косяк, истыканный ножом. – А только подлянки никому не кидаю.

– Ну, уж и подлянки, – осторожно обиделся Марешко. – Хочешь, ставь себе эту “палку” на учёт. Подумаешь, находка.

– Так чего, отдаёшь?

– А то из-за всякой ерунды ссоримся, ссоримся.

– Значит, не отдаст, – мрачно констатировал Рябоконь. – Этот паучило чего под себя подгрёб, так уж не выпустит. А ведь человеком при Котовцеве был: “головку” вагонзавода обложил и затравил в одиночку, – не стесняясь присутствия Марешко, припомнил Рябоконь. – Равнялись мы на тебя, скотина!

Марешко зябко, едва заметно скосившись в сторону выхода, поёжился.

– И в лапу не брал! А теперь рад бы, да не дают, поди, – не за что! Вот только и осталось последнее – “палки” у корешков тибрить.

Он замолчал: под прозрачной кожицей на лице Марешко – словно подсветка включилась – расцвели и зашевелили отростками обширные кусты капилляров. Тяжёлое молчание наполнило комнату.

– Воды? – догадался Мороз.

Марешко жестом отказался.

– Всем нам… досталось, – тихо произнёс он.

– Да, я чего зашел-то, ребята, – сделав над собой усилие, Марешко слабо улыбнулся. – Агент мне только что позвонил: в горсаду нацмены-цветочники появились. Тариэла видели.

– Сильна твоя фортуна, парень! – Лисицкий вскочил.

– Если еще зацепим, – Рябоконь, сомневаясь, покрутил тоненькую папочку. – Будем документировать или ну его?..

Метнул папку в сейф.

– Я прихвачу понятых и зайду от набережной! – выбегая, азартно крикнул Лисицкий.

– Может, и мне с вами?.. – засомневался Марешко, но, наткнувшись пасмурный взгляд Рябоконя, передумал. – А впрочем, работы много.

Когда он повернулся, у Мороза подкатило к горлу: над лоснящимся, усыпанном перхотью воротником старого пиджака на дряблой шее задрожали от сотрясения слежанные ошметья седых волос. Мороз уже слышал, что полгода назад у вдовца Марешко от лейкемии умерла единственная дочь.