Текст книги "Милицейская сага"

Кабинетик начальника районного следствия, возле вечно протекающего туалета, как обычно, не пустовал. На этот раз напротив Чекина, скрытого за грудой разложенных на столе дел и материалов, на кончике стула нервно ерзал пожилой участковый с аппетитной фамилией Галушкин.

В прежней, доперестроечной жизни Павел Федосович Галушкин слыл за отдельского диссидента. Участковым Федосыч был очень хорошим. К тому же, в отличие от других стариков, грамотным: с грехом пополам, а закончил заочно юридический институт.

Но – не любило, признаться, Пал Федосыча начальство. Не было, пожалуй, директривы или указания, по поводу которых не прошёлся бы публично старый бурчун. Да и на партийных собраниях невоздержанный Галушкин «попил кровушку» не у одного состава президиума. Сформировав вокруг себя весёлую, проказливую оппозицию из небитой молодёжи, он проталкивал сомнительные, не согласованные в верхах резолюции. Долго ломало руководство голову, как бы обуздать въедливого старика.

Проблему с неожиданной элегантностью решил начальник отдела: полгода назад, на очередном отчётно-выборном собрании, к общему потрясению, предложил избрать Галушкина секретарём партбюро. И жизнь подтвердила, что истинная мудрость есть умение провидеть. Уже спустя месяц после избрания, отстаивая свежую установку райкома, Галушкин так ловко и кстати ввернул длиннющую цитату из последнего Пленума ЦК КПСС, что посрамил даже нового замполита Муслина.

Далее произошло вовсе непредвиденное: через короткое время Галушкин обернулся внезапной головной болью для всего отдела.

Неизвестно доподлинно, как именно инструктировали его в райкоме, но только в умудренном, битом жизнью мужике внезапно пробудили давно, казалось, потухший вулкан. Пятидесятитрехлетний ветеран воспылал лютой ненавистью к «субъектам хозяйственных преступлений». И для начала восстановил против себя родное село, поизымав все имевшиеся там самогонные аппараты. Так что односельчанам пришлось платить за то же самое в соседних деревнях.

Не удовольствовавшись этим, Галушкин отправился в отдел БХСС и попросил дать ему на исполнение какое-нибудь заявление о посягательствах на социалистическую собственность на вверенном ему участке. И получил, чего желал, – заволокиченную, «палёную» анонимку о хищениях в кооперативе по изготовлению памятников, что организовал на территории района некто Воронков. Воронков этот, несмотря на телячий двадцатитрехлетний возраст, слыл городской знаменитостью. В 1986 году, сразу после армии, едва был принят закон «Об индивидуальной трудовой деятельности», он, как позже сформулировал Гулашкин, ступил на стезю стяжательства. Деятельность его оказалась сколь разнообразной, столь и удачливой. Казалось, он хватался за все, и все приносило ему успех. К 1989 году молодой парень владел сыроварней, пекарнями, двумя кооперативными кафе, пошивочным ателье и даже прикупил оборудование для изготовления силикатного кирпича. Последним хитом оказалось создание мастерской по изготовлению памятников – как раз на галушкинском участке. Воронков привлек к делу нескольких скульпторов, которые и наладили производство гранитных памятников с портретами. Так что скоро халтурщики из государственной ритуальной мастерской, специализирующиеся на мраморной крошке, лишились самых денежных заказов. Именно там, кстати, очевидно, и рождена была пресловутая анонимка. Суть анонимки сводилась к двум пунктам: во-первых, часть памятников оплачивается помимо кассы; во-вторых, для каменотесных работ используется без оформления труд бомжей.

Энергия, с которой взялся за изучение материалов Галушкин, окружающих сначала веселила, потом начала пугать. В поисках «левых» гранитных плит Галушкин облазил шестнадцать кладбищ по области, опросил с пристрастием не менее двухсот владельцев «подозрительных» памятников, из которых лишь трое неохотно подтвердили, что передали сумму большую, чем указанная в квитанции, и еще трое показали, что памятники им изготовили за пределами мастерской. Добившись этого успеха, Галушкин потребовал от Чекина немедленно арестовать злостного расхитителя. Чекин озадаченно хмыкнул. Галушкин, подёргав пористый свой, мигом налившийся обидой нос, строго произнёс:

– Нас в райкоме недавно ориентировали – все силы на борьбу с кровососами, присосавшимися к перестройке. Они дискредитируют инициативу партии и под прикрытием кооперации эксплуатируют наёмный труд. Наша партийная обязанность – Воронкова этого колупнуть – в назидание прочему антисоветскому элементу.

Боясь обидеть старика, Чекин сдержал улыбку.

И напрасно. Потому что на другой же день Галушкин направился к руководству с рапортом. На общую беду начальника в отделе не оказалось, а был лишь замполит Муслин, который как раз корпел над англо-русским словарем, готовясь к заграничной турпоездке.

– Как на духу! Как коммунист коммунисту! Веришь ли еще в победу марксизма-ленинизма?! Иль, может, тоже перерожденец? – с порога страстно произнес Галушкин, выкладывая приготовленные материалы.

– Ай лаф ю, – пролепетал сметенный напором Муслин и, зардевшись, подписал оба постановления: о возбуждении уголовного дела и о задержании подозреваемого на срок до трёх суток.

И вот теперь, спустя двое суток, Галушкин требовал от начальника следствия получить у прокурора санкцию на арест задержанного им Воронкова.[4]4
  Согласно уголовно-процессуальному законодательству, орган дознания может возбудить уголовное дело о любом преступлении и расследовать его до десяти суток, после чего дело для дальнейшего производства должно быть передано следователю


[Закрыть].

— Ты на чём дело в суд собираешься отправлять? – не в первый раз вопросил Чекин, скосившись на вошедшего Тальвинского. – На каких доказательствах? На показаниях трёх человек? Да они у тебя ещё на следствии вслед за остальными откажутся. Ведь на самом деле для них для всех Воронков этот – благодетель.

– Да! Мелки людишки! – печально согласился Галушкин. – Всё норовят собственную шкурную выгоду выше общественной справедливости установить. Тут ещё просто непаханное поле для наших идеологических органов. А кровососа этого необходимо изолировать. Дабы другим неповадно было на чужом горе деньги лепить.

– А ритуальные мастерские на чем?

– Так то государство! Чего ж равнять-то? – Галушкин с особым вниманием присмотрелся к начальнику следствия.

Чекин безнадежно вздохнул:

– Ну, допустим. Скажи, Воронков лично у кого-нибудь деньги брал? – Прям! Держи карман. Станет он мараться, мистер Твистер. Унего для этого холуи есть.

– Тебя спрашивают, – включился в беседу Тальвинский. – Кто из них показал, что передавал Воронкову «левые» деньги?

– Покажут они, как же! Одна сволочь.

– Тогда за что сажать-то?! По какой статье?

– А вам не все равно, какую цифирьку подставить? Тут главное, общество очистить, – Галушкин углядел, как Чекин и Тальвинский тонко переглянулись, и насупился. – А хотя б за частнопредпринимательскую деятельность. Ее-то из новых умников никто пока не отменил. Я специально проверил. Главное – чтоб на ржавый гвоздь его! Я вон всю жизнь честно прослужил. И чего нажил? А эта сопля едва за двадцать и –погляди каков выискался! Взрослые мужики на него пашут. Кофей ему с поклонцем подают! А он им эдак тычет. Коттедж, сволота, в три этажа отгрохал. Сарай на улице мореной доской обшил. А сортир! Сортир вонючий кафелем, поди ты, обложил, – взгляд старого милиционера сделался диким. – И не как-нибудь, а в цветочек. А на постаменте, стало быть, как на троне, компакт итальянский водрузил. О, как изгаляется, гад!

Галушкин в полном расстройстве принялся нещадно корчевать ногтями узенькую полоску волос, и без того быстро редеющую под натиском двух загорелых залысин.

– Да, щелей меж гнилых досок у него наверняка нет, – съехидничал Тальвинский. Вот уж какой год Галушкин не мог закончить с домашним ремонтом. Едва ставил заплату в одном месте, как прорывалось что-то по соседству.

– Потому и щели, что честный человек! – нервно вскричал участковый. – Еще не хватало: меня с расхитителем на одну доску.

– Стало быть, так, – констатировал Чекин. – Дело это мы у тебя , Федосыч, забираем. Воронкова немедленно выпустим.

– Да это что ж такое ты говоришь, Аркадий? Ты ж коммунист! – Галушкин поперхнулся негодованием.

– А ты заглохни, Павка Корчагин! – Чекин потерял терпение. – Скажи спасибо, если еще договоримся с этим Воронковым, чтоб без скандала. А то, гляди, вышибут тебя из органов за незаконное задержание.

– Ежели вовсе перерожденцы, так за правое дело готов пострадать!

– Словом … Ты все понял?

– Чего ж не понять-то? Дожили. Державу великую на наших глазах разворовывают, а мы вместо чтоб грудью, значит, единым фронтом…, – безнадежно махнув рукой, Галушкин удалился.

Чекин подвинул папку Тальвинскому.

– Возьми. Шеф просил выручить. На весь отдел пятно. Тут он нам, кстати, парнишку на неделю дал в помощь. Отправишь его в ИВС[5]5
  «Изолятор временного содержания», где содержатся до трех суток задержанные, в отношении которых решается вопрос об аресте


[Закрыть] к Воронкову этому. Проинструктируй, как складнее передопросить. А сам вынеси постановление об освобождении за нецелесообразностью. Втихаря прекратим куда-нибудь на товарищей и зароем в архивы. С Берестаевым договорюсь, Прокурор у нас хоть и баламут, а подставлять район под незаконное задержание не захочет. Хотя сегодня, после твоего визита, к нему лучше не приближаться.

– Стало быть, знаешь? – Андрей виновато потупился.

– А то! За тобой же след повсюду как за раненым кабаном, – Чекин был заядлым охотником. Правда, выехав из дома, не всякий раз доезжал до леса. – Только что Берестаев звонил, – привет передал: два дела со злости завернул на доследование.

– Александрыч, ты на меня зла не держишь? – Тальвинский, выбиравший момент для разговора, решился. – Ну, что вроде как в обход тебя иду на повышение. Я ведь понимаю, у тебя и прав больше, да и по жизни лучше кандидатуры нет… Ты только скажи, и я без звука…

– Даже в голове не держи, – невозмутимо пресёк разговор Чекин и, явно опасаясь новых излияний, демонстративно опустил руки на клавиши.

Андрей с нежным выражением глянул на начальника следствия и отошёл к окну. Там вновь увидел непутёвых Ханю и Чугунова, отступивших уже к самому крыльцу. Оба, размахивая руками, что-то быстро, не умолкая, говорили мужчине, который, судя по нервным движениям, упрямо стремился пройти в отдел. Но стоило ему сделать шаг в сторону, как кто-то из двоих вновь оказывался на пути.

– Вот разыгрались, мормудоны, – снисходительно пробасил Тальвинский.

– А, это, – Чекин равнодушно скосился в окно. – Это они от мужа твоей Вальки отбиваются. К руководству рвётся.

Андрей почувствовал, как по низу живота его растекается неприятный, унижающий холодок. С какой-то безысходностью привалился он к оконной раме, наблюдая, как в двадцати метрах решается его судьба. Андрей догадывался о скрытой неприязни к нему начальника райотдела и ничуть не сомневался, что если муж Валентины сейчас к нему пробьется, на назначении будет поставлен жирный крест.

– Трубку возьми, – вернул его к действительности голос Чекина. – Это тебя.

– Слушаю.

– Андрюша! Алло, Андрюшенька!

– Слушаю, слушаю, Валюх!

– Господи, как же это? Я только сейчас узнала. Он что, действительно пошёл к вам?

– Он уже у нас.

– Боже мой, но это ужасно! – голос Валентины сбился в судорожные всхлипы. – Он же на тебя столько грязи выльет. Это ж всё, о чём ты мечтал, рухнет!

Скосившись на Чекина, Андрей прикрыл трубку.

– Обойдётся. Лучше скажи, как твои украшения.

– Мои? Лечу по твоему совету бодягой… Подожди, где он сейчас?

– На крыльце.

– На крыльце?.. А что он там делает?

– С Ханей плюются.

В самом деле Ханя перед тем сказал что-то резкое и плюнул на асфальт, зло растерев плевок. И Он тоже плюнул, согласно кивнув головой. Понимающе скривился Чугунов и вновь принялся что-то говорить, на этот раз не нервно, а обстоятельно.

– Я тебе перезвоню, – Андрей вернул трубку Чекину, не отрываясь от происходящего на улице. Там как будто установилось взаимопонимание. Все трое закурили. Потом Он кинул окурок, махнул рукой и пошёл прочь, сопровождаемый приобнявшим его за плечо Чугуновым. Ханя же, крутнувшись лисом в курятнике, влетел в райотдел и через несколько секунд оказался в кабинете Чекина.

– О! Андрюха! Сквозанул-таки! А мы всё дёргались, как бы не появился. Словом, докладываю – операция «Рогоносец» проведена с присущим мне блеском. Противник разбит по всем позициям.

Он бесцеремонно открыл нижний ящик Чекинского стола, извлёк оттуда залежалый плавленый сырок и с жадностью хронического обжоры запустил целиком в рот. – Усовестили мы мужика, и под тяжестью улик он признал, что из-за собственной шлюхи ломать жизнь другим не стоит. Сейчас мы в него пару стаканов вольём. Закрепим, чтоб уж наверняка не вернулся… В общем, кто спросит, я на следственном эксперименте. Всем богатырское пока!

Провожая его взглядом, Андрей неприязненно представил, что говорилось и что будет сейчас говориться о нежной, беззаветно преданной ему Валюхе.

– Ничего, перемелется, – догадался, как всегда чуткий, Чекин. – Надо тебе с Лавейкиной поскорей заканчивать. Гнилое это дело.

Он прервался, заметив тихонько раскрывающуюся дверь.

…И вдруг – дуновение ветра, ощущение стремительного движения, и, прежде чем ошеломленный Чекин успел закончить фразу, на плечи стоящего перед ним Тальвинского обрушилось гибкое и сильное тело.

Обхваченный сзади Андрей сделал резкое движение, чтобы освободиться. Но, вопреки ожиданию, усилие его не привело и к малейшим результатам: будто он оказался опутан мотком стальной проволоки.

К такому уверенный в своей силе Тальвинский не привык, и оттого принялся пыхтеть, наливаясь злобой.

Напавший состояние его распознал и быстро распустил захват. А когда не на шутку разъярённый Тальвинский развернулся, уже стоял, вытянувшись во фрунт.

– Товарищ майор! Разрешите доложить! Лейтенант милиции Мороз прибыл в ваше распоряжение!

По мере того как ладный парень докладывал, весело поблёскивая глазами, гнев Тальвинского уступил место сначала недоумению, а потом радости.

– Виталик! – Андрей обхватил его за бицепсы, с силой, будто бы от избытка чувств, вжав в них длинные свои пальцы. С таким же успехом можно было пальпировать кору крепкого дерева. – Ты погляди, каким стал! А с виду сухощавый. Канаты у тебя там, что ли, вшиты?.. Знакомься, Александрыч. Мой крестник. В свое время едва по хулиганке не посадил. А теперь гляди каков – соратник. Сколько прошло?

– Больше пяти лет! Уже двадцать три исполнилось!

– Уже! – Чекин хмыкнул. – Так что, лейтенант, материалы, что я тебе дал, изучил?

– Так точно. – Стало быть, фамилия Воронков тебе теперь знакома. Скоро познакомишься лично. Придется съездить в ИВС. Андрей Иванович попозже разъяснит, что нужно сделать. Ну, и раз вы такие крестники, на неделю прикрепляю тебя к нему. Вопросы есть?

– Никак нет… Какие будут указания? – Мороз молодцевато повернулся к Тальвинскому.

– Подожди у меня.

– Хорош! Прямо гусар на плацу. Такие женщинам нравятся, – оценил Чекин, едва Мороз, чётко повернувшись, вышел. – Впрочем, в этом вы с ним схожи. Ступай-ка и ты. А то как бы там Лавейкина отдел не затопила. Рыдает перед твоим кабинетом.

– Тренируется! Ох, и не лежит душа концы по такому делу рубить. Умом все понимаю: и не ко времени, и сверху давят. Но как вспомню, что кто-то из этих сволочей организовал убийство Котовцева… – Это всего лишь предположение.

– Но это МОЕ предположение! Веришь: хоть какая-то зацепка – порвал бы к чертовой матери!

– Зацепка, говоришь? – Чекин вгляделся в Тальвинского. Он любил Андрея. Но, в отличие от других, ценивших того прежде всего как веселого, снисходительного приятеля, которому хотелось подражать, Чекин выделял иное его, несмотря на десять лет милицейской службы, не утраченное качество – совестливость. И теперь колебался, стоит ли продолжать: уж больно много неприятностей принесла эта черта бывшему «важняку».

Но и Андрей не первый день был знаком с Чекиным.

– Что-то появилось? – догадался он. – Не томи, выкладывай. Чекин прищелкнул пальцами, – де-сам напросился:

– Мне только что Галушкин поведал: оказывается, еще полгода назад в Знаменском была выездная торговля. Ну, он как участковый проверял накладные. Так вот с одного микрофургона нацмен торговал по документам, выписанным на Лавейкинский магазин. А с соседнего лотка продавала сама Лавейкина. И они общались. Вот он и решил, что вместе торгуют.

– Так, может, действительно?

– Наверняка. Но, как припомнил бдительный наш Галушкин, Лавейкина торговала обычным ширпотребом. А вот нацмен этот, – Чекин выдержал паузу, – один к одному с «левым» товаром, что через три месяца после того в лавейкинском магазине опечатали.

– И это все? – Тальвинский огорчился. – Я тебе и без того всю их схему расскажу. Дефицит систематически скидывался Лавейкиной. Она распродавала его на «развалах» под прикрытием магазина. Потом накладные рвались, а деньги делились. Во всем этом до сих пор неизвестен только один пустячок, вот такусенький, – откуда товар этот поступал. Могу, конечно, у самой Людмилы Николаевны поинтересоваться. Де, не желаете ли дать на себя новые показания. Но – там, сам знаешь, одна песня: «Делов не знаю».

– Чем богаты. Только нацмена этого Галушкин, по его словам, раза три потом встречал. Крутится близ Центрального рынка. Его Тариэл зовут.

– Тариэл! Всего лишь имя, – поняв, что существенной информации у Чекина нет, Андрей почувствовал невольное облегчение: в глубине души проблем перед самым назначением ему не хотелось. И тут же застыдился этого. – Но, с другой стороны, – грузинское имя в русском городе – почти фамилия. Шанс, конечно, тухлый. Но – попробуем?

Вгляделся в ухмыляющегося Чекина. И только тут окончательно понял, куда его загоняют:

– Погоди! Центральный рынок, говоришь! Да это опять к котовцам на поклон!

Чекин сочувственно смолчал.

После разгрома «летучей бригады» из всех оперативников, служивших под началом Котовцева, в службе ОБХСС были оставлены всего трое: бывший заместитель Котовцева майор Марешко, капитан Рябоконь и старший лейтенант Лисицкий. Они обосновались в тихом флигельке, в полутора километрах от Красногвардейского райотдела. И их-то, желчных, необразумившихся, выделявшихся на фоне сурового шинельного сукна эдакой канареечной заплатой, и называли по-прежнему котовцами.

Говорят, на очередное предложение кадровиков покончить с гнездом дерзости и смуты многомудрый, переживший многое и многих начальник УВД пренебрежительно отмахнулся:

– Зачем убивать ядовитых змей в серпентарии? Раз уж под колпаком.

Генерал любил выражаться аллегорически.

– Не пойду. Как хочешь, Александрыч, к Лисицкому с просьбой не пойду, – набычился Андрей.

Чекин сдержал улыбку. Причина столь резкого демарша была ему хорошо известна. Как, впрочем, и многим. О странных отношениях, сложившихся между следователем Тальвинским и оперуполномоченным ОБХСС Лисицким, рассказывали с хохотом, будто свежий анекдот.

Дело в том, что Лисицкий неожиданно для всего города «подвинулся» на национальном вопросе. После польских событий, начитавшись изъятой самиздатовской литературы, старший лейтенант милиции Лисицкий торжественно объявил себя поляком. И с тех пор при всяком удобном, а чаще неудобном случае плакался о тяжкой доле несчастного своего народа, распятого пактом тридцать девятого года между фашизмом и сталинизмом. Заинтересовавшемуся инспектору политуправления Лисицкий попросту и без затей объявил: «В этом затхлом городишке всего два порядочных человека: я да Тальвинский. И оба, кстати, поляки».

Произошло это как раз накануне дня, когда в очередной раз решался вопрос о повышении Тальвинского в должности. И хотя примчавшийся в инспекцию по личному составу Тальвинский безусловно оправдался, что никакой он не поляк, а самый что ни на есть заматерелый русский и даже представил какие-то дополнительные метрики на бабку, назначение на всякий случай «прокатили». Озверевший Андрей прямо из «предбанника» дозвонился к котовцам и пригрозил при случае набить морду. На что Лисицкий, известный своей вспыльчивостью, лишь кротко вздохнул: «Ну, что делают сволочи? Нас, поляков, всего ничего, и то норовят лбами столкнуть. Вот он, великодержавный шовинизм в действии. А приезжай-ка, дед, в самом деле. Я тебя манифестом «Солидарности» побалую. Недавно отксерокопировали».

Тальвинский бессильно швырнул трубку.

Когда же при случайной встрече в людном коридоре УВД Лисицкий выбросил вверх сжатую в кулак руку и громогласно поприветствовал его: «Аще польска не сгинела!», – Андрей сдался. Отведя неугомонного опера в сторону, признался, что он действительно поляк. Но поскольку для номенклатуры – это непозволительная роскошь, то поляк он тайный. Куцым объяснением Лисицкий неожиданно удовольствовался и с тех пор при встречах ограничивался многозначительным подмигиванием. Встреч с ним предусмотрительный Андрей старался, понятное дело, избегать.

Чекин, хорошо знавший и Лисицкого, и родителей его, тамбовских обывателей, как-то полюбопытствовал:

– Коля, и на хрена тебе вся эта галиматья?

– Знаешь, дед, так скушно иногда. Просто невмоготу. Вот еще пытаюсь предков на иудейские корни расколоть, – доверительно сообщил он. – Оченно я сионизму привержен.

Этот-то человек и курировал по линии ОБХСС Центральный колхозный рынок, вокруг которого роились представители братских закавказских республик.

– Не пойду, – решительно повторил Тальвинский. – Да мне под нож легче.

– Можно, конечно, и не ходить.

– Слушай, а если Виталика пошлем?! Парень очень толковый. Проинструктирую! Прямо сейчас и направлю.

– Мы ж его в ИВС планировали, Воронкова освобождать. – Завтра в ИВС. Ничего с выпендрюжником этим не сделается. Помаринуется лишние сутки, глядишь, поумнеет. А по Лавейкиной срок подпирает. Тут – если повезет, выйдем на новые эпизоды. Нет – отрублю концы и – в суд, с глаз долой. Но хоть совесть очистим. Так как, Александрыч?

– Ну, Виталика так Виталика, – согласился Чекин. – Тем более шансов-то за пару дней найти этого Тариэла, расколоть, обставить доказательствами, чтоб дело продлить, и впрямь с гулькин фиг.

Благодарный Андрей поднялся.

– Ты, кстати, на аттестации, держись без бойкости, – остановил его голос Чекина. – Клыками не клацай. – Так нет их боле. Повыдрали.

– Ну, зубами не скрипи.

– И зубы поистерлись.

– Тогда, стало быть, и впрямь созрел до начальника. – сыронизировал в своей манере Чекин.

Но когда Тальвинский вышел, с чувством постучал по дереву.