Текст книги "Милицейская сага"

3.

Спустя сорок минут после отъезда Мороза к Тальвинскому вошел мрачный Чекин:

– Что по Воронкову?

– Все по плану. Мороз уехал в ИВС. Проинструктировал его детально. Постановление об освобождении, подписанное мною, у него на руках. Так что не переживай: выпустим и сегодня же закроем проблему.

– Сие теперь не факт.

– То есть?!

– Галушкин опять пыль поднял. С утра в райком сиганул за подмогой.

– Заноза старая! – выругался Тальвинский.

– В общем он в жилу попал: в райкоме на Воронкова этого с его публичными взбрыками насчет партноменклатуры давно зуб наточен. Те надавили сверху на Берестаева. Звонил он только что. Едет срочно в отдел. Требует готовить постановление на арест Воронкова.

– Арестовать по фуфловому делу? Без доказательств?! – не поверил Тальвинский. – Он что, опять надрался?

– Запаха по телефону не уловил. А насчет доказательств, так не тебе говорить: если уж арестует, так, протрезвев, что-нибудь, да найдет, – Чекин потеребил нос. – Так что отзывай быстренько Мороза из ИВС. Приедет Берестаев – кину ему материал в морду: пусть сам арестовывает. Я в эти игры не играюсь. Пацана вот только – Воронкова – жаль. Они-то, молодые, все эти игрища в перестройку всерьез восприняли. Теперь ею досыта и накормят.

4.

Виталий Мороз покачивался на стуле в кабинете для допросов Изолятора временного задержания и с возрастающим любопытством вглядывался в возбужденного парнишку напротив, одетого в то, в чем задержали: тонкого сукна клетчатый пиджак, алая, явно не из нашенских магазинов рубаха, полированные пластины итальянских ботинок. За два дня валяния в камере все это подмялось и выглядело несвежим. Но парня это, похоже, не смущало. Конечно, волнение и некоторая оторопь проступали. Странно было бы иначе. Но страх, если он и был, тщательно скрывался под самоуверенной манерой держаться. Будто находился он не в зловещем ИВС в ожидании ареста перед человеком, от которого, быть может, зависит судьба, а отчитывал нерадивого подчиненного.

« Без комплексов мальчуган», – подметил Мороз. С уважением и удивлением. Потому что предположить такую силу в коротконогом низкорослом пареньке с круглым, будто головка сыра, личиком победителя школьных олимпиад вряд ли смог бы и хороший психолог.

«Вот на этом Галушкин и прокололся», – сообразил Мороз, вслушиваясь в то, что не говорил, – «гвоздил» Воронков.

– Повторяю в третий раз для дураков: никаких денег за памятники ни у кого не брал и никому не давал. Вот и вся похоронная музыка. Понял, нет? А насчет налогов, если между нами, скажу: пусть честно берут, буду честно платить. Только не захотят честно. Говорю, единая система выстраивается, чтоб лишних выдавить. А лишние получаются все, кроме своих. Вот где засада-то. Я, когда три года назад в это темное предпринимательское дело сунулся – считай, один из первых, – уже, будем говорить, на минное поле шагнул. И то, что на меня теперь наехали, – тоже, скажу, знамение времени. Я ведь поначалу по наивности как думал? Кто оборотистей, тот первым капитал и сколотит. И условия игры предложенные принял. – В каком смысле?

– В том смысле, что за все платил. За регистрации, лицензии, аренды. За все шел и платил «с горкой». Понял, нет? Брали, понятно. Чиновник не может не брать. Он так устроен. И мир вокруг себя так обустраивает, чтоб давали. А потом гляжу: брать – берут, но без удовольствия! Вот загадка, которую разрешил до конца только здесь. Как ваш старпер Галушкин говорит, на ржавом гвозде. – И чего ж ты такого невиданного разрешил?

– А то, что я, и такие, как я, братии этой как нож в горло. Потому что «головка» нынешняя, аппаратная, свой передел под шумок начала. Всю эту перестройку под себе перестраивать. Понял, нет? Свои кооперативы всякие. Нычки, словом, через которые можно приспособиться государственные деньги отсасывать. Будем говорить, тенденция. Я еще с год как почувствовал. Только до конца тогда не прорюхал. У меня ж, понимаешь, договоры всякие с заводами на поставки: там запчасти, материал, то-се. И вдруг – облом. Один за другим отказывают или отсылают к каким-то посредническим кооперативам, где уже две цены. Я ситуацию прокачал, откуда те взялись. И что ты думаешь? Сами же директора при своих предприятиях их и насоздавали: жены, тещи, племянники. Ты понимаешь, какой отсос? Он своему человеку за бесценок сливает дефицитную продукцию. Тот, само собой, втридорога перепродает, даже гайку или пуговицу не приделав. А предприятию назад – дулю. То есть через короткое время те же предприятия без пополнения оборотки начнут проседать. Во какая фишка! Понимаешь, нет? – Воронков вскочил и забегал по камере. – Но этим-то по фигу – они к тому времени упакуются. Конечно, я им теперь лишний. Вот и наезжают: через ментов вроде тебя, через бандюков, через газеты там. Лишь бы поляну очистить. Меня прикроют с вашей помощью, другого кого – кто ж останется? Да те же самые, кто был! – Что ж сам-то в эту систему не встроился, если такой умный? – подначил Мороз.

– Поначалу противно было. Говорю же: хотел по-честному. А теперь куда деваться? Зажали: либо их, сволоту, в долю придется брать. Либо самому под крышу ихнюю нырнуть. Понял, нет, куда идет? Вот я тебе расскажу из практики, – Воронков вспрыгнул на стол и, усевшись подле Мороза, принялся непринужденно болтать короткими ногами. – Я на химкомбинате нашем пристроился кожу брать. Они сейчас экспериментальную делают. Класс, скажу! В Италии такой нет. А у меня пошивочное ателье. Нормальный бизнес.

– Тоже облом?..

– А, понял, нет?!

– Чего ж не понять?.. Погоди! – спохватился Мороз. – Ты сказал, кожа и швейные цеха? А ты, случаем, с такой Лавейкиной не работал?

– Лавей?.. Откуда?

– Продавец из горпромторга.

– Я с мелочевкой дел не имею, – Воронков обиделся.

– Жаль. Мы в ее магазине много кожи накрыли. Не знаешь случаем, откуда это может быть?

Мороз вытащил из кармана брюк кусочек кожи, отрезанный от изъятого рулона.

Воронков с интересом потянулся к коже, понюхал, потер меж ладоней:

– Она.

– Она?!

– Та самая, с химкомбината.

– Значит, если я верно понял схему, – теперь уже Виталий в нетерпении вскочил с места, заходил по камере, – продукцию по дешевке тянут с химкомбината и пускают «налево» через свои кооперативы? Но продаётся-то не кожа. А готовые изделия. То есть где-то все-таки перерабатывают. – Наверняка, – безразлично подтвердил Воронков. – Только это не ко мне. Я ж говорю, отодвинули меня. Лишним в цепочке стал. Братья Будяки вытеснили. Может, слышал? Та еще публика. У них там какой-то спортивный кооператив образовался – «Пан спортсмен». Тоже – юмористы. Новая, прости Господи, волна! А вот насчет пошива..Если покумекать… Только это, имей в виду, мое личное мнение. Много материала у вас изъято?

– Не меньше, чем на двадцать тысяч.

– О! – Воронков присвистнул. – Круто ребята развернулись. Я-то понемногу закупал. А тут маленькой мастерской не отделаешься. Полагаю, стоит присмотреться к центральному КБО. У них и цеха поставлены. И директор, – Воронков скривился, – очень творческий! Понял, нет?

Хотел бы не понять Виталий Мороз, но – чего уж теперь неясного? Правда, насчет директора КБО он пока был не в курсе. А вот то, что судьба по какой-то странной прихоти подталкивает к жесткой сшибке с недавним дружком Валькой Добрыней, стало ясно доподлинно.

Виталий продолжал разглядывать нахохлившегося напротив симпатичного ему паренька. В двадцать три года с нуля, без поддержки, вопреки всем, сколотить капитал, – тут не только талант, тут характер иметь надо. И характер был виден. Пусть пока петушащийся, гонористый. Но то, что он не сломался «на нарах», и видно было, что и дальше не сломается, свидетельствовало: еще несколько лет, и окрепшая воля этого человека-делателя распространится на многих и многое сможет создать. Если у него, конечно, эти несколько лет будут.

А вот будут ли?

Полчаса назад на телефон дежурного по ИВС позвонил Тальвинский и ошеломил известием, что прокурор принял решение арестовать Воронкова. Потому Морозу надлежит задержанного вернуть в камеру, а самому с материалами ехать в отдел.

Собственно, на этом допрос можно было бы свернуть, тем более только что он нежданно-негаданно зацепил важнейшую информацию . Но Мороз все медлил.

5.

Тальвинский предусмотрительно попросил дежурного перехватить Мороза, как только тот появится в отделе. Но дежурный то ли отошел, то ли отвлекся. А может, попросту не признал новичка. Потому вернувшийся из ИВС Виталий проскочил, никем, увы, не замеченный.

В кабинете Тальвинского, куда он заглянул, было людно. За столом, на месте следователя, мрачно склонился над шахматной доской Юрий Иванович Берестаев. Его соперник, Тальвинский, пристроившись подле, перебирал пальцами стопку проверочных материалов. Материалы были, что называется, «с гнильцой», и требовались веские дополнительные аргументы, чтоб убедить прокурора их подписать. Сбором аргументов и занимался сейчас Тальвинский. За противоположным столом с побитым видом насупился Галушкин. По возвращении из райкома его вызвал начальник отдела и впервые за все годы наорал. Измены с этой стороны Галушкин не ожидал. И теперь добросовестно пытался понять, что происходит. Еще пять, да что там? Два года назад такого дельца, как Воронков, за то же самое посадили бы, даже не поперхнувшись. А ныне те же самые люди не токмо что не помогают. Но смотрят с осуждением и досадой. От непонимания этой крутой перемены Пал Федосович страдал. Чуть в стороне неулыбчиво затих начальник госпожнадзора Малютин. В его ведомстве тоже накопились деликатные вопросы, решение которых зависело от исхода шахматной партии. Поэтому с возрастающим беспокойством вглядывался он в позицию, зыркая через очки на некстати развеселившегося Тальвинского.

– Сдавайтесь, сдавайтесь, Юрий Иванович. Чего время тянуть? – подзуживал Андрей. – Не умеешь играть, не садись.

– Прокуроры не сдаются! – Берестаев с хрустом переставил коня. – А вот мы тебя конным рейдом да по тылам!

– А лучше б без позора сдаться, – насмешливо оценил ход противника Тальвинский, движением ладьи ввергая Берестаева в полное отчаяние.

Собственно волновался Малютин напрасно. Андрей был куда лучшим психологом. Никогда еще прокурор не уходил без реванша. Проиграв, с озлоблением принимался заново расставлять фигуры, припоминая противнику все его последние должностные упущения. Состоявшийся после этого реванш действовал наподобие стакана водки – Берестаев делался восторженным и сговорчивым. Сейчас игралась первая партия.

Заглянувшего Мороза увидел поникший Галушкин.

– Так что, расколол?! – привлекая всеобщее внимание, с надеждой произнес он.

– Да в общем-то, – Мороз, смешавшийся при виде человека в прокурорском мундире, попытался знаками вызвать Тальвинского в коридор. Но – поздно!

– Вот это так молодец! – радостно вскричал Берестаев и в порыве воодушевления впечатал ладонь в доску, расшвыряв позицию.

– Черт с тобой, ничья! – поднимаясь, снисходительно объявил он. – Вот это по-нашенски. А как крутился, мерзавец. Ужом ходил. Все. Договорюсь с судом. Организуем показательный процесс. И впиндюрим этому экслуататору по самое некуда!

Он плотоядно облизнулся.

– Чтоб другой сволочи на наши устои посягать было неповадно. Решили, что Советская власть кончилась. Так на-кось вам!.. Но ты молодец! – еще раз подтвердил он, благодарный молодому оперативнику отчасти и за то, что увильнул от проигранной партии. – Готовь постановление на арест и ко мне на подпись. Тальвинский, назад, к барьеру!

– Да вроде ничья, Юрий Иванович.

– Я тебе дам – ничья! Думаешь, сорвался с крючка и все? А ну садись. У меня тут в английском начале сюрпризец припасен.

Осторожно заулыбался Малютин: радостная весть была предвестницей удачи и в его делах.

– Вообще-то я принял решение Воронкова отпустить, – втиснулся в прокурорский рокот негромкий голос.

– Чего ты такое принял? Пургену, что ли? – подобревший прокурор напористо подправлял фигуры.

– Так ситуация по делу очевидная. Надо было отпускать, – Морозу надоели сверлящие взгляды, и он, кашлянув, уточнил: – Я и отпустил.

– То есть кто отпустил? – жутковато поинтересовался Берестаев, почему-то зыркнув на Малютина, словно подозревая, не он ли подучил. Тот торопливо отвел глаза: о вспыльчивости прокурора по району ходили легенды.

– Я отпустил, – жестко повторил Мороз, избегая недоуменного взгляда Тальвинского.

– Как это? Преступника? Расхитителя матерого на все четыре стороны?!

– Да какой он матерый? Да и не вор вовсе, – Мороз попытался объясниться. – Просто человек, в отличие от других, деньги умеет делать.

– А казачок-то подосланный! – было заметно, что особенное впечатление на прокурора произвела последняя фраза. – А тебе известно, сколько этот честняга одних профсоюзных взносов в этом месяце уплатил?

– Так уплатил. Не зажал.

– О, гусь-то, – громко поразился Галушкин.

– А кто ты вообще такой, чтобы отпускать? – Берестаев шумно задышал: он только вернулся из поднадзорной колонии и, как всегда в таких случаях, от прокурора изрядно попахивало. – Я спрашиваю, кто подписал постановление об освобождении? – Сам, – буркнул Мороз.

– Что?! По какому праву? Ты что, следователь? – в горле прокурора забулькало. – Сгною за фальсификацию!

– Ой, парни, какие вы шустрые пошли! Больно торопитесь на вражью сторону переметнуться, – запричитал Галушкин.

– Я! Не он, я подписал! – поспешно вступился Тальвинский. – А Мороз только выполнил. Откуда мы знали, что вам придет охота арестовывать? Да и вам бы, Юрий Иваныч, подставляться не стоило. Как бы не оконфузиться. Дельце-то с душком.

– Нет уж, с законом глумить никому не позволю! – непримиримо объявил Берестаев. – Я здесь на то и поставлен! Значит, ты, как тебя там? Мороз? Красный нос. Марш отсюда и чтоб через десять минут с постановлением на арест ко мне!.. Лично за ним поедешь, разыщешь и вернешь, куда положено. Освободитель хренов! Понял, ты?!

– Я Воронкова арестовывать не стану, – упрямо повторил Мороз.

– Дурак ты, как погляжу, – процедил Берестаев.

– По какому собственно праву?!.. – взъярился Мороз.

– Вот мое право! – Берестаев хлопнул себя по боковому карману форменного кителя, где, как все знали, в любое время суток покоилась прокурорская печать. – Разотру – и следа не останется.

– А хило тебе не станет?! – не владея более собой, Мороз шагнул вперед. Хамства он не терпел ни от кого и ни в каком виде. Тальвинский, дотоле с опаской следивший за непредсказуемым крестником, ухватил Мороза за рукав и, преодолев легкое сопротивление, вытеснил в коридор. Краем глаза с удовольствием подметил растерянное недоумение на лице не привыкшего к отпору прокурора.

– Ты что, с цепи сорвался? – убедившись, что коридор пуст, тихо поинтересовался он. – Почему несмотря на мое указание отпустил?!

– Так не за что сажать, Андрей Иваныч! Сам знаешь.

– Да, Мороз, умеешь ты умно и тонко пошутить. У тебя, друг Виташа, как у перспективного сотрудника всего один, но очевидный недостаток – начисто отсутствует чинопочитание. С утра – Муслин. После – со мной. Теперь и того хлеще. Скорость, как у Д,Артаньяна в Париже. Нашел на кого кидаться. Он же на всю жизнь запомнит.

– Да хрен с ним! Андрей Иваныч, – Мороз с надеждой обхватил Тальвинского за бицепс. – Убеди ты его! Ну, чего топтать-то по живому?

– Друг, что ли, оказался?

– В первый раз вижу. Но – не за что! Понимаешь? Хочется ведь для дела!

– Окстись! – скрывая нежное чувство, Андрей приобнял распаленного парня, многое в котором напоминало ему себя – того, прежнего бескомпромиссного «важняка». – К нему сейчас без бранспойта не подступишься. – Тут еще вот что! – заторопился Мороз. – Воронков мне рассказал… Короче, я, кажется, знаю, откуда и через кого поступал «левый» товар в горпромторг. С городкого химкомбината через Центральное КБО.

– Даже так?! – взгляд Андрея оживился.

В этот момент из-за прикрытой двери донесся прокурорский рев. Андрей ухватил за рукав пробегавшего мимо Чугунова.

– Генка! Дуй живо за бутылкой. Берестаева отмокать надо.

– Опять г-глумит?

– Не то слово.

Не дожидаясь разъяснений, понятливый Чугунов сноровисто выскочил на улицу.

– Я нужен? – напомнил о себе Мороз.

– Вот ты как раз точно нет. Знаешь, съезди-ка со своей информацией опять к обэхээсникам. Помаракуйте пока без меня! А я Берестаевым займусь. Через часик Чекин подъедет. Глядишь, вдвоём обломаем. Мороз расстроенно мотнул головой и – отправился к котовцам.

6.

По мере того как Мороз, сбиваясь от возбуждения, пересказывал содержание своего разговора с Воронковым, нетерпение на лицах слушателей потихоньку сменилось озабоченностью. Когда же сообщил про городской комбинат бытового обслуживания, в кабинете и вовсе на какое-то время воцарилась невнятная пауза.

… – Ну, и как тебе все это нравится? – процедил наконец Лисицкий.

– Вовсе не нравится, – Рябоконь был мрачен и на шутки реагировать не склонен.

– М-да. Похоже, все дороги ведут в Рим, – Лисицкий подмигнул обескураженному Морозу. Впрочем, подмигнул тоже без чрезмерного веселья. Потянулся:

– А что, друг Виталий? Не пора ли нам приняться за Вильяма нашего Шекспира? Ты в нашем КБО прежде бывал?

– Не доводилось.

– У-у! Изумительные люди собрались. Тонкие, неординарные. Во французских духах.

– Коля, – тихо позвал Рябоконь.

– Всякий раз, как иду, хочется надеть бронежилет и прихватить противогаз.

– Я с тобой, между прочим, разговариваю.

– Да ну брось, Серега. Обычный визит вежливости. Коллеге вот покажу, где что. А то как-то негостеприимно.

– Давай я сам покажу.

– Спасибо тебе, дед, огромадное, – Лисицкий благодарно расцвел. – Но только КБО – это моя зона ответственности. Да и повидать очаровательных женщин – удовольствие дорогого стоит. Остынь, старый.

Он мягко положил руку на предплечье вставшего на пути Рябоконя.

Злым движением тот освободился:

– Тальвинский, небось, сам не пошел. Пацана подставил. У тебя без того два живых выговора. Чего опять вяжешься?

– Дед, при посторонних.

– Ведь говорили недавно!

– Ну, говорили! – вяло припомнил Лисицкий. – Да скучно же!

Он решительно потеснил Рябоконя.

– Только туда и обратно. Засвидетельствую почтение мадам – говорят, какие-то немыслимые ажурные чулки в Париже прикупила – и опять на исходные позиции. Пошли, Виташа!

– Горбатого сто тридцать третья исправит[9]9
  Увольнение из органов внутренних дел за дискредитацию


[Закрыть], – Рябоконь неохотно посторонился. – Если что, звони, придурок!

7.

Пройдемся, – Лисицкий первым выдрался из переполненного трамвая, брезгливо отер измазанный в сутолоке рукав замшевой, на молниях, куртки. – М-да, хочешь сохранить любовь к людям – ходи пешком.

Они перешли трамвайные пути и углубились в «деревянные» улочки, поросшие одуванчиками, с замшелой булыжной мостовой и умиротворяющим поскрипыванием колодезных «журавлей». Если угодить сюда, крепко напившись, можно было бы запросто запутаться в столетиях.

— О чем задумался, детина? – Лисицкий прозорливо посмотрел на Мороза. – Выкладывай. Всё одно – дорога.

– Да вот всё не могу в толк взять, как получилось, что после гибели Котовцева не осталось никаких улик. – Спроси чего полегче. Роскошные тогда ответвления тянулись. Сказка! – маленький опер, прикрыв глаза, сладостно причмокнул губами. – На самого нынешнего первого секретаря обкома господина-товарища Кравца прямой выход был. Вот-вот аресты должны были начать. И вдруг после смерти шефа вскрывают сейф, и – ни одной бумаги подтверждающей не оказалось. А они были! Один я с пяток эпизодов задокументировал. А я в той капелле не в солистах ходил. И – ничего! Как сдуло. Систематизировал все Котовцев. Он и обобщал. Единственно известно, что накануне взял какие-то бумаги домой поработать. А тут и – случилось. На улице обнаружили. Челюсть в крошево. Затылком о булыжник и – с концами. Рядом портфель.

– Обидно. Нелепая смерть, – выспрашивая, Мороз держал в голове последний свой разговор с Добрыней.

– Нелепая?! – внезапно взбрыкнул Лисицкий. – Оно, конечно, любил шеф за воротник залить. Водилось за ним. А, выпив, мог в дыню за пререкательства без задержки выписать. В том числе на улице. Все так. Только запомни на будущее, оперуполномоченный Мороз. И запомни накрепко: не бывает такого, чтоб хулиганье по случайности урыло милицейского полкана именно тогда, когда он для дела живым нужен. И к тому же – лови штришок – документов в портфеле, окромя початой бутылки водки, не оказалось.

Он потрепал пасмурного спутника.

– Вижу, ты на Серёгу зуб точишь. Это напрасно. Помнишь, может, какой у нас отдел был? Опер к оперу. Шли не кланяясь. Как капелевцы. Считали, большое государево дело делаем. По высшим категориям себя мерили. Всех после гибели шефа разом посекли. Задали, так сказать, магистральную линию.Кого согнули. Марешко – сам видел – того и вовсе об колено. А Серега – обуглившийся. Мы с ним после той истории во всем и определились. Желаете играть понарошку? Извольте, будем строгать палки. От сих, так сказать, до сих. Ни нас не трогают, ни мы никого, – сидим – примус починяем. Так-то! Потому я тебя сейчас сведу с кем надо, направление задам и – назад на базу. А рогами по дубовым воротам стучать, пока рога не отшибли, – это уж вы с Тальвинским без нас поупражняйтесь. Тут же воодушевленно подтолкнул Мороза. – О! Зрите, юноша. Вот они – родные пенаты!

Они свернули в тихую улочку, где посреди перекошенных, вросших в землю деревянных домов, громоздилось, словно переросток среди одноклассников, каменное двухэтажное здание с обвисшими по краям проржавевшими водопроводными трубами. Дом походил на старого лопоухого пса. На двери, будто бирка на ошейнике, выделялась табличка «Городской комбинат бытового обслуживания».

– Даю вводную, – объявил Лисицкий. – Наше преимущество: мы знаем, что некая преступная группа ворует сырье с химкомбината, украденное перерабатывает в изделия и реализует через горпромторг. Предполагаем также, что переработка происходит в КБО, затем «левая» продукция списывается через уценки на Центральном складе. Наш минус – мы не уверены точно, что это именно так, и во всяком случае понятия не имеем, когда и по каким актам все это свершается. Отсюда – ставлю задачу: в споры и политдиспуты не вступать. Ходить, околачивать груши и приглядываться.

По поскрипывающей дощатой лестнице оперативники поднялись на площадку второго этажа, на которую выходили две обитые дермантином двери. Из правой с табличкой «Побегайло. Один звонок» нестерпимо тянуло прогорклым салом.

Они нырнули в левую дверь, за которой открылся длинный прохладный коридор комбината бытового обслуживания.

Не отвлекаясь на шум голосов и стрекот машинок, Лисицкий дошел до последней слева двери, без стука толкнул и, лишь шагнув внутрь, произнес:

– Разреши?

Он, а за ним Виталий оказались в неуютном кабинете. Из мебели здесь были лишь стол напротив двери, рогатая вешалка в углу да три стула, на одном из которых стоял маленький сейфик. С некоторой натяжкой к мебели можно было отнести и округлую побеленную печь.

– Чего гремишь? – хозяйка кабинета – породистая, лет сорока женщина с властным загорелым лицом – с досадой оторвала голову от бумаг. – Итак дом скоро рухнет.

– Похоже, опять не вовремя, – огорчился Лисицкий.

– А когда вы вовремя-то бываете? Садитесь, раз притащились, – она требовательно оглядела Мороза.

– Наш сотрудник, – представил Лисицкий, фамилии впрочем не называя. – А это сама Маргарита Ильинична Панина, директор и владыка здешних мест. Попросту – богиня.

– Считай, что дневную порцию комплиментов отвесил, – вяло поблагодарила Панина. – Выкладывай, чего пришли. Не на коленки ж мои пялиться.

Застигнутый с поличным Виталий зарумянился, чем доставил хозяйке нескрываемое удовольствие.

– Скажи, пожалуйста, какие среди вас еще встречаются, – подивилась она.

– Душно у тебя, – Лисицкий ослабил навороченный узел широкого, по последней моде галстука.

– Это когда пригреет. Зимой в шубе сижу.

– Ничего. Слышал, скоро в горисполкоме, в кресле председателя, греться будешь.

– А, и ты об этом. Вот уйду, план тянуть перестану, тогда все оцените.

– Да я-то ценю.

– В самом деле? Не замечала.

– Работа у меня такая, чтоб никто ничего не замечал.

– Знаешь что, милый? – Панина собиралась сказать что-то резкое, но передумала. – Иди-ка ты заливай все это малолеткам из моей бухгалтерии. Они байки про вашу опасную службу очень любят.

– Мать родная! Чем провинился-то? – Лисицкий только что не разрыдался. – Вроде стараешься, чтоб по-доброму, по-соседски. И – на тебе! Встретила. Вот она, брат Виталий, благодарность людская.

– Да потому что во вы у меня где сидите! – Панина чисто мужским движением похлопала себя по изящной шее. – Ревизии, проверки. Утром – ревизии, после обеда – проверки…

– Вечером уценки, – с хохотком продолжил Лисицкий.

– У-у, – откинув голову, она заскулила, будто полоскала больной зуб. – Кто о чем. Сразу бы выкладывал, с чем явился. Уценки, милый мой, – это работа. А вот ревизии ваши бесконечные душу выматывают!

Она зло постучала кулачками по столу.

– Нет, кроме шуток, с тех пор как этот главбух-шизоид появился, у меня бухгалтерия только на ревизоров и работает. Ты вон в кои веки забрел. И то смотришь, не сперла ли чего.

Панина подхватила трубку зазвонившего телефона.

– Да. Да я это! Я тебе не выгружу! Выгрузишь и сам пересчитаешь. Сам! А мне доложишь. Все! – она метнула трубку на рычаг. – Слава Богу, плиты привезли. Хоть здесь за план спокойна.

– Что ж ты так дергаешься? За план у тебя есть ответственный.

– Это Шимко, что ли? – поразилась Панина. – Да на нее надежда, как на хрущевскую облигацию. Я здесь, она вроде крутится. Отвернулась – уже куда-нибудь усвистала. Работнички, мать вашу!

Дверь приоткрылась, и в нее протиснулось добрейшее конопушечье лицо.

– Слышу шум у Маргариты Ильинины. А это гости дорогие, – не решаясь войти, женщина растеклась радостью прямо через приоткрытую дверь.

– Вот, пожалуйста, легка на помине, – обрадовалась Панина. – Вы думаете, она по делу пришла? От безделья томится. А ну, сгинь!

Видение исчезло прежде, чем она договорила. Панина вздохнула. И тут же внезапно обозлилась:

– Полагаете, хоть кому-то, кроме меня, это надо? Ну, хоть кому-то?! Во! – и преизящнейшая мадам Панина ткнула в сторону ошеломленных милиционеров преизящнейший кукиш. – Мое здесь все. Мое! Не было меня, ни шиша не было. Уйду – и опять не будет.

Вновь телефон прервал пламенную ее речь. Еще не остывшая, она резким движением приблизила трубку к уху, готовясь выплеснуть скопившееся раздражение на звонившего. – Да. Кто? Слободян? Хорошо, соедините… Слушаю, слушаю тебя…Что?! Значит, все-таки уперлись? Ладно, в суд так в суд. Там я сама порешаю. А знаешь что? У нас сегодня как будто вечер! Организуй через девок, чтоб под каким-нибудь предлогом пригласили. Ну, ты понял кого… Там и пообщаемся в неформальной обстановке. Глядишь, и найдем этот самый, прости господи, консенсус… А ты уж и забыл по старости, какой у женщин предлог бывает? Давательный. Все, до вечера!

Она положила трубку, оглядела сидящих, определяя их реакцию на разговор. Поймав глумливую складку на лице Лисицкого, не смутилась. Наоборот, неожиданно подмигнула и вальяжно откинулась в кресле.

– А не вернуться ли нам к нашим, как говорят, баранам? – напомнил о себе маленький опер. – Что все-таки с уценкой получилось?

– С какой именно? У меня их по сотне на год. Да не темни, пинкертон: все-таки не первый день замужем.

– Последняя по тряпкам. Майская, кажется, – с некоторым напряжением припомнил Лисицкий.

– Вон оно что! – смотревший во все глаза Мороз поразился: усталость смыло волной нескрываемой злобы.

– Ну, гад! – оскорбленно прошипела Панина. – Нечего сказать, обзавелась работничком. А я-то и впрямь обнадежилась, что в кои веки в гости заглянул. Помяни, Лисицкий, мое слово: лопнет терпение – придавлю паскуду.

– Толком можно?

– Пятый! – Панина растопырила ладонь, и для наглядности поднесла ее к физиономии оперативника. – Ты уже пятый, кто откровенности тут взыскует. Думаешь, не знаю, откуда ноги растут? Краснов настучал. Так?!

Лисицкий удивился, не слишком, впрочем, естественно.

– Да Краснов, чего там? Послал Господь главбуха! Встречу ту падлу, что мне его сюда рекомендовала, отведу душу. Полгода он у меня. И полгода дрязги. Уже не до работы. Только из ЦК пока, кажется, не приезжали. Ну, так приедут. Я так думаю, – она доверительно сбавила голос. – Еще пару месяцев – и на территорию КБО будут введены войска ООН. Напора у этого дедка хватит… Ладно, слушайте. Но – в последний раз. Облуправление спустило план по уценке. Как это делается, сам знаешь. Мы со всех пунктов стянули всякие залежалые и неходовые ткани на центральный склад…

– Это к Богуну?

– Да вот к твоему любимому Богуну, кстати. Вызвали представителей из исполкома, облпотребсоюза, уценили. Цены, к слову, не наши – товаровед облпотреба определял. Я дала разрешение на вывоз и уехала. Все это хозяйство погрузили на машину и привезли сюда, в контору, подписать накладные. Так этот… в общем, запретил вывозить. Тканей он, дескать, не видел.

– Ну, вообще-то поглядеть он их вроде должен, – вмешался Мороз. – По инструкции.

– Милый, солнечный ты мой! Его ж в комиссию три раза приглашали. Сама приказом включила. Да, наконец, чего проще? Раз уж ты такой бдительностью замученный, оторви задницу, спустись вниз да осмотри шмотье прямо в машине. Логично?

Выглядело логично.

– Так это для вас, для меня. А у него мыши в голове. Теперь бегает, вопит, что в КБО расхитили половину дефицита. Так что, извиняйте, дядьки, но мне ваш визит – не в великую радость. Проверять будете?

Лисицкий удрученно вздохнул.

– Вот что. Вот тебе бухгалтерия, все документы, вот тебе… – она с размаху лупанула ладонью о стену, – Шимко в помощь. Что хошь смотри. Об одном прошу: не назначай ревизии. Опять ведь из графика выбьемся. Да и осточертело. Добро?

– Сама-то уцененное видела? – уклонился от прямого ответа Лисицкий.

– Нет. Если стану на каждой уценке сидеть, то вот этой гадостью заниматься некогда будет. Планами. Мне их доводят, а я реализую. Чтоб другим было за что зарплату получать, – Панина смела бумаги в ящик стола, скосилась на ходики.

– Опять эта стерва где-то шляется, – прорычала Маргарита Ильинична и, уже злее, стукнула в стену.

– А ты не думаешь, что во время уценки действительно списали дефицит?

– Еще чего! Ну, конечно, часть тряпок, что получше, расхватали – на то и бабы. А так, нет… У нас же картотечный учет.

– Завскладом мог нахимичить. За счет пересортицы, – напомнил о себе Виталий.

– Да бросьте вы. – Панина пренебрежительно отмахнулась. – Уж Богун где стянет, там и сядет. Между нами, большего труса я не видела. Иной раз сама подсказываешь, как схимичить. А что вы хотите? Это производство: инструкцию не нарушишь, план не сделаешь. Куда там! Стоит – трясется. А впрочем – попытайте сами.