Текст книги "Закат империи. От порядка к хаосу"

Последняя победоносная война

Русско-турецкая война 1877 – 1878 годов была последней победоносной войной в истории Российской империи. Военные действия, начатые при всеобщем воодушевлении, сопровождавшиеся колоссальными материальными издержками и ощутимыми потерями, затянулись, а когда был заключен долгожданный мир, то итоги кампании вызвали нескрываемое разочарование как правительства, так и русского общества. Впечатляющие победы русского оружия не были закреплены в ходе дипломатических переговоров: выиграв войну на полях сражений, Российская империя проиграла ее в дипломатических битвах. Шпага российского воина была остра и победоносна, а перо дипломата притупилось. Еще никогда за весь императорский период русская армия не была так хорошо подготовлена к предстоящим сражениям. В ходе проведения военной реформы в стране была введена всеобщая воинская обязанность, армия была перевооружена, а относительно разветвленная сеть железных дорог позволяла быстро перебрасывать войска к границе. В прошлом остались и допотопные кремневые гладкоствольные ружья, с которыми героические защитники Севастополя сражались против союзников, вооруженных дальнобойными штуцерами, – на сей раз вооружение реформированной русской армии было вполне современным. Заблаговременно был разработан мобилизационный план, а сама мобилизация, наглядное представление о которой дает картина художника-передвижника Константина Аполлоновича Савицкого «На войну», была проведена образцово и не вызвала даже малейших нареканий. Недоброжелатели военного министра Дмитрия Алексеевича Милютина, утверждавшие, «что у нас нет ни армии, ни пороха, ни ружей»[25]25
  Дневник генерал-фельдмаршала графа Дмитрия Алексеевича Милютина. 1876 – 1878 / Под ред. Л.Г. Захаровой. М.: РОССПЭН, 2009. С. 98.


[Закрыть], что армия не готова к войне, были посрамлены. 20 ноября 1876 года генерал Милютин докладывал императору Александру II о мобилизации войск. «Государь сказал мне, что его истинно радует, что дело это идет так хорошо и что в настоящем случае выказалось на деле, сколько сделано для благоустройства армии. “Даже противники твои, – прибавил он, – теперь вынуждены отдать справедливость тому, что тобою сделано”. Государь протянул мне руку и сердечно обнял меня»[26]26
  Там же. С. 159.


[Закрыть].

И хотя русская армия была готова к войне, ни сам царь, ни военный министр не хотели этой войны. Они оба прекрасно понимали, что Европа не позволит России воспользоваться плодами грядущей победы над Турцией. И тем не менее они решили воевать. Почему? Система вековых имперских ценностей столкнулась с недавно появившимися в русской жизни прагматическими ценностями зарождающегося буржуазного общества, давно уже укоренившимися в европейском сознании, но вызывающими лишь усмешку как в высшем свете, так и в среде интеллигенции. Российский посол в Лондоне граф Петр Андреевич Шувалов иронически отзывался о государственных мужах Великобритании. «…Англичане, – говорил он, – не имеют другой точки зрения, кроме денежной; по их понятиям, человеку можно простить самые ужасные преступления, кроме одного – если он не платит своих счетов»[27]27
  Там же. С. 63.


[Закрыть]. И хотя Россия уже стала на путь буржуазных отношений, в Российской империи по-прежнему господствовала иная система ценностей, в которой экономический расчет занимал очень скромное место, а британская прагматичность вызывала лишь усмешку.

В течение нескольких лет на окраинах Османской империи тлело пламя восстания: христианские подданные султана с оружием в руках пытались добиться независимости. В 1875 году против турецкого ига восстали Босния и Герцеговина, в 1876 году началось восстание в Болгарии, а затем против могущественной Порты выступили маленькие Сербия и Черногория. Все эти события всколыхнули русское общество, которое стало настойчиво требовать от верховной власти «защитить братьев-славян». И если императрица Мария Александровна была убежденной поборницей панславистских идей, то ее царственный супруг отлично осознавал, к каким трагическим последствиям может привезти Россию скоропалительное вступление в военный конфликт. В марте 1876 го императрица, обычно уклонявшаяся от вмешательства в государственные дела, недвусмысленно дала понять министру иностранных дел канцлеру князю Горчакову, что «дипломатия наша не довольно энергично действует в пользу христианского населения Турции»[28]28
  Там же. С. 58.


[Закрыть]. Однако эти настроения императрицы Марии Александровны до какого-то момента никак не влияли на настроения государя. Александр II справедливо опасался большой европейской войны. Обнажив меч против Турции, Россия могла столкнуться с коалицией европейских держав, не желавших ни усиления российских позиций на Балканах, ни ее овладения Черноморскими проливами. Европа не желала видеть русский флаг над Константинополем и готова была противодействовать этому не только дипломатическим путем, но и силой оружия.

15 июля 1876 года, когда еще ничего не было решено и, казалось, что войны не будет, государь поведал военному министру о своих сомнениях. Александр II был «человеком 40х годов», и ему не был чужд дух гамлетовских рефлексий: прежде он погружался в размышления, а лишь после этого переходил к быстрым и решительным действиям. «Постоянно слышу я упреки, зачем мы остаемся в пассивном положении, зачем не подаем деятельной помощи славянам турецким. Спрашиваю тебя, благоразумно ли было бы нам, открыто вмешавшись в дело, подвергнуть Россию всем бедственным последствиям европейской войны? – Я не менее других сочувствую несчастным христианам Турции, но я ставлю выше всего интересы самой России». Александр II вспомнил проигранную Крымскую войну, слезы навернулись у него на глазах: возможность повторения истории была очевидна. «В случае инициативы с нашей стороны, в случае наступательных наших предприятий и в этом случае может выйти то же, что было в Крымскую войну – опять вся Европа опрокинется на нас…»[29]29
  Там же. С. 90 – 91.


[Закрыть] Колебания затянулись на две недели. 27 июля, в день рождения императрицы, Александр II принял решение, которое стало настоящим подарком для именинницы. Во время лагерных сборов в Красном Селе император открыто объявил гвардейским офицерам о разрешении «выходить временно в отставку, чтобы ехать на театр войны, с обещанием, что каждый возвратится потом в свой полк, не потеряв своего старшинства»[30]30
  Там же. С. 95.


[Закрыть]. Гвардейские офицеры, решившие выйти в отставку, чтобы отправиться воевать на Балканы, формально не состояли на службе, но фактически сохраняли за собой линию своего гвардейского старшинства: их не могли обойти чином при очередном производстве. Формально Россия не вмешивалась в конфликт султана и его подданных, но фактически русские офицеры воевали на стороне восставших. «Таким образом, то, что до сих пор допускалось только негласно, на что смотрели сквозь пальцы, обратилось теперь в открытое, официальное разрешение непосредственно от самого императора»[31]31
  Там же.


[Закрыть]. И хотя не прошло и трех недель после высочайшего разрешения, как с 14 августа отставки в войсках были приостановлены, Россия невольно вовлекалась в военный конфликт на Балканах. В итоге этим разрешением воспользовались до 5 тысяч русских добровольцев. Одним из таких добровольцев был подполковник Николай Николаевич Раевский, некогда служивший в лейб-гусарах, а затем командующий отдельным отрядом сербской армии. Погибший в Сербии Раевский послужил прототипом Алексея Вронского. Как мы помним, последняя часть романа «Анна Каренина» завершается отъездом Вронского, сформировавшего на свои средства кавалерийский эскадрон, и других добровольцев на войну. Кроме того, в Сербию переводили собранные на добровольные пожертвования деньги, посылались медикаменты и предметы снаряжения. Среди добровольцев был и художник Василий Дмитриевич Поленов, принявший непосредственное участие в боях и отмеченный наградами. Столичные иллюстрированные журналы охотно публиковали его выполненные с натуры рисунки, запечатлевшие ход боевых действий в Сербии. Украшенный знаками отличия художник благополучно вернётся в Россию и прославится со временем как известный передвижник. Русский доброволец, воевавший на Балканах, станет заметной фигурой в московском и петербургском обществах, чем не преминёт воспользоваться чуткий бытописатель Пётр Дмитриевич Боборыкин. Главным героем его популярного романа «Китай-город» станет волонтер – участник войны на Балканах, тридцатипятилетний дворянин Андрей Дмитриевич Палтусов.

Но всё это будет потом, когда оставшиеся в живых добровольцы вернутся в Россию. А тревожным и непредсказуемым летом 1876 го ни сам император Александр II, ни министр иностранных дел канцлер князь Горчаков, ни военный министр генерал Милютин – никто не знал, каким будет финал разыгравшейся драмы. При дворе царило мрачное настроение. Военного министра поразило, что «все, до самой молодой фрейлины, спрашивают, нет ли новых телеграмм с театра войны»[32]32
  Там же. С. 93.


[Закрыть]. А императрица Мария Александровна, никогда не позволявшая себе вмешиваться в государственные дела и привыкшая взвешивать каждое слово, когда речь шла о политике, чётко обозначила свою позицию не только государственному канцлеру, но и военному министру. Государыня без обиняков сказала Милютину, что она скорбит «о бедственном положении дел в Сербии»[33]33
  Там же.


[Закрыть]. Однако император понимал, что прагматичная Европа не склона воевать с османами, а прямое вмешательство России во внутренние дела Турции и её стремление в одиночку мечом разрубить гордиев узел проблем на Балканах – всё это может стать детонатором большой европейской войны. «…Нас вовлекут в войну даже против собственной нашей воли»[34]34
  Там же.


[Закрыть]. Серьезные сомнения испытывал не только царь, но и его военный министр. Для генерала Милютина грядущая война была делом чести и профессиональной репутации. Только война могла показать на деле боеспособность русской армии, реформированием которой Дмитрий Алексеевич занимался в течение шестнадцати лет. Военный министр много и продуктивно работал, никогда не оставался праздным, чуждался светских развлечений и в иные годы спал не более пяти или пять часов в сутки. Несмотря на это, великий трудолюбецМилютин получал «безымённые письма, наполненные самыми грубыми, площадными ругательствами, будто бы за расстройство армии, и всё это после 16 летних забот об устройстве и усилений наших военных сил»[35]35
  Там же. С. 98.


[Закрыть]. Лишь война, победоносная война могла очистить Милютина от клеветы. Несмотря на это, Дмитрий Алексеевич отнюдь не жаждал победных лавров и готов был поступиться своим самолюбием, когда речь шла о благе государства. «Но ужели для своего оправдания, для удовлетворения своего оскорбленного самолюбия желать бедствия России. – А по моему убеждению, война была бы для нас неизбежным бедствием, потому что успех и ход войны зависят не от одной лишь подготовки материальных сил и средств, но столько же от подготовки дипломатической, а с другой стороны, от способности тех лиц, в руках которых будет самоё ведение военных действий»[36]36
  Там же.


[Закрыть]. Этот вывод был сделан генералом в знаменательный день 27 июля. Милютин готов был пожертвовать своим самолюбием, но не готов был поступиться имперскими ценностями. Верховенство имперских ценностей в конечном итоге и определило его позицию. В феврале 1877 года он решительно подал свой голос за войну: «Нам нужен мир, но мир не во что бы то ни стало, а мир почетный, хотя бы его и пришлось добывать войной»[37]37
  Записка военного министра Д.А. Милютина от 7-го февраля 1877 г., составленная М.Н. Обручевым // Там же. С. 628.


[Закрыть].

Итак, колебания Александра II длились в течение двух недель. 27 июля 1876 года, когда русские офицеры получили право выходить в отставку, чтобы воевать на стороне Сербии против Турции, драма мгновенно стала трагедией. Трагедией императора, трагедией Российской империи, трагедией на все времена. И эта современная трагедия с её многочисленными бедствиями затмила античную трагедию с её тщетной борьбой человека с силами рока. И подобно тому как в античной трагедии никто не желал услышать голос Кассандры, вещавшей о грядущих бедствиях, так и в Российской империи никто не захотел прислушаться к грозным пророчествам министра финансов Михаила Христофоровича Рейтерна: «Я глубоко убежден, что война остановит правильное развитие гражданских и экономических начинаний, составляющих славу царствования Его Величества; она причинит России неисправимое разорение и приведет ее в положение финансового и экономического расстройства, представляющее приготовленную почву для революционной и социалистической пропаганды, к которой наш век и без того уже слишком склонен»[38]38
  Рейтерн М.Х. Записка, представленная Государю 11-го фев-раля 1877 г. и читанная в совещании, бывшем у Е.В. 12-го февраля // Там же. С. 631.


[Закрыть]. Именно так и произошло. События стали развиваться по трагическому сценарию российской Кассандры. На смену лету 1876 года, согласно календарю, пришла осень. И эта осень стала осенью империи. Великая русская литература воспела эту поэзию увядания и запечатлела сумеркидворянской культуры: разорённые дворянские гнёзда, вырубленные вишнёвые сады, опустевшие тёмные аллеи.И лишь увядание победных лавров не нашло ни своего бытописателя, ни своего поэта.

Мадригалы на бой, или Географические фанфаронады

Если посмотреть на взаимодействие системы имперских ценностей и русской культуры сквозь призму интеллектуальной истории, то в большом времени истории можно увидеть любопытную закономерность. Ломоносов, Державин и их менее известные современники XVIII века воспевают победы русского оружия в торжественных одах. И эти похвальные оды становятся фактом не только русской поэзии, но и русской культуры. С написанной Михаилом Васильевичем Ломоносовым во время учёбы в саксонском городе Фрейберге и посланной им в Петербург «Оды блаженныя памяти государыне императрице Анне Иоанновне на победу над турками и татарами и на взятие Хотина 1739 года» и приложенного к ней «Письма о правилах российского стихотворства» началась новая русская поэзия. Русская поэзия обязана своим рождением той экзальтации, которую испытал студент Михайло Ломоносов при получении известия о ратном подвиге россиян: «Восторг внезапный ум пленил»[39]39
  Ломоносов М.В. Избранные произведения / Вст. статья, подготовка текста и примеч. А.А. Морозова. М. – Л.: Сов. писатель, 1965. С. 63 (Библиотека поэта. Большая сер.).


[Закрыть]. Так начинается его ода. Это состояние прилива душевных сил и творческого подъёма привело Ломоносова на гору Парнас, где обитали музы, а Кастальский ключ у её подножия стал для него родником поэтического вдохновения. Итак, именно победоносную войну следует принять за первотолчок– начальную причину возникновения и источник последующего движения российской поэтической материи в пространстве и времени.

 
Шумит с ручьями бор и дол:
Победа, росская победа!
Но враг, что от меча ушёл,
Боится собственного следа.
Тогда увидев бег своих,
Луна стыдилась сраму их…
 
 
Не вся твоя тут, Порта, казнь,
Не так тебя смирять достойно,
Но большу нанести боязнь,
Что жить нам не дала спокойно.
Ещё высоких мыслей страсть
Претит тебе пред Анной пасть.
Где можешь ты от ней укрыться?
Дамаск, Каир, Алепп сгорит,
Обставят русским флотом Крит;
Евфрат в твоей крови смутится.
 

Творческая фантазия гениального студента на несколько десятилетий опередила как своё время, так и самые дерзновенные геополитические планы российского Левиафана. Юная российская поэзия оказалась более проворной, чем перо дипломата или шпага воина. Ода произвела настоящий фурор в образованном обществе северной столицы, однако «географические фанфаронады»[40]40
  Вяземский П.А. Записные книжки. М.: Русская книга, 1992. С. 155 (Русские дневники).


[Закрыть] никому не известного автора показались в Петербурге слишком смелыми и помешали незамедлительной публикации его произведения. «Ода… на взятие Хотина 1739 года» будет напечатана лишь в 1751 году в составе толстого тома других сочинений, когда давняя победа русской армией уже канет в Лету и потеряет свою политическую актуальность, а давнишняя ломоносовская ода будет интересовать лишь любителей поэзии. Но в 1739 году власть опасалась дипломатических осложнений. Европейские дворы легко могли принять поэтические метафоры Ломоносова за манифестацию стратегических замыслов Российской империи. Пройдет три десятилетия после написания оды, и в царствование императрицы Екатерины II русский военно-морской флот отправится в дальний поход из Кронштадта в Средиземное море, блокирует Дарданеллы, прервёт турецкие коммуникации с Марокко, Тунисом, Алжиром, Египтом, Сирией и в 1770 году блистательно выиграет Чесменское морское сражение и станет господствовать в Архипелаге.

Вспомним «Воспоминания в Царском Селе», большое стихотворение, сочинённое юным лицеистом Александром Пушкиным в 1814 году в русле поэтической традиции минувшего «осмнадцатого» столетия, но не ставшее от этого поэтическим анахронизмом.

 
О громкий век военных споров,
Свидетель славы Россиян!
Ты видел, как Орлов, Румянцев и Суворов,
Потомки грозные Славян,
Перуном Зевсовым победу похищали;
Их смелым подвигам страшась дивился мир;
Державин и Петров Героям песнь бряцали
Струнами громозвучных лир[41]41
  Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 19 тт. Т. 1. М.: Воскресенье, 1994. С. 61.


[Закрыть].
 

Пушкинское стихотворение стало хрестоматийным, заняв почётное место рядом с державинской одой «Осень во время осады Очакова» (1788). Без этих стихотворений трудно представить себе русскую поэзию и русскую культуру. С восторгом русское образованное общество восприняло и «Певца во стане русских воинов» Василия Андреевича Жуковского – этот поэтический памятник героям Отечественной войны 1812 года. Однако прошло каких-нибудь полтора десятилетия, и уже генерал Иван Фёдорович Паскевич, победоносно завершивший войну с Персией и заключивший почётный и крайне выгодный для России Туркманчайский мирный договор, по которому к империи отошли ханства Ереванское и Нахичеванское, не смог сдержать своего разочарования. Он ожидал, что лира Жуковского увековечит для потомства его победы. В феврале 1828 года генерал написал Василию Андреевичу из деревни Туркманчай (близ Тебриза): «Всё кончено. Поздравляю вас с миром. Жаль, что ваши струны замолкли; может быть, и мы в превосходных творениях ваших приютились бы к бессмертию, если не громкими делами, то перенесением трудов неимоверных. Право, их можно не краснея передать если не потомству, то хотя бы современникам на память»[42]42
  Письма И.Ф. Паскевича – В.А. Жуковскому // Русский архив. 1875. Кн. III. № 11. С. 368.


[Закрыть]. Жуковский не откликнулся на этот призыв. Прошел год. Удача не покидала Паскевича в новой войне, на сей раз с Турцией. Летом 1829 года Пушкин с разрешения главнокомандующего Отдельным Кавказским корпусом Паскевича совершил поездку в Закавказье, более месяца сопровождал генерала во время кампании и стал свидетелем его новых побед. 19 июля Пушкин нанес Паскевичу прощальный визит и получил от него в подарок турецкую саблю с надписью на клинке: «Арзрум, 18 июля 1829». Это был более чем прозрачный намек на только что одержанную блестящую победу – взятие мощной турецкой крепости Арзрум (Эрзерум). Паскевич, получивший к тому времени титул графа Эриванского, надеялся, что первый поэт России своим пером прославит его победы. Полководец не был одинок в своих ожиданиях. 16 ноября 1829 года в официозной газете «Северная пчела», издаваемой Фаддеем Венедиктовичем Булгариным, был сформулирован социальный заказ: «А.С. Пушкин возвратился в здешнюю столицу из Арзрума. Он был на блистательном поприще побед и торжеств русского воинства, наслаждался зрелищем, любопытным для каждого, особенно для русского. Многие почитатели его музы надеются, что он обогатит нашу словесность каким-нибудь произведением, вдохновенным под тенью военных шатров в виду неприступных гор, на которых мощная рука Эриванского героя водрузила русские знамена»[43]43
  Жизнь Пушкина, рассказанная им самим и его современниками. Переписка. Воспоминания. Дневники. В 2-х тт. Т. 2. М.: Правда, 1987. С. 161.


[Закрыть]. Первый поэт России проигнорировал и намек полководца, и навязчивое требование журналиста. И тогда Булгарин бросил поэту обвинение в отсутствие патриотизма: «Мы думали, что автор “Руслана и Людмилы” устремился на Кавказ, чтобы напитаться высокими чувствами поэзии; обогатиться новыми впечатлениями и в сладких песнях передать потомству подвиги русских современных героев. Мы думали, что великие события на Востоке, удивившие мир и стяжавшие России уважение всех просвещенных народов, возбудят гений наших поэтов: мы ошиблись. Лиры знаменитых остались безмолвными, и в пустыне нашей поэзии опять появился Онегин, бледный, слабый»[44]44
  Там же.


[Закрыть]. Примечательно, что булгаринский выпад был нацелен не только в Пушкина, но и во всю русскую поэзию.

Минуло ещё два года. Паскевич, уже получивший чин генерал-фельдмаршала и награждённый высшим военным орденом Святого Георгия 1 й степени, заслужил новые победные лавры. Русская армия под его командованием подавила Польское восстание 1830 – 1831 годов, угрожавшее территориальной целостности Российской империи. Вооруженная борьба с польскими мятежниками продолжалась почти год и сопровождалась напряжением всех сил империи. Изгнание Наполеона из России потребовало вдвое меньше времени. 6 сентября 1831 года войска Паскевича в результате кровопролитного штурма овладела западным пригородом Варшавы – Волей, а в ночь с 7 на 8 сентября была подписана капитуляция столицы Царства Польского. Это событие произошло в девятнадцатую годовщину Бородинской битвы. На сей раз и Жуковский, и Пушкин откликнулись патриотическими стихами, которые за государственный счет были напечатаны большим тиражом в одной брошюре «На взятие Варшавы. Три стихотворения В. Жуковского и А. Пушкина», в которую вошли «Старая песня на новый лад» Жуковского и пушкинские стихотворения «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина». Фельдмаршал Паскевич, за взятие польской столицы получивший титул светлейшего князя Варшавского, был удовлетворен: первый поэт России посвятил ему две лестных строфы в оде «Бородинская годовщина», в них он сравнил Ивана Федоровича с прославленным Суворовым и назвал его продолжателем суворовской славы.

 
Победа! сердцу сладкий час!
Россия! встань и возвышайся!
Греми, восторгов общий глас!..
Но тише, тише раздавайся
Вокруг одра, где он лежит,
Могучий мститель злых обид,
Кто покорил вершины Тавра,
Пред кем смирилась Эривань,
Кому суворовского лавра
Венок сплела тройная брань[45]45
  Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 19-ти тт. Т. 3. Кн. 1. М.: Воскресенье, 1995. С. 275.


[Закрыть].
 

Это были не самые искусные пушкинские строки, хотя и написанные в русле державинской традиции. Ода «Бородинская годовщина» фактически завершила собой эту поэтическую традицию. Отныне русские поэты уже не будут прославлять очередные военные победы империи. В 1837 году Лермонтов напишет своё гениальное «Бородино», в котором не только увековечит знаковое событие недавнего прошлого, но и сознательно противопоставит это прошлое настоящему: «Богатыри – не вы». Больше в русской поэзии так и не будет создано ни одного значительного произведения, воспевающего победы русского оружия в настоящем, которое одновременно стало бы и фактом поэзии, и фактом культуры. В будущем поэзия запечатлеет труды и дни рядового участника военных событий, солдата или офицера, но не станет славить ни выигранные сражения, ни полководцев и военачальников, разбивших неприятеля. Фельдмаршал Паскевич был последним русским военачальником, воспетым в оде. Иван Федорович хотя и остался доволен, но не смог скрыть давних обид на нерасторопность русских поэтов. Получив брошюру «На взятие Варшавы», он написал 2 октября 1831 года Жуковскому из Варшавы:

«Искренность поэта раскрыла для меня в живой, яркой картине всю великость и влияние настоящих событий и ту исполинскую славу, блеск коей столь неоспоримо принадлежит вновь оружию Российскому, вопреки завистливых толков и враждебного желания недругов наших.

Сладкозвучные лиры первостепенных поэтов наших долго отказывались бряцать во славу подвигов оружия. Так померкнула заря достопамятных событий Персидской и Турецкой войн, и голос выспреннего вдохновения едва-едва отозвался в Отечестве в честь тогдашних успехов наших»[46]46
  Письма И.Ф. Паскевича – В.А. Жуковскому // Русский архив. 1875. Кн. III. № 11. С. 368 – 369.


[Закрыть].

Попросив Жуковского передать Пушкину свою благодарность, Паскевич, однако, не счел нужным лично написать поэту: так велика была его досада на упорное молчание пушкинской лиры в течение предшествующих нескольких лет, о чем сам Пушкин с иронией написал в черновом наброске к поэме «Домик в Коломне»:

 
Пока сердито требуют журналы,
Чтоб я воспел победы россиян
И написал скорее мадригалы
На бой или на бегство персиян…[47]47
  Пушкин А.С.Полн. собр. соч.: В 19-ти тт. Т. 5. М.: Воскресенье, 1994. С. 371.


[Закрыть]
 

Князь Варшавский так и не понял, чем было продиктовано неуклонное нежелание поэта воспевать «поприще побед и торжеств русского воинства». Для Пушкина суть проблемы заключалась в том, что он более не хотел продолжать поэтическую традицию прошедшего века: расширение империи его уже не вдохновляло, а вот реальная угроза ее целостности беспокоила, порождая мучительные размышления о судьбах России.

 
Кто устоит в неравном споре:
Кичливый лях, иль верный росс?
Славянские ль ручьи сольются в русском море?
Оно ль иссякнет? вот вопрос[48]48
  Пушкин А.С.Полн. собр. соч.: В 19-ти тт. Т. 3. Кн. 1. М.: Воскресенье, 1995. С. 269.


[Закрыть].
 

14 сентября 1831 года, прочитав только что вышедшую брошюру «На взятие Варшавы», князь Петр Андреевич Вяземский не мог скрыть негодования на своих близких друзей – Жуковского и Пушкина. «Шинельные стихи»[49]49
  Вяземский П.А. Записные книжки. М.: Русская книга, 1992. С. 151 (Русские дневники).


[Закрыть] – именно так он назвал эту брошюру на злобу дня, уподобив своих друзей-поэтов московским стихотворцам, которые ходили в шинели по домам первопрестольной с поздравительными одами. «Зачем перекладывать в стихи то, что очень кстати в политической газете»[50]50
  Там же. С. 152.


[Закрыть]. Эту фразу он даже написал в письме Пушкину, которое по зрелом размышлении так и не отправил. Свое возмущение князь зафиксировал в записной книжке: «Как можно в наше время видеть поэзию в бомбах, впалисадах. …Будь у нас гласность печати, никогда Жуковский не подумал бы, Пушкин не осмелился бы воспеть победы Паскевича: во-первых, потому, что этот род восторга анахронизм, что ничего нет поэтического в моем кучере, которого я за пьянство и воровство отдал в солдаты и который, попав в железный фрунт, попал в махину, которая стоит или поддается вперед без воли, без мысли и без отчета, а что города берутся именно этими махинами, а не полководцем, которому стоит только расчесть, сколько он пожертвует этих махин, чтобы навязать на жену свою Екатерининскую ленту; во-вторых, потому, что курам на смех быть вне себя от изумления, видя, что льву удалось, наконец, наложить лапу на мышь. В поляках было геройство отбиваться от нас так долго, но мы должныбыли окончательно перемочь их: следовательно, нравственная победа все на их стороне»[51]51
  Там же. С. 153, 154.


[Закрыть]. (Цитата нуждается в комментариях. Бомба – это ядро, начиненное порохом, палисад – сплошной частокол вокруг укрепленного места, а Екатерининская лента – женский орден Святой Екатерины 1 й степени.) Эта интимная запись Вяземского фактически стала манифестом той части русской интеллигенции, которая сознательно желала дистанцироваться от действий правительства. Под этими словами подписался бы всякий образованный человек, чье мировоззрение всё больше и больше расходилось с системой имперских ценностей, чей образ мыслей никак не совпадал с видами правительства. «У нас ничего общего с правительством быть не может. У меня нет более ни песен для его славы, ни слез для его несчастий»[52]52
  Литературное наследство. Т. 60. Кн. 1. М.: Наука, 1956. С. 489.


[Закрыть]. Эти слова князь Петр Андреевич, ветеран Отечественной войны 1812 года, принимавший участие в Бородинской битве и удостоенный за это ордена Святого Владимира 4 й степени с бантом, написал еще 18 марта 1828 года, в день четырнадцатой годовщины капитуляции Парижа! Поэт Вяземский дал четкое эстетическое объяснение причин, по которым, во-первых, русская поэзия перестала славословить войну, во-вторых, образованная публика отказала «шинельным стихам» в праве именоваться поэзией. Однако система этических и эстетических ценностей его великого друга была более сложной и не могла быть исчерпана этим объяснением.

Поэт Пушкин больше никогда не писал «шинельных стихов», но в 1836 году на страницах издаваемого им журнала «Современник» анонимноопубликовал «Родословную моего героя. (Отрывок из сатирической поэмы)». В этих стихах мудрый Пушкин, уже выпустивший в свет не имевшую коммерческого успеха двухтомную «Историю Пугачёвского бунта»[53]53
  Экштут С.А. Битвы за храм Мнемозины: Очерки интеллектуальной истории. СПб.: Алетейя, 2003. С. 31 – 40.


[Закрыть] и в качестве государственного историографа занятый сбором архивных и мемуарных материалов для написания «Истории Петра», искренне сожалел, что образованная публика стала чуждаться имперских ценностей:

 
Мне жаль, что нашей славы звуки
Уже нам чужды; что спроста
Из бар мы лезем в tiers-état,
Что нам не в прок пошли науки,
И что спасибо нам за то
Не скажет, кажется, никто[54]54
  Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 19-ти тт. Т. 3. Кн. 1. С. 427 (tiers-état – третье сословие).


[Закрыть].
 

Минуло десять лет после капитуляции Варшавы. В 1841 году в апрельской книжке журнала «Отечественные записки» было напечатано программное стихотворение Михаила Юрьевича Лермонтова «Родина». Эстетические размышления Вяземского, независимо от того, был ли с ними знаком Лермонтов или нет, нашли гениальное поэтическое воплощение:

 
Люблю отчизну я, но странною любовью!
Не победит ее рассудок мой.
Ни слава, купленная кровью,
Ни полный гордого доверия покой,
Ни темной старины заветные преданья
Не шевелят во мне отрадного мечтанья[55]55
  Лермонтов М.Ю. Собр. соч.: В 4-х тт. Т. 1. М.: Худож. лит., 1983. С. 70.


[Закрыть].
 

То, о чем Вяземский писал в своих заветных записках, будет провозглашено публично и станет символом веры образованных людей. «Слава, купленная кровью», перестанет питать русскую поэзию, «темной старины заветные преданья» время от времени будут использоваться для созидания поэтических мифов, а у русского интеллигента действия властей перестанут вызывать «отрадные мечтанья».

Прошло четыре десятилетия. За это время Российская империя пережила Венгерский поход, Крымскую войну, окончание пятидесятилетней войны на Кавказе, Русско-турецкую войну, не говоря уже об экспедициях в Средней Азии… Ни одно из этих событий не стало значимым фактом русской поэзии. Немногочисленные стихи на случай не нашли отклика у читающей публики и не стали выразителями современных настроений, какими в своё время были державинские оды.

В 1822 году Пушкин, который был современником и очевидцем начала Кавказской войны, в эпилоге поэмы «Кавказский пленник» пообещал своим будущим читателям воспеть новейшие победы русской армии на Кавказе:

 
И воспою тот славный час,
Когда, почуя бой кровавый,
На негодующий Кавказ
Подъялся наш орёл двуглавый…[56]56
  Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 19-ти тт. Т. 4. М.: Воскресенье, 1994. С. 113 – 114.


[Закрыть]
 

Поэт не только обещал восславить «грохот русских барабанов», но и поднимал на пьедестал русских военачальников, своих современников, с именами которых было связано начало покорения Кавказа: Цицианова, Котляревского, Ермолова. 23 летний Пушкин считал их героями, достойными прославления. Пушкинские стихи вызвали возмущение князя Вяземского. В письме Александру Ивановичу Тургеневу от 27 сентября 1822 года он написал: «Мне жаль, что Пушкин окровавил последние стихи своей повести. Что за герой Котляревский, Ермолов? Что тут хорошего, что он,

 
как черная зараза,
Губил, ничтожил племена?
 

От такой славы кровь стынет в жилах и волосы дыбом становятся. Если мы просвещали бы племена, то было бы что воспеть. Поэзия не союзница палачей; политике они могут быть нужны, и тогда суду истории решить, можно ли ее оправдывать или нет; но гимны поэта не должны быть никогда славословием резни. Мне досадно на Пушкина: такой восторг – настоящий анахронизм»[57]57
  Вяземский П.А. Эстетика и литературная критика. М.: Искусство, 1984. С. 393 (История эстетики в памятниках и документах).


[Закрыть]. Князь Петр Андреевич сделал очень точный этический разбор ситуации и верный эстетический прогноз, правильность которого доказало время. Если начало покорения Кавказа возбудило творческий подъём у самого Пушкина, то пленение имама Шамиля и окончание Кавказской войны не вызвало ни малейшего вдохновения у русских поэтов, не пленило их ум внезапным восторгом. Русская поэзия перестала славословить резню.