Текст книги "30 минут до центра Чикаго (сборник)"
Автор книги: Семён Каминский
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)
Гудбай, Руби Тьюздэй!
– Всю свою взрослую жизнь я была designated driver[13]13
Буквально: «назначенный водитель» (англ.) – тот, кто на вечеринке ограничивает себя в употреблении спиртных напитков, чтобы иметь возможность отвезти товарищей домой (общеизвестный в англоязычных странах термин).
[Закрыть], – сказала мне красноволосая Руби[14]14
Одно из значений имени Ruby – рубиновый, ярко-красный (англ.).
[Закрыть].
Это все остальные могли беспечно веселиться на вечеринках, заглатывая немереное количество пива, джина и вина. Это Пит мог набраться так, что засыпал в чужой ванной. Это Остин мог выть с чердака привидением, доставляя море несказанного удовольствия окружающим. Это Джеки могла целоваться по очереди с двумя-тремя парнями и беспечно отключиться где-нибудь на кушетке у камина. А вот, смотрите, Джона вытащили в одёжке из бассейна…
Все остальные, но не Руби.
Почему Руби должна всегда думать, как благополучно развезти по домам весёлую компанию друзей и подружек? Кто просил её об этом?
Впрочем, иногда они просили.
– Руби! Ты же не пьёшь, правда? Ты же подбросишь меня домой? Где стоит твоя машина, детка?
Но чаще всего это получалось само собой. Целый вечер нужно было тянуть одну-единственную бутылочку «Гиннесса», временами удивляясь тому, что окружающие вытворяют на пьяную голову. Но никогда не удивляясь вслух. Людям хочется веселиться – ну, и отлично. А я-то не могу, мне ещё нужно довезти их до дома в целости и сохранности, и чтобы полицейские не придрались. И мне совсем не хочется вытворять такие глупые штуки, как они…
Руби Голдстайн родилась и прожила восемнадцать лет в крошечном городке, в 20 милях к северу от Чикаго. Просторные двухэтажные дома сливочного цвета с аккуратными крышами «под черепицу». Почти нет пыли и грязи, потому что нигде нет ни клочка открытой земли: всё застелено рулонами чистой, чересчур зелёной травы, которую с маниакальной тщательностью стригут хозяева домов каждую неделю. Близкое, тёмно-синее, громадное (чем не море?) пространство озера Мичиган. Нестрашные «хэллоуинские» маски и конфеты, конфеты… корзинки конфет, ведёрки конфет, которых тебе никогда не съесть. Жёлтые угловатые школьные автобусы, которые с точностью до шага останавливаются каждый будний день – утром и вечером – в определённом месте на твоей улице. Рождественская толстуха-ёлка, в золотых лентах и пышных красных бантах, открытая взглядам в широком, никогда не зашторенном окне гостиной соседского дома. Или изящная девятипалая ханукальная менора и нежно светящийся «моген-довид»[15]15
Звезда Давида, символ иудаизма (идиш).
[Закрыть] на окне гостиной твоего дома – на окне, точно так же совершенно не закрытом от взгляда с улицы…
Спокойно, одинаково и скучно.
Потом она шесть лет прилежно учила в университете много нужных и ненужных предметов и русский язык. И там, в студенческих компаниях, опять ответственно и постоянно развозила друзей по домам. Но, уже почти получив степень «магистра» одной очень важной и очень узкой культурологической специальности, вдруг неожиданно сказала себе: «Я еду в Россию. У меня дедушка из России. Я буду практиковаться в языке и собирать материал для работы о русской альтернативной поп-культуре. Там сейчас – перестройка, это должно быть нескучно». В её университете существовали какие-то научные связи с питерским университетом – туда Руби и отправили.
В Питере, куда она прилетела с подружкой и сокурсницей Фиби, действительно была перестройка: суматоха на одежных рынках, всеобщая, уже не скрываемая тяга к иностранцам, во сто крат усиленная пустотой магазинов, осенней грязью на улицах и беспощадными разборками малюсеньких злобных «предпринимателей». Вовсю гремел рок, почему-то называемый «русским», очнулось от дурмана телевидение, кипели фестивали, выставки, «инсталляции» и «тусовки».
О скуке не могло быть и речи.
Они устроились в одном из общежитий университета. С удовольствием ездили в трамваях и троллейбусах, которых почти нет в Америке.
И вот Руби уже стоит в очереди в «Гастрономе № 1» на Невском и лихорадочно соображает, что сейчас вот-вот подойдёт очередь и нужно будет выдавить из себя… как они это говорят: «Мне поло-вину кил… кило-грамма кол-ба-сы, по-жа-луй-ста!» Или не так? Надо послушать, что скажет вон та старушка впереди, в странной шляпке на голове. Плохо слышно, в магазине такой шум! Кажется, она попросила… «полкило». А этот, что прямо передо мной, он вообще не сказал «пожалуйста»…
Ура, женщина-продавец, кажется, поняла! По крайней мере, она ничего не переспрашивает и взвешивает на весах… вроде бы то, что я попросила.
Вот опять… Что? Куда? «В кассу»? Где это – касса? И почему всё так сложно? Наверно, я делаю, что-то не так: не может быть, чтобы такие простые покупки занимали так много времени и требовали так много странных действий! А ведь я хотела ещё купить конфет… Нет, уже не буду – это ещё одна очередь на полчаса, обойдёмся без конфет…
Они попутешествовали по Золотому кольцу. А вернувшись в Питер, всё знакомились и знакомились с какими-то новыми людьми – художниками, музыкантами, артистами, для которых было весьма занимательно общаться с американскими девушками, неизвестно зачем оказавшимися в северной столице и при этом довольно прилично говорящими по-русски. Особенно забавляла их Руби – своими настойчивыми изысканиями в области советского культурного андерграунда. Многие проявляли недвусмысленный интерес: а не помогут ли эти чудные иностранки добыть что-нибудь нужное, «забугорное»? Или даже свалить на Запад?
Постепенно Руби стали надоедать одни и те же вопросы и намёки, кроме того, она опять чувствовала себя «мамой»… Кудрявая плотненькая Фиби захлёбывалась в волнах всеобщего внимания, и Руби зачастую была вынуждена вытаскивать подружку из бестолковых приключений, увозить на трамвае в общежитие, отпаивать кофе после безудержных выпивок и вести противные душеспасительные беседы. Руби крепко полегчало, когда Фиби пришлось уехать из России раньше намеченного срока: дома, в Милуоки, начался развод родителей Фиби, и её присутствие там стало почему-то необходимым.
В начале зимы, в гостях у одного из знакомых на улице Марата, обнаружился очередной новый персонаж. Когда Руби назвала своё имя, этот круглолицый смешной парень (он всё время ходил в опущенной почти до бровей чёрной лыжной шапочке) сразу громко воскликнул, как будто они были знакомы с детства и вместе учились в иллинойсской школе имени Дуайта Эйзенхауэра:
– О-о! Руби!
И пропел из «Роллингов»:
– Гудбай, Руби Тьюздэй!
И заявил:
– В моей мастерской, Руби Тьюздэй, я обязательно поиграю тебе на железном контрабасе!
Он был скульптор и немного рок-музыкант. Звали его Артёмом.
Мастерскую Артёму разрешили устроить в одном из пустых подвалов в старом здании на Садовой, где школьный приятель снимал помещение под свою торгово-производственную фирму. Официально Артём числился художником и должен был заниматься разработкой дизайна для товаров фирмы. Днём он действительно старался это делать.
Руби приходила к Артёму по вечерам. В вестибюле здания дежурили два дородных милиционера – Вова и Петя. Видимо, подрабатывали после основной службы. Вокруг них всё было заставлено коробками с какой-то корейской видеотехникой, оставался только небольшой проход, место для стола, на котором стоял маленький телевизор, и нескольких казённых стульев. Охранники её уже знали, здоровались и пропускали вниз.
В мастерской, вместе с Артёмом, обитал постмодернизм. Толстые тёмные трубы под низким потолком вполне гармонировали с разнообразными металлическими скульптурами по углам, сварочным аппаратом и кусками металлолома, собранного на свалках. У одной стенки приютился хитрый зверюга с блестящими жестяными крыльями. У другой – замер в вычурном танцевальном «па» проволочный силуэт симпатичного чудака с повязанным на прозрачном горле полосатым шарфиком из настоящей ткани. «Контрабас» из старого листового железа издавал утробные звуки, резонируя гулу пробегавших по улице грузовиков. А маленький фонарик изображал луну над макетом таинственного многоэтажного города, сваренного из отрезков грубого ржавого уголка; казалось, сейчас выйдут степенно прогуливаться по его улочкам крошечные металлические человечки.
Артём выдавал Руби большие тёмные очки, облачался в маску и молча принимался творить что-то новое из сполохов яркого света, искр, теней и горючего запаха. Руби забиралась с ногами в изодранное кресло и, набросив пальто, часами сидела за его спиной. Если не хватало металлолома, они иногда вместе отправлялись добывать его в ближайших тёмных дворах. Руби эти рискованные экспедиции чрезвычайно нравились.
Как-то она обнаружила, что в мастерской закончился чай, и, так как Артём находился, можно сказать, в творческом угаре (всё действительно было в дыму), решила сама сходить наверх. Охранники увлечённо, как боевик, смотрели запись какого-то международного конкурса «Мисс Самая Такая-то», но американку встретили радушно, торопливо поставили на электроплитку синий эмалированный чайник, сунули на колени полиэтиленовый кулёк с сушками и усадили перед телеком. Им казалось, что Руби увидит там что-то близкое, родное, и гордились, что могут продемонстрировать своё приобщение к мировой культуре. Руби терпеть не могла конкурсы красоты, приторных ведущих и обалдевших от сцены «мисс», но сразу уйти было неловко. И чайник закипать совсем не торопился, хорошо хоть, что милиционеры не заводили никаких задушевных разговоров, увлечённые видом дефилирующих красавиц. А тут наверх поднялся Артём – то ли в творческом процессе возникла пауза, то ли почувствовал, что надо заморскую девушку из гостеприимного вестибюля выручать. Охранники и ему обрадовались.
– Иди, иди, художник, «мисок» смотреть, – сказал тот, который Петя.
– А что, пацаны, – сказал тот, который Вова, – давайте это дело отметим на международном уровне.
Он принёс из подсобки пол-литровую банку спирта и начатую банку варенья. Аккуратно разлил спирт по разнокалиберным чашкам. А Петя расторопно положил в одну из чашек ложку варенья и, помешивая, серьёзно пояснил:
– Это для дамы. Кок-тейль.
Через десять минут Руби совсем перестала понимать не только по-русски, но и то, что болтал телевизор на её родном языке. Ей почему-то стало невыносимо обидно за долговязых девчонок, которых почти голыми, но в милицейских фуражках, заставляют выхаживать по бесконечному лабиринту из картонных коробок, с непрерывно повторяющейся надписью «Gold Star», под брюзжание железных контрабасов, в душном дыму, в искрах и сполохах яркого света, среди хитрых, сваренных из металлолома зверей, и пить, пить жгучий малиновый спирт…
Она вдруг заплакала. «Менты» всполошились и стали её успокаивать. А Артём распевал клоунским голосом Мика Джаггера:
* * *
Я беседую с Руби в уголке кухни – мы стоим, близко придвигаясь друг к другу и пытаясь перекричать шум. Я думаю, что её рыжие волосы уже немного подкрашены, чтобы спрятать начинающуюся седину.
В этом немаленьком американском доме наших общих друзей – тесно. Остервенело бубнят басы. Детвора, весело визжа, гоняется друг за дружкой. Народ с бутылками пива топчется вокруг «шведского стола», галдит по-русски и по-английски, поглощает закуски.
Мне слышно, что Артём спорит с кем-то в соседней комнате: громко, упорно, но совершенно непонятно, о чём.
– Было очень приятно поговорить, – Руби протягивает мне руку, – но уже поздно, пора домой. Нам ещё около часа ехать – ребята, наверно, сразу уснут в машине…
– Кто за рулём? – спрашиваю.
Она строит смешную рожицу, поджимая улыбающиеся губы. Чуть приподымает тонкие плечи в чёрном платье и выдыхает:
– Я…
Ты сказала…
Т.К.
Ты сказала: «Хочу голышом походить некоторое время. А дальше будет видно, куда меня занесёт на повороте».
Голышом… только белые, не загоревшие полоски на теле. И поворот неширокой, тёмно-серой, недавно заасфальтированной дороги в гористой местности. И дух нагретой дороги и какой-то не нашей хвои. И редкие машины с ошеломлённо молчаливыми водителями шуршат, проезжая мимо. Они думают, что им померещилось, а их болтливые спутницы, на мгновение тоже замолчав, начинают что-то быстро-быстро говорить на отвлечённую тему. И едут дальше…
И я еду по этой дороге – на длинной пыльной бежевой «тойоте». Не помню, куда и зачем. Я ещё не старый, так… «секонд-хенд». Правда, утром решил совсем не бриться, надоело. Поэтому зеркальце, встроенное в козырьке над ветровым стеклом, лучше взглядами не тревожить. Бесшабашное солнце действует мне на нервы, слепит зудящие глаза даже сквозь тёмные очки. Похоже, что у меня ко всему ещё и простуда начинается – и это летом, в такую жару! Крепкий запах хвои пробивается в машину, хотя беспрерывно молотит кондиционер и я не открываю окон.
Вот он, этот поворот. Я вижу тебя со спины на фоне тёмной придорожной листвы и неопределённой перспективы. Полоски… Ты не поднимаешь ни руки, ни даже большого пальца. Не просишь остановиться.
Ты просто идёшь куда-то вдоль дороги, легко и небыстро.
Мои пальцы пытаются раздавить руль, и левая нога почти равняет педаль тормоза с полом.
Я открываю окно, стараясь не рассматривать детали.
– Простите, вам не нужна помощь? – не может быть, чтобы это сказал я.
Ты поворачиваешься…
– Помощь? Какая помощь?
Машина плавится и обдаёт жаром, воздух танцует вальс, а ты стоишь и смотришь, как ни в чём не бывало.
Теперь я тоже смотрю. Я не могу не смотреть.
Ты улыбаешься только слегка прищуренными глазами, до бирюзы подсвеченными солнцем, а ресницы даже не пытаются отогнать этого навязчивого свидетеля нашего разговора.
– Садитесь, – вроде бы говорю я, щёлкая клавишей открытия дверей, – и вот ты уже в машине. С беззвучным воплем я чувствую, как пассажирское сидение рядом со мной принимает обнажённую тебя – и плечи, и спину, и… Как прохладная искусственная кожа сидения сначала чуть касается, а в следующую долю секунды уже плотно прирастает к твоей – настоящей – коже. Я тут же начинаю ревновать к этому сиденью.
Затем я с опаской вдыхаю воздух, идущий от твоего тела, но сразу с облегчением понимаю, что пахнет не жгучим потом незнакомой разгорячённой женщины, а чем-то тёплым, слабым и приятно знакомым.
– Набросьте это, – я достаю с заднего сидения свою потрёпанную джинсовую куртку. – Что с вами случилось?
И пока я старательно упираюсь взглядом в пейзаж перед собой, ты молча накидываешь куртку. Мне это видно краем глаза…
Кто-то в фиолетовом переднике наклоняется, заглядывает в окно машины с моей стороны и гундосит:
– Вам повторить?
Я обнаруживаю нас сидящими за маленьким квадратным столиком в тесном ресторанчике, и к нам склонилась немолодая официантка с красноватым носом.
Ты отрицательно мотаешь головой, не отрывая глаз от раскрытой книжки, которую держишь в руках, а я поднимаю глаза:
– Ещё один джин, пожалуйста.
– Как можно пить эту «ёлочку»?! – ты отрываешься от книжки. – Вот гадость!
– Это – не ёлка, это – можжевельник, – тихо возражаю я, – или ты говоришь о книжке?
– Нет, рассказ очень даже секси. Неплохая придумка. Правда, я совершенно не помню, что когда-то говорила эти слова: ну, про то, что голышом… и про поворот… Совершенно не помню. По какому поводу?.. Я обязательно всё прочитаю, – ты откладываешь раскрытую книжку в сторону и закутываешь шею бирюзовым, под цвет твоих глаз, шарфом.
Несколько книжных страниц медленно переворачиваются сами по себе.
– Наконец-то ты стал писать что-то такое, что будет хорошо продаваться, и ты станешь знаменитым. Наконец-то! Теперь, я думаю, тебе уже не нужна ничья помощь… Только побрейся, тебе это не идёт, знаменитый писатель должен выглядеть импозантным и аккуратным.
Ты встаёшь, оправляешь юбку и блузку, на все пуговицы застёгиваешь пальто.
– Ну, пока, я пошла.
И, не оборачиваясь, уходишь.
Женщины, сидящие за столиками, замолкают и провожают долгими взглядами тебя и твоё длинное кожаное пальто, а мужчины, на мгновение тоже замолчав, начинают что-то быстро-быстро говорить на отвлечённую тему.
А ты просто идёшь дальше, легко и небыстро.
Ты выходишь на улицу, где возле самой двери ожидает на тёмно-сером мокром асфальте длинная бежевая «тойота» и навязчивый свидетель нашего разговора – низенький пожилой водитель твоего мужа. Не старый, но «секонд-хенд».
Из открытой двери по всему ресторанчику тянет холодом, и я поплотнее запахиваю джинсовую куртку. Простуженная официантка приносит мне новую порцию с не нашим хвойным запахом, я подвигаю к себе мою книжку, забытую тобой на столе, и упираюсь глазами в первую строчку этого рассказа.
Ты сказала…
Пицца-гёрл
Сначала вместе с негромкой музыкой появлялась она – в чёрном трико, очаровательная, тоненькая, с большими накладными ресницами. Мелко, кокетливо дрожала руками-крылышками. Перелетала – «з-з-зи», «з-з-зи» – из одного угла в другой в неотлучно следовавшем за ней круге ласкового света. Потом пристраивалась где-нибудь, замирала. Руки превращались в лапки, и она начинала очень похоже перебирать ими, медленно поглядывая по сторонам. И неожиданно срывалась опять – «з-з-зи», «з-з-зи»! – с места на место, с места на место…
И тут из-за кулис выбирался он – в несуразном наряде, как-то боком, оглядываясь. Он тащил здоровенный, неровно оторванный кусок картонной упаковки, на котором виднелись остатки жирных надписей, что-то вроде «овать» и «ерх», и нарисованный раскрытый зонтик. Он укладывался прямо посередине сцены на этот картон, закрывал глаза – мол, наконец-то здесь, в уютном месте я отдохну. Но тут снова – «з-з-зи», «з-з-зи» – из одного угла в другой. Он ворочался, вытаскивал из-под себя картон, потешно накрывался им, но жужжание и полёты вокруг продолжались. Иногда она даже нахально присаживалась прямо на него и снова перебирала и перебирала лапками. Народ веселился. В конце концов он поднимался, какое-то время очумело следил за непоседой, затем делал комически неудачные попытки прихлопнуть её… и вдруг резко – бац! Кусок картона попадал по назначению – музыка обрывалась. Он осторожно подбирался к свернувшемуся тельцу, «отрывал» как бы прилипший картон, дёргал за неподвижные крылышки-лапки. Потом, удовлетворённый собой, укладывался на излюбленное место, укрывшись всё тем же картоном. Свет покидал его – в луче оставалась только поверженная проказница. Неровным дыханием несколько раз проявлялись и пропадали музыка и свет. Вот повисли, казалось, уже последние, почти неслышные аккорды. Тишина. Ещё один слабый всплеск. Полная темнота и тишина…
Овация!
Багажник маленького горбатого «шевроле» отныне будет вечно пахнуть густым, чесночно-сдобным запахом горячей пиццы. Да что там багажник – весь небогатый, бутылочного цвета салончик трёхдверного автоуродца. Стоит только дёрнуть дверцу, бухнуться на проваленное водительское сидение – и от этого запаха так захочется есть, как будто бы ничего не ел целую неделю, хотя прошло всего полчаса после плотного обеда. Неудивительно, если запах останется с шевролёнком даже на автомобильной свалке, которая всё ближе и ближе подбирается к нему по ежедневным дорогам его долгой по автомобильным меркам жизни.
За три года службы у «Папы Савериос» красные плоские сумки с пиццей, прилежно сохраняющие тепло пахучего теста, прятались в лоно машины неимоверное число раз. А потом неслись привычным маршрутом дневных и вечерних улочек к закономерно нетерпеливому заказчику, одинаково истекающему слюной – что в отдельном собственном четырёхспальном доме с гаражом на три машины и бассейном во дворе, что в малюсенькой однокомнатной студии, снятой в аренду.
Здесь, на стенке крошечного вестибюля, – панель с почтовыми ящиками и именами жильцов. Нужно осторожно освободить правую руку, чтобы нажать на белую прямоугольную кнопку звонка напротив фамилии «Луис» (такая фамилия стоит в бланке заказа). При этом постараться сохранить строго горизонтальное положение сумки с пиццей, поддерживая её снизу левой рукой и несильно придавливая животом к стенке. «Доставлена пицца», – громко заявляет она в домофон, оживший каким-то невнятным возгласом. Замок жужжит, и всё той же свободной рукой она нажимает на ручку двери. Пять ступенек вверх, две квартиры на площадке. Судя по номеру – налево. Дверь приоткрыта, и оттуда настороженно выглядывает чернокожая девочка лет пяти. Убедившись, что поднявшаяся по лестнице девушка одета в футболку и кепку со значком пиццерии, малышка весело, непрерывно кричит, не отводя взгляда от красной сумки: «Это пицца-гёрл, мам, это пицца-гёрл!» За её спиной не спеша подплывает круглая мама с весьма большим дитятей на руках.
– Привет, мисс, – говорит она, улыбаясь, – отдайте пиццу ей, мисс, – и указывает головой на дочку.
– А ты удержишь?
Девочка протягивает обе руки и довольно долго стоит так, демонстрируя полную готовность к принятию груза, пока «пицца-гёрл» на весу расстёгивает молнию сумки и достаёт картонную коробку. Тут же на волю со всей прытью выскакивает запах. Аккуратно ступая, малышка уносит пиццу в глубину квартиры (спасибо, спасибо!), а мамаша вытаскивает из кармана халата несколько помятых бумажек. Один доллар из них – за доставку.
После трёх лет жизни в Чикаго он снял квартиру в Украинской Деревне – так называется весьма недешёвый район недалеко от центра города. Название это сложилось исторически, и украинцев здесь обитает не так уж много, хотя попадаются улицы, где подряд расположены украинские магазины, булочные, офисы врачей и адвокатов, говорящих по-украински, компании по доставке посылок и денег в страны Восточной Европы. А рядом с домом, где он тогда снимал квартиру, стоит православная церквушка. Поп, правда, ни по-украински, ни по-русски говорить не умел, потому что родился в Америке, но происхождения был явно славянского, да и службу знал хорошо и по-нашему. Когда позднее они познакомились поближе, он даже стал приглашать батюшку к себе домой на беседу о душе и бутылку водки. Попа звали отцом Джозефом (то есть Иосифом), от приглашения поп никогда не отказывался, но от душевных разговоров они быстро переходили к прослушиванию «Пинк Флойд», и оба легко соглашались в том, что последние альбомы, записанные после ухода из группы бас-гитариста Вотерса, уже жалкое подобие великих записей, сделанных группой в семидесятых. И ещё он помог отцу Джозефу улучшить церковный веб-сайт, а когда сайт повредили хакеры и всунули туда порнуху, смог всё починить: не только убрал безобразие, но и поставил добавочную защиту.
Жить тут было неплохо, только обнаружилось, что, когда заходишь в украинские магазины, лучше ничего не спрашивать у продавщиц по-русски, а так как украинского он не знал, то приходилось объясняться на английском. Конечно, если что-то спросишь на русском языке, не убьют и, возможно, даже нехотя процедят в ответ пять-шесть русских слов, но выражение лиц у продавщиц сразу же становится железобетонным, и смотрят они, отвечая, уже не на тебя, а в сторону.
Другое дело – на севере Чикаго, в еврейском районе улицы Девон («Диван» – так произносят это название американцы и с удовольствием повторяют наши, придавая чужому имени свой, иногда смешной, иногда пикантный смысл: «я был на Диване у своего лечащего врача» или «мы сегодня виделись с ней на Диване»). Так вот там, на улице Девон, чикагском варианте Брайтона, в русских магазинах говорят и по-русски, и по-украински, и по-белорусски, и на идиш… а иногда и по-грузински, по-армянски и по… лишь бы покупатель покупал, а подход к нему найдётся.
Но зато в Украинской Деревне и вокруг этого района много баров, где играют местные рок-группы, и небольших ресторанов с самой разнообразной кухней. Можно было каждый вечер ходить в другой ресторан, и повторное посещение одного и того же места наступало не скоро, лишь бы деньги водились. Но водились они у него не всегда. Из компании он ушёл: сидеть по восемь часов перед компьютером, почти не вставая с места, и делать бесконечные отчёты о продажах неизвестных, спрятанных под набором букв и цифр запчастей для бытовой техники, было тошно. Небольшой и смутный опыт работы, полученный на телестудии в некоем областном городе, где он миллион лет тому назад работал оператором, пригодился: теперь он мотался по свадьбам, снимал, монтировал фильмы, кое-как сводя концы с концами, ведь приходилось выплачивать кредиты за камеру и другую аппаратуру.
Летом её место – на неудобном пластиковом стуле (он был когда-то белым), стоящем на тротуаре у входа в кухню пиццерии. Запах течёт мимо неё, распространяется на всю улицу, настойчиво забираясь даже в те машины, что проезжают по дороге с плотно закрытыми окнами. Иногда заказов на доставку мало, и она подолгу сидит здесь в ожидании: слушает в наушничках музыку, разглядывает автомобильную стоянку перед пиццерией и соседними магазинами.
Рядом растёт какой-то густой, на вид довольно экзотический куст, на одной из веточек которого примостился крупный зелёный богомол. Его почти не отличишь от ветки – ни по виду, ни по цвету. Он совершенно неподвижен, терпелив и, видимо, безмятежен. А ровно в полдень в пиццерию заходит китаец, похожий на богомола. Это владелец соседнего, тесного – в одну комнатку – магазинчика подержанных компьютерных игр. Китаец (ей почему-то хочется сказать «китайчик» – так она и называет его про себя) всегда одет в зелёную футболку или короткую салатную курточку и почти такого же цвета штаны. Он неизменно заказывает только один кусок пиццы – одного и того же сорта – и баночку лимонада. Хозяин пиццерии, индиец, завидев приближающегося к дверям китайца, сразу идёт на кухню за куском пиццы, и когда китаец подходит к стойке, его уже ждут коричневый пакет с названием заведения и вспотевшая алюминиевая баночка. Но китаец, как бы не видя пакета и банки, всегда невозмутимо произносит одну и ту же фразу, выделяя числительные:
– Здравствуйте, могу я заказать один кусок пиццы с овощами и одну банку колы?
Индиец так же невозмутимо протягивает ему заказ, принимает деньги, даёт сдачу – всё это с точностью до малейшего движения повторяется каждый день.
Он жил в квартире, похожей на корабельный трюм, оказавшийся почему-то на втором этаже трёхэтажной постройки начала двадцатого века. Странности начинались уже при входе в дом: дверь с улицы вела на узкую лестницу из когда-то полированного дерева, не совсем винтовую, но идущую полукругом. Углы на площадках между пролётами тоже были закруглены, а на певучих ступеньках уложен бордовый, ныне сильно вытертый ковёр, с помощью складок хитроумно повторяющий повороты лестницы. Стены покрывали неровные, неопределённого цвета наросты краски, которые по чьему-то замыслу, видимо, должны были стильно изображать почётную древность этих стен. Затхлый воздух и мутные овальные светильники усиливали впечатление – всё это действительно напоминало то ли внутренность башни маяка, то ли вход в какой-то большой, видавший виды корабль. Иногда даже казалось, что лестничные пролёты покачиваются на волнах… или это он сегодня слишком долго просидел в баре?
За дверью в его квартиру открывалось неширокое, но длинное пространство с тёмными деревянными балками на потолке, только условно, с помощью скудной мебели разделённое по назначению. Слева от входа без предупреждения начиналась кухня, имеющая небольшое оконце, а справа – некое подобие прихожей, переходящей в гостиную, которая в свою очередь не очень заметно перетекала в закуток спальни. В кухне находилась ещё одна дверь; она выходила на заднюю, совсем уж неказистую лестничную клетку. По лестнице можно было спуститься в пустой, строго забетонированный внутренний дворик или подняться на плоскую крышу, откуда неожиданно открывался восхитительный вид.
Ему нравилось это жилье странностью и тем, что оно стоило немного по сравнению с другими, нормальными квартирами по соседству. И ещё – с крыши можно было снимать небоскрёбы. Это замечательно получалось на закате.
Во второй половине дня просыпается танцкласс, расположенный бок о бок с пиццерией. «Танцевальная студия Дороти» – с достоинством сообщает его вывеска, по-видимому, призванная пробуждать ассоциации с девочкой Дороти – героиней «Волшебника страны Оз» (той самой героиней, что у Волкова, в русском варианте этой сказки, зовут почему-то Элли), а также напоминать про летающие туфельки и другие чудеса. На стоянку и к дверям студии начинают прибывать машины с маленькими волшебницами танцевальной страны. Их привозят мамы. Мам, которые не работают и регулярно возят своих сыновей на тренировки и матчи по футболу, а также во всяческие другие спортивные секции и клубы, тут зовут «футбольными мамами». Ну, а этих, так же регулярно и преданно привозящих своих девчонок на танцы, она называет (опять же – про себя) «балетными мамами». Вот они – «балетные мамы» в растянутых футболках и шортах на необъятных задницах – бодро шествуют за своими чадами и исчезают в дверях волшебной страны.
Ей тоже очень хочется туда попасть, однако просто так заходить неловко. Но вот в один из дней индиец вдруг сообщает, что из волшебной страны поступил заказ на шесть большущих коробок пиццы – там справляют день рождения хозяйки. Она не может доставить весь заказ сразу, перетаскивает коробки в два приёма и только потом, отдышавшись и получив деньги, а также неплохие чаевые от «Дороти», рассматривает танцевальную студию. Правда, ничего особо интересного она не видит: всего лишь скучный пустой зал с зеркалами, в углу которого работники танцкласса уже начали разрезать на столах пиццу.
Нужно уходить. Отразившись в зеркалах, пицца-гёрл застывает на секунду прямо посередине зала. И никакой музыки нет, но появляется она – очаровательная, тоненькая, с большими накладными ресницами, в чёрном трико. Мелко, кокетливо дрожит руками-крылышками. Перелетает – «з-з-зи», «з-з-зи» – из одного угла в другой. Потом пристраивается поближе к вкусному запаху, замирает. Руки превращаются в лапки, и она очень похоже перебирает ими, медленно поглядывая по сторонам. Но неожиданно срывается опять – «з-з-зи», «з-з-зи» – скорей к выходу! Увы, ей больше нельзя оставаться в волшебной стране – сейчас её заметят. С парковки уже движутся сюда девчонки и их «балетные мамы».
Заказы на свадебную съемку искал Бронштейн, взяв на себя непростые труды общения с заказчиками и получения от них денег. Иногда Бронштейн приезжал в Украинскую Деревню на монтаж, в большом, но «убитом», как он сам говорил, «Понтиаке Бонневиле» двадцатилетней давности, с дипломатом из коричневой кожи под крокодила и в солидном твидовом пиджаке (даже в очень тёплую погоду).
В боковом кармане пиджака находился измятый блокнот без обложки с жёлтыми отрывными страничками, на которых мелким-мелким бронштейновским почерком были записаны имена жениха и невесты, пап и мам, а также памятные даты и всякие другие вещи, важные для обязательного упоминания в титрах свадебного видео-шедевра.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
