Текст книги "Одиночество контактного человека. Дневники 1953–1998 годов"

«Отец и дочь» – о «Станционном смотрителе». Авторитарное литературоведение, школьное, что абсолютно чуждо жизни. Маленький человек Вырин несчастен из‐за счастья дочери. Он спивается, не может простить ее нелюбви к себе. Деньги берет, уходит, гибнет.

Пушкинисты видят социальное зло, а оно-то биологическое, ибо Пушкин вне времени, он мыслит, как великий врач.

Гранин улавливает это здесь – и полностью повторяет пушкинистов в «Медном всаднике».

Замечательная аналогия со знакомым, который консервативный пушкинист и нормальный отец, переживающий из‐за измены дочери.

Любовь эгоистична, она чаще требует жертвы, счастье делает человека глухим.

Вырин пьет, так как не находит эквивалента, ему было бы легче, если бы несчастье Дуни вернуло бы ее ему, дало бы ему право попрекнуть, унизить, возвыситься, сказать: «Я был прав. Я умнее. Я больше понимаю в жизни. Я старше». А Дуня тоже эгоистична, она любит и глуха к отцу, что, кстати, ее и спасает.

3.3.85. …Вечер Абрамова[313]313
  Вечер в Белом зале ленинградского Дома писателей был посвящен второй годовщине со дня смерти Абрамова.


[Закрыть], прошло три дня, а уже речь его восстановить трудно, – это запись на его шестидесятилетии[314]314
  На вечере показывали запись выступления Абрамова на его шестидесятилетии, которое отмечалось в том же Белом зале.


[Закрыть]. Он говорит о себе, как о счастливом человеке: «Мне повезло, что я дожил до шестидесяти лет и кое-что успел сделать, а мои погодки давно лежат в земле, были среди них очень талантливые люди. Мне повезло, что я родился в деревне. Мы все, весь народ вышел из деревни. Мне повезло, что меня сильно били, и было радостно, когда моя правда оказывалась правдой всех людей наших».

Очень сильное впечатление производят его дневниковые записи. У него были огромные планы. Он написал уже 18 глав «Чистой книги». Чистая, потому что исход, потому что человек рождается чистым, и еще – аналогия с берестяной книгой Аввакума, написанной в тюрьме. Это тетралогия, охватывающая огромный период жизни, от 1905-го до 1920-го. Он молился перед операцией: «Чистая книга», дай мне тебя закончить!»

Вторая его книга – это роман автобиографический «Жизнь Федора Стратилата». Сам он стал Федором случайно. Поп нарек его по святцам Паисием, а мать взмолилась, пусть будет иначе, рядом посмотри. И поп нашел имя «Федор». Это дало право Абрамову пошутить, что он жизнь начал в борьбе.

И третья книга: «Повесть об Анне Яковлевне» – это книга о народной сказительнице, ищущей утешения в слове. «Вначале было слово». Он много ходил, плыл на плоту по Северу, посещал места, знал старух, которые знали людей, о которых он писал.

Он стал записывать в 60‐м и двадцать лет вел такие записи для «Чистой книги».

Крутикова[315]315
  Крутикова-Абрамова Л. В. (1920–2017) – вдова Ф. А. Абрамова, филолог, мемуарист. Жила в Ленинграде-Петербурге.


[Закрыть] говорила, что «Чистая книга» – о гражданской войне на Севере. На плоту он прошел от Выи до Нетомы, это путь отряда Щенникова[316]316
  В сентябре 1918 г. штаб Красной армии направил на Пинегу отряд под командованием А. Щенникова в количестве 60 человек для противостояния частям Белой армии.


[Закрыть].

Нет, я ошибся. «Повесть об Анне Яковлевне» – это дневник старой женщины, обращающейся к внуку, их спор, сравнение двух жизней.

Интересно, что для «Чистой книги» он иногда использовал споры современных интеллигентов. Он эти споры отдавал своим персонажам – ссыльным, живущим в деревне, и теперь иначе начинающим понимать свою жизнь.

Из речи Гранина:

– Двадцать лет назад в Союзе выступал маститый критик. Он говорил о губительной для искусства функции телевидения, которое предлагает людям эрзацы. Он говорил, что телевидение – это путь к отчуждению, оно лишит нас общения с кино и театром, что это искусство пассивное.

И вдруг, когда все согласились молча, встал Абрамов. Он говорил вначале хмуро, затем азартно и зло. И стало стыдно за свое предыдущее согласие. «Да, – говорил он, – телевидение нужно селу, как хлеб. Оно приобщает людей к культуре».

Он умел услышать народную боль. «Кто живет без печали и гнева / Тот не любит отчизны своей»[317]317
  Строки из стихотворения Н. Некрасова «Газетная» (1865).


[Закрыть]. В нем не было народнического умиления перед народом, его боль была смешана с суровой требовательностью к происходящему. Это чувствовалось и в статье в газете – обращении к землякам, где он говорит о том, как они плохо работают, как это опасно для здоровья народной души[318]318
  В 1979 г. в газете «Пинежская правда» Абрамов опубликовал открытое письмо к землякам «Чем живем – кормимся». Письмо было перепечатано в «Правде» с сокращениями, сделанными без ведома автора.


[Закрыть]. Герцен говорил: «Писатель – это не врач, а боль»[319]319
  Неточно: «Мы вовсе не врачи, мы боль».


[Закрыть]. Таким был Абрамов.

12.7.87. Гранин раздумывает о вечности, сколько будет жить его роман («Зубр»), а по мне это не так важно. Главное, цель сегодняшняя выполнена – появилось имя Зубра, объявлено его крупное дело, он ожил и что-то дал нынешним людям, а это уже много. Я бы никогда не стал думать о будущем (в смысле славы), все мы – литература сегодняшнего дня.

Сказал, что Лигачев[320]320
  Лигачев Е. К. (род. 1920) – государственный и партийный деятель, член Политбюро в 1985–1990 гг.


[Закрыть] не отдает культуру, не хочет с ней расставаться. Это худо. То, что он поддержал Бондарева и Пушкинский театр[321]321
  Творчество писателя Ю. Бондарева и искусство Пушкинского театра воспринимались как последние очаги консерватизма и антитеза перестройке.


[Закрыть], очень печально.

Рецидив страшен, не дай бог. Живем большой радостью свободы, а может, мгновениями свободы.

Говорили об истории. Он сказал:

– Написать бы все как было. Люди голодали, сажали тысячами, а народ пел: «Широка страна моя родная». Дунаевский сочинял победные марши, а дома были коммунальными квартирами, стояли в очередях за хлебом, в Тюмени и теперь нет сосисок, а тогда… Здесь девочка из Саратова удивляется колбасе.

Про «Зубра» сказал, что всегда записывает интересные разговоры, не думая – зачем.

…Гранин был у Соловьева[322]322
  Соловьев Ю. Ф. (1925–2011) – государственный и партийный деятель, первый секретарь Ленинградского обкома КПСС в 1985–1989 гг.


[Закрыть], просил об обнародовании Ленинградского дела (Попков)[323]323
  Попков П. С. (1903–1950) – государственный и партийный деятель, первый секретарь Ленинградского обкома и горкома ВКП(б), один из главных фигурантов «Ленинградского дела», по которому был расстрелян.


[Закрыть]. Соловьев ждал личной просьбы, а ее не было. Гранин сказал, что Соловьев читал все его книги.

О Кирове я спросил (разговор о «Детях Арбата»). Оказывается, друг Кирова, ленинградский экономист, был на пленуме, когда в Кирова стрелял Николаев. Лежали оба – Киров мертвый, Ник. без сознания… Сказал, что при Хрущеве была создана комиссия, но все следы затеряны – у Рыбакова это версия.

18.7.87. Хожу с Граниным. Сказал сегодня:

– Думаю, если бы Ленинград был построен как нынешние города, мы бы его не удержали.

Хвалил Мыльникова[324]324
  Мыльников А. А. (1919–2012) – художник, Герой Социалистического Труда, народный художник СССР, автор портрета Ленина на занавесе зала заседаний Кремлевского дворца съездов, один из столпов консервативного направления в российском искусстве. Жил в Ленинграде-Петербурге.


[Закрыть], сказал, что тот написал очень хорошее полотно, я не согласился.

– Но вы же не видели.

– Да, но я видел многое другое.

Только что в «Правде» была статья об институте, который пришлось закрыть, директор – родственник Алиева[325]325
  Алиев Г. А. (1923–2003) – государственный и партийный деятель, первый секретарь ЦК Азербайджанской ССР (1969–1982), член Политбюро ЦК КПСС (1982–1987), первый заместитель председателя Совета министров СССР (1982–1987).


[Закрыть]. Что-то тянется грязное. Алиеву позвонил Рекунков (прокурор)[326]326
  Рекунков А. М. (1920–1996) – Генеральный прокурор СССР в 1981–1988 гг.


[Закрыть]:

– Прошу заехать.

Алиев:

– Как вы смеете! (Бросил трубку).

Через несколько минут Алиеву звонит Горбачев.

– Почему вы отказались приехать? Мы все подчинены закону.

Много говорили о культе личности.

Он сказал:

– Сталину нужно было развивать то, что начиналось раньше. Почему единомыслие? Как без спора?

Замечательный сюжет о запасниках. Рассказ служителя подвалов. Оказывается, там есть зал, где хранятся десятки скульптур Сталина в целлофановых мешках. Сюда с разрешения министра или секретаря ЦК приезжают люди, восторгаются живописью и скульптурами, а потом говорят: «Старье, говно».

29.7.87. Гулял с Граниным. Говорили сдержанно и мало. Встретили Чингиза Айтматова и Сергея Залыгина[327]327
  Залыгин С. П. (1913–2000) – писатель, главный редактор «Нового мира» в 1986–1997 гг.; Айтматов Ч. Т. (1928–2008) – писатель, депутат Совета национальностей СССР в 1966–1989 гг.


[Закрыть]. Поговорили. Чингиз сказал, что в его интервью в «Огоньке» вырезано высказывание о военных расходах, о том, что он, депутат, не знает, куда идут народные деньги. «Молодец», – похвалил его Гранин.

Чингиз сказал: «Напишите пьесу, которая взволновала бы мир. Вы же пишете пьесы?» Я ответил, что сейчас пишу прозу. Но я достаточно критичен к себе.

«Это большинству не удается», – сказал он.

«Я – профессионал, что немало», – сказал я.

18.4.93. У Льва Гумилева[328]328
  Гумилев Л. Н. (1912–1992) – историк, археолог, востоковед, географ, этнолог. Автор «пассионарной теории этногенеза», с помощью которой пытался объяснить закономерности исторического развития. Сын А. Ахматовой и Н. Гумилева. Л. Гумилева и О. Мандельштама связывала длительная история отношений. Жил в Ленинграде-Петербурге.


[Закрыть] спросили: умен ли был Мандельштам?

– А зачем это ему? – удивился ученый. Как точно!

Поэт, как и художник в широком смысле, – это интуиция. Если интуиция есть, то возникает поэт, если нет, то Гранин, «чертежник» (слова Ф. Абрамова)[329]329
  Когда и в какой ситуации были произнесены эти слова, которые часто вспоминал отец, неизвестно.


[Закрыть].

30.12.93. Лихачев Дм. Серг. сказал о Гранине очень точно:

– Это отчаянный солдат, который первым бросается на разминированное поле.

Глава пятая
«Я еще опишу это все, но первое чувство – чувство потрясения и счастья! »
(Роман о В. Калужнине)

Вряд ли есть много книг, которые пишутся так. Словно бы наобум. Тем удивительней, что все получилось. Во-первых, подтвердилась догадка о забытом художнике. К тому же – что совсем невероятно! – его картины не пропали, а дождались своего часа у приютившего их благодетеля. Главное, впрочем, то, что в сонме ленинградских гениев тридцатых – шестидесятых годов появилось имя Василия Павловича Калужнина[330]330
  Калужнин В. П. (1890–1967) – живописец, график. Учился в Москве в студиях В. Мешкова, Л. Пастернака, П. Кончаловского (1911–1917). В 1928 г. вступил в общество «Круг художников». С 1932 г. – член Союза художников СССР, откуда в 1937 г. был исключен «за формализм». После короткой известности в 20‐е годы последовали десятилетия безвестности и нищеты. В годы блокады преподавал в Среднем Художественном училище, принимал участие в эвакуации коллекций Эрмитажа. Отец организовал его выставки в Доме писателя в январе – феврале 1986 г. и Музее истории города в декабре 1997 г. В 2014 г. в Музее Анны Ахматовой в Фонтанном доме состоялась выставка «Блокада. До и после. В. Калужнин, К. Кордобовский, Г. Кацнельсон» (кураторы – А. Ласкин и С. Грушевская).


[Закрыть].

В 1985 году отец задумал роман «…Вечности заложник»[331]331
  Роман был опубликован в журнале «Нева» (1991, № 3–4), а потом вышел в книге: Ласкин С. «…Вечности заложник» (Л., 1991).


[Закрыть], выбрав в качестве героя неизвестного живописца. Не только неизвестного почти никому, но неизвестного ему самому. О том, что существовал такой художник – якобы превосходный, он узнал от своего приятеля, искусствоведа Б. Суриса[332]332
  Сурис Б. Д. (1923–1991) – искусствовед, коллекционер, автор работ о Н. Тырсе, Н. Лапшине, Г. Верейском, Д. Митрохине, работал в ленинградских издательствах, в последние годы – в Русском музее. Жил в Ленинграде-Петербурге. Отец написал о нем воспоминания: Ласкин С. Моя большая потеря – Борис Сурис // Б. Сурис. Избранные работы. СПб, 2003.


[Закрыть] (запись от 1.1.85). Представляю, как удивлялся Борис Давыдович: вот, мол, что за судьба! Где-то это хранится, но кто станет заниматься!

Что руководило отцом, когда он решил искать? Детская мечта найти клад? Уж точно не здравый смысл. Он-то как раз подсказывал: не берись! Мало ли что привиделось Сурису в захламленной коммуналке! К тому же и времени прошло много. Если до сих пор не всплыло, то ситуация скорее всего безнадежна.

Тут к месту вспомнить мой разговор с одним нью-йоркским галерейщиком. Тот, кому не удалось заявить о себе при жизни, говорил он, должен стать достоянием родственников. Ничего большего, чем их спальни и кабинеты, он уже не украсит.

Даже не представить, чего бы мы лишились, если бы рассуждали так. Сколько раз бывало, что художник жил без зрителя, а после его смерти ситуация менялась. Те, кто его не замечал, становились поклонниками. Случалось, интерес возникал слишком поздно. Вот и на сей раз поиски начались с фамилии, неточного адреса и общей оценки: «Большой талант!»

Когда отец рассказывает об этом, то дистанции почти не чувствуется. События в романе происходят очень близко к тому, как они описываются в дневнике. Кажется, дневник он действительно держал у правого локтя и время от времени в него заглядывал: что происходило дальше? Все ли было так, как помнится?

Чуть ли не полромана написано (и прочитано читателем), а Калужнин еще впереди. Вроде как свет в конце туннеля. Автор поговорил с его учениками, а картин все нет. Над страницами по-прежнему висит вопрос: а был ли мастер? Не придумали ли его Сурис и те, кто о нем вспоминает?

Наконец, работы находятся. Сначала немного графики, а потом всё остальное. Сомнения сразу отпадают: вот он, Калужнин. У художника продающегося этапы и периоды рассеяны по свету, а у безвестного собраны в одном месте.

Итак, перед нами произведение в популярном литературном жанре «поисков сокровищ». От Лондона и Стивенсона его отличает то, что речь не о золоте и бриллиантах, но о чем-то таком, что долгое время считалось хламом и едва не попало на помойку.

Что подвигло отца на многомесячные волнения? На этот вопрос у него был ответ. Вслух такое не произнести, но от дневника не может быть тайн. «Ю. И.[333]333
  Ю. И. – Анкудинов Ю. И. (1930–2000) – художник, занимался декоративно-прикладным искусством. Близко общался с Калужниным, был одним из немногих людей, хоронивших его. Сохранил картины художника. Жил в Мурманске.


[Закрыть] вывез все, что подверглось бы полному забвению, сложил в мастерской и словно бы ждал сигнала свыше» (запись от 12.6.85). Да, именно так. Свою задачу он понимает как миссию. Возможно даже, указание.

Кто-то, осознав свой долг, переполняется гордыней. Отцу ответственность лишь добавила переживаний. Он и в книге не скрывает страхов, а в дневнике они приобретают характер панический. Чуть ли не в каждой записи слышен вопрос: удастся ли ему соответствовать «величию замысла» (слова И. Бродского)? Выйдет ли все так, как представлялось?

Вот откуда это ощущение шаткого равновесия. Ведь разгадка то приближается, то удаляется. То сильнее вера, то наоборот. И все же, несмотря ни на что, роман движется в правильном направлении: от незнания – к знанию, от предчувствия – к открытию.

Сколько бы ни колебался автор-герой, но именно его присутствие определяет вектор. В едва ли не безнадежной истории появляется перспектива. Мы понимаем, что пусть не при жизни, но хотя бы в следующем времени Калужнина ожидают сочувствие и внимание.

Выходит, в романе есть еще один положительный персонаж. Автора отличает нетерпение, прямо-таки жадность до новых открытий. Ну а как иначе, если он – коллекционер, «охотник» за хорошей живописью? Желания найти картины и завершить книгу в данном случае неотделимы. Иначе зачем было это начинать?

Вряд ли что-то могло получиться из его замысла, не приступи он к нему вовремя. Параллельно тому, как шла работа над «…Вечности заложником», этот мир покидали основные свидетели. Значит, это была последняя возможность что-то узнать из первых рук. Стоило отложить задуманное, и жизнь Калужнина стала бы столь же далекой, как события, описанные в учебнике.

Кроме тех десятилетий, что обсуждаются в книге, для ее понимания важно время написания. О, это единственная в своем роде эпоха! Одна очередь за колбасой, а другая – более длинная! – за «Московскими новостями». Новости касались не только сегодняшнего, но и минувшего. Эти напрягали больше всего. Становилось ясно – на каком фундаменте предстоит строить новую жизнь.

Интересно, что осознание перемен приходило постепенно. Хотя Горбачев объявил «курс на перестройку», но уверенности не было. Сколько за жизнь его поколения давалось обещаний, а потом не происходило ничего! Скорее всего, все будет как обычно: сперва пишешь так, как это тебе видится, а потом переписываешь еще раз (запись от 2.10.85).

Вскоре время ускорилось. Каждую неделю что-то новое. Ну а прежде всех событий – «Дети Арбата», «Белые одежды». Эти книги воспринимались горячо, как газета. Ну, а газеты требовали времени не меньше, чем романы. Они не просматривались, как прежде, а читались от корки до корки.

Вот, оказывается, что может слово! Не только напечатанное, но и произнесенное. Горбачев не сходил с экрана телевизора – объяснял, уговаривал, внушал. От этих усилий что-то сдвигалось. Казалось, еще несколько речей и публикаций – и жизнь окончательно преобразится.

Конечно, отец увлекся. Столько всего – новое (или хорошо забытое старое), тайное, ставшее явным! Его очень подбадривало, что он имеет к этому отношение. На небольшом участке ленинградского искусства ищет – и добивается – справедливости.

Если что и устарело в романе, то это пафос человека, причастного переменам. «Мог ли Фаустов представить, что этот великий плач матери (ахматовский «Реквием». – А. Л.) будет напечатан?» Слышите, как интонация ползет вверх? Это первый признак того, что фразу следовало написать по-другому.

Как уже понятно, прежде чем сесть за роман, отец проделал большую работу. Дальше предстояло выбрать, что нужно, а что нет. Тем интересней читать дневник – и видеть не только то, что получилось, но возможные варианты.

Вот разговоры, которые хотя отчасти и вошли в книгу, но нуждаются в дополнении. Больно многое тут сказано. Да и последовательность встреч имеет значение. Сперва отец побеседовал с Гертой Неменовой[334]334
  Неменова Г. М. (1905–1986) – живописец, график. Родилась в Берлине в семье известного ученого М. Неменова. В 1921 г. окончила петроградскую 10-ю трудовую школу, где училась в одном классе с будущим обэриутом А. Введенским. В 1926–1929 гг. – учеба во ВХУТЕИНе у Петрова-Водкина и Альтмана. В 1929 г. вступила в члены «Круга художников», участвовала в 3-й выставке объединения. В 1930 г. по рекомендации А. Луначарского направляется в Париж для продолжения художественного образования. Учится в Academie Moderne у Ф. Леже. Знакомится с Бенуа, Ларионовым, Гончаровой, Пикассо. В 1970‐е гг. поддерживает отношения с художниками и поэтами, принадлежавшими к так называемой второй культуре. Жила в Петрограде-Ленинграде.


[Закрыть], а на другой день – с Яковом Шуром[335]335
  Шур Я. М. (1902–1993) – живописец, учился во ВХУТЕМАСе-ВХУТЕИНе у Браза, Савинова, Петрова-Водкина. После окончания академии вместе с другими выпускниками 1925 г. организовал объединение «Круг художников». Работал главным художником одного из районов Ленинграда, делал диорамы для музеев. Полностью посвятить себя своему творчеству смог только в последние годы, создав около 100 пейзажей (в основном Ленинграда-Петербурга). Жил в Петрограде-Ленинграде-Петербурге.


[Закрыть].

От прочих художников Герту Михайловну отличало то, что в юности ее забросило в Париж, а там – Ларионов, Гончарова, Пикассо… Отсюда и другой масштаб. Питерские коллеги мыслили в границах района или города, а перед ней была вся европейская живопись.

Неменова имела право сказать: «Я не экспрессионист, как немцы Дикс и Гросс[336]336
  Дикс О. (1891–1969) и Гросс Г. (1893–1959) – немецкие художники-экспрессионисты.


[Закрыть]». Кстати, слова о том, что у нее «не было святого в Париже», тоже говорят о высоте помыслов и внутренней независимости (запись от 1.6.85).

С таких позиций можно позволить раздражение в адрес «круговской» «компромиссности» (запись от 1.6.85). Слова пусть и обидные, но нельзя сказать, что несправедливые. Если ученики Филонова или Малевича конфликтов искали, то эти действовали осторожней. Все, что им хотелось сказать, они говорили живописью. Во всем остальном были как все: оформляли город к юбилею Октября, писали декларации, провозглашали «создание стиля эпохи».

Кстати, о том же говорит и Шур: «Развивалось левое искусство, а группа выбрала умеренность» (запись от 2.6.85). Умеренность – это не середина на половину, а по-своему цельная концепция. Она предполагает отказ от крайностей, принадлежность к традиции (круговцы выбрали новейшую французскую живопись), приязненные отношения с мастерами других направлений.

Отец застал Неменову и Шура в конце пути, но, по большому счету, они не изменились. Одна сохранила умение сказать наотмашь, выдающее в ней бывшую авангардистку. Другой же на любой вопрос отвечал взвешенно, как и полагается настоящему круговцу.

Конечно, имеет значение голос. У нее он был хрипловатым от курева, а у него тихим и раздумчивым. Ну и в оценках они не сходились. Чаще она недовольна коллегами, а он обо всех отзывался хорошо. Кстати, их мастерские тоже непохожи. У Неменовой отец отмечает самый что ни есть радикальный «ужас», а у Шура – «идеальную чистоту» (запись от 2.6.85).

Вот два героя, которые могли войти в роман не как собеседники автора, а как полноценные участники – тишайший Шур (сразу вспоминаешь: «шур-шур») – и боевитая Неменова. Сперва у них были выставки и внимание коллег, а потом начались неприятности. Не помогли ни авангардистская риторика, ни упомянутые «квадратуры» «Круга». Если художники и сохранились, то потому, что дух дышит, где хочет. Что во времена известности, что в эпоху забвения.

Бывало, у Шура столько времени забирает работа для денег, что на «свое» не остается сил. Если только в отпуске. Тут он разложит кисти и краски и рисует пейзажи. У Неменовой тоже дела не лучше. Работает она много, но не выставляется. Вся ее публика – это друзья. Да и то из числа тех, кому она по-прежнему доверяет.

Если бы существовали две эти линии, то стало бы ясно, что путей три. Два более или менее совместимы с жизнью, а третий предполагает чуть ли не схимничество. Возможно, именно он скорее всего приводит к цели.

Как вы понимаете, речь о Калужнине. Когда-то он тоже был человеком круга. Не только членом «Круга художников», но участником художественной среды. Вот он на фотографии М. Наппельбаума на юбилее поэта М. Кузмина. Пусть в последнем ряду, повернувшись в профиль, но недалеко от главных лиц.

В пятидесятые – шестидесятые годы ничего этого уже не было. Из всех радостей жизни самой реальной была работа: каждый день художник покупал одно яблоко (на второе не хватало денег) и писал натюрморт. Затем яблоко съедал вместо обеда[337]337
  Сохранилась сделанная отцом запись разговора с Г. Анкудиновой, родной сестрой Ю. Анкудинова, близко общавшейся с Калужниным: «У него были сложные отношения в квартире. Не было средств на дрова… «Я ничего не варю, – говорил он, – я это замещаю яблоком. И вообще стараюсь не выходить на кухню…»


[Закрыть].

В молодости кажется, что неприятности временны. Другое дело, если тебе за шестьдесят. Его холстами забита комната, но какой от этого прок? Бывает, забредет знакомый, а потом месяцами никого. Или сунет нос сосед по коммуналке: все рисуете, Василий Павлович? Не лучше ли заняться чем-то полезным?

Случалось ему обращаться к бывшим товарищам по «Кругу». Они в ответ вели душеспасительные беседы. Выговаривали за негибкость и советовали ко всему относиться проще. Как-то Калужнин решил, что действительно хватит, и согласился выполнить заказ. Мало того что денег не заработал, но нажил себе неприятностей.

Так что лучше не соблазняться. Работать не ради корысти, а по той же причине, по которой испытывают потребность в еде. Вернее, без еды он жить научился, а без живописи нет. Встанет у мольберта и приободряется. Ощущает себя тем, кто он и есть на самом деле.

Что и говорить, таких, как Калужнин, не бывает много. Тем важнее, чтобы он оставался не один. Жены и детей у него не случилось, так пусть хотя бы будут единомышленники.

В конце его жизни появилась целая компания таких художников. Рядом с ними он мог почувствовать себя уверенней. Правда, о том, что они были знакомы, сведений нет. Есть только много поводов, говорящих о том, что это было бы правильно.

Сперва упомянем непрямую зависимость: «…люди не всегда современники, – записал отец мысль Гора. – Не физическое и не историческое время тут нужно понимать, а эмоционально-психологическое» (запись от 25.2.71). Иными словами, необязательно находиться рядом, чтобы чувствовать близость. Или наоборот: вас почти ничто не разделяет, но, кажется, вы принадлежите разным измерениям.

Вот так существовали Калужнин – и его соседи по коммуналке. Чтобы лишний раз с ними не пересекаться, он старался из комнаты не выходить. Что касается членов «Ордена непродающихся живописцев»[338]338
  «Арефьевский круг» – одна из важнейших легенд петербургского-ленинградского искусства, неформальное объединение независимых художников (сами себя они называли «Орденом непродающихся /или «нищенствующих»/ живописцев»). Возникло в конце 1940‐х и просуществовало до 1970‐х годов. В группу входили А. Арефьев (1931–1978), Р. Васми (1929–1998), Ш. Шварц (1929–1995), В. Шагин (1932–1999), В. Громов (род. 1930). «Мальчики в темноте и свете города, – писал об «арефьевском круге» В. Стерлигов, – внезапно освещают страдающие лики икон – людей. Свет и тьма города качаются повсюду… А мальчики с фонарями в руках, играя на улице, увлеченные только своей игрой, внезапно, кому-то, кто бродит „без цели“, освещают истинное лицо человека…»


[Закрыть] (а мы говорим о них), то тут есть точки соприкосновения.

Одно время Василий Павлович преподавал в Художественном училище на Таврической, а Арефьев, Васми и Шварц учились в СХШ[339]339
  СХШ – средняя художественная школа.


[Закрыть] при Академии художеств. Так что среда была одна. Если происходило что-то важное, то об этом узнавали все.

Как не посудачить о Калужнине! Больно редкий он экземпляр. А уж арефьевцы просто не могли им не заинтересоваться. Тут ощущался тот же, что у них, градус странности и сосредоточенности на главном.

Можно вспомнить, как, доказывая существование «черного свечения», Василий Павлович вращал перед учениками черным платком! Это был настоящий художественный жест. Сигналы на том языке, который понятен лишь посвященным.

Вот сколько общего у него с Арефьевым и его компанией. Прежде всего – преданность искусству. Убежденность в том, что жизнь может быть такой-сякой-разэтакой, но только до того момента, «пока не требует поэта к священной жертве Аполлон».

Конечно, какие сейчас «Аполлоны» и «священные жертвы»! Если что осталось от романтического раздвоения, то лишь совершенная невозможность стать таким, как все.

Все это дает право немного пофантазировать. Например, представить встречу Калужнина и Арефьева где-нибудь в Летнем саду. Невдалеке от пушкинского знакомца – Аполлона. Впрочем, и тема разговора близка прототипу скульптуры.

Обсуждают, к примеру, красоту. Что это – нечто само собой разумеющееся или труд и преодоление? Скорее, все же, второе. По крайней мере, каждому из них она просто так не дается.

Откуда они ее добывают? Старший – из петербургского марева. Словно из копоти той самой коптилки, на которой он готовит еду. Младшего вдохновляют житейские ситуации. Тут тоже имеет место преображение. Все же одно дело – люди в очереди и толстые тетки в бане, а другое – они же, но на бумаге или холсте.

Хотя лист Арефьева у отца висел недалеко от работ Калужнина, но вряд ли он думал о пересечениях. Или, может, думал, но решил не развивать. Слишком богатый это сюжет, чтобы растекаться. Пусть будет мало героев, но зато из числа самых главных.

Я не только пофантазировал. Вскоре представилась возможность поучаствовать. В феврале 2014 года в петербургском музее Анны Ахматовой открылась выставка «Блокада. До и после». На ней были представлены работы Калужнина, К. Кордобовского и молодого художника Г. Кацнельсона, сделавшего иллюстрации к горовским стихам.

Как-то Л. Гинзбург размышляла об «интимной теме». Вот и у меня как у куратора этой выставки была «интимная тема» – мне хотелось приобщиться к отцовскому поиску. Всех, кто был мне нужен, я нашел в его телефонной книге. Всякий раз, набирая номер, представлял, что звонит он, и звонок приближает его к цели.

Еще был вечер в музее, на котором мы обсуждали героев экспозиции. Самые пожилые – вспоминали. Казалось бы, Калужнин по причине своей скрытности от нас дальше всех. Оказалось, до него рукой подать. Девяностодвухлетняя Г. Анкудинова[340]340
  Анкудинова Г. И. (род. 1923) – работник культуры. Окончила Физкультурный техникум в Ленинграде. Была руководителем танцевальной студии в Ленинграде, директором Дома культуры в г. Апатиты, директором пионерского лагеря в Ленинграде. Живет в Петербурге.


[Закрыть] говорила о нем так, словно они расстались вчера.

Вечер проходил прямо на выставке. Надо мной – как этакий символ пошатнувшегося быта – висел перевернутый стул. Почти никто не знал, что когда-то он стоял в мастерской Герты Неменовой, но для меня это означало, что все не просто так.

Вернемся к той книге, что сейчас передо мной. Пожалуй, есть еще одно, о чем надо сказать. Следует вновь вернуться к названию главы и подумать о том, что слово лишь тогда имеет вес, когда подкрепляется делом.

Все же отец был врач по первой профессии. А значит, с юности привык к конкретным действиям. Если литератор часто ограничивается заверениями, то для врача это означало бы потерю квалификации.

Сколько мы знаем примеров, когда человек говорит правильные вещи, а живет совсем иначе. Тут эта проблема была решена изначально. Вот ведь как просто: совершаешь нечто важное для истории культуры, а потом описываешь тот путь, который ради этого прошел.

1.1.85. Сурис сказал о Калужнине – была захламленная квартира, керосинка, грязь. Одинокий старик, примыкавший к «Кругу». И – потрясение от картин.

Я выступаю в милиции на Чехова, 15. По моей просьбе милиционер идет по адресу – Литейный, 16, кв. 6. Находит человека, который знал Калужнина. Ему 70, он помнит огромное зеркало, но картины его не интересовали.

– А вот мама дружила. И еще одна старушка, жена часовщика.

Помнит, что приходили женщины, покупали картины. Рисовал по заказам.

Работал в Доме офицеров художником в блокаду.

Была сестра в Париже, известная актриса, вернулась в 50‐е годы, будто бы жила в Киеве. Вышла замуж за профессора.

Разговаривал с человеком из квартиры 9.

Калужнин – участник 1-й выставки «Круга».

Дружил с Калининым Владимиром Васильевичем, директором музея в Мухинке[341]341
  Мухинка – в 1953–1994 гг. Ленинградское высшее художественно-промышленное училище им. Мухиной.


[Закрыть]. Картины оказались у него. А от Калинина после его смерти попали в музей в Архангельске (Мурманске?)

Звонил Валентине Васильевне Гагариной (Дом офицеров). Пока следов не находит, но есть люди, работающие в Доме офицеров 40 лет.

Звонил Сергею Ивановичу Осипову. Оказывается, Калужнин работал на Таврической в СХШ (на Шаболовской), преподавал живопись. Теперь у Смольного.

Очень был симпатичный человек, дружил с Калининым, а у Калинина была общая мастерская с Герой, лаборантом спец. живописи (фрески).

Мастерская на Большой Зелениной.

Гера (фамилию забыл, чуваш из Краснодемьянска. Его помнит Савинов Глеб Александрович[342]342
  Савинов Г. А. (1915–2000) – художник, педагог, жил в Ленинграде-Петербурге.


[Закрыть]).

Позвонил. Осокин Гера.

В 30‐е годы была группа художников, 7 человек, «Круг», но «Круг» распался, не разрешили выставку. (Спросить, нет ли афиши у Харламовой[343]343
  Харламова М. М. (1917–2008) – скульптор, дочь скульптора М. Харламова, ученица скульптора и педагога А. Матвеева. Жила в Ленинграде-Петербурге.


[Закрыть]).

Люда Куценко[344]344
  Куценко Л. В. (1930–2011) – художник, дружила с ученицей Малевича и Матюшина Е. Магарилл, которую считала учителем. В 1980–1983 гг. организовала (вместе с М. Гороховой и В. Поваровой) художественную группу «Параллель», жила в Ленинграде-Петербурге.


[Закрыть] раздобыла телефон Осокина.

28.3.85. Вчера коротко шел с Граниным из Лавки писателей, рассказывал о Калужнине. Гранин сказал: «Если найти картины, будет повесть, без картин писать бессмысленно». И дал совет: пусть будут пустоты. Там, где не знаете, пусть останется без домысла. Появится для читателя особый интерес – додумать самому.

Мне кажется, это интересное замечание. Хотя бы пунктир, а пустоты заполнять другими историями круговцев.

1.6.85. Вчера был весь вечер у Герты Михайловны Неменовой, маленькой старушки, сухонькой, плосконькой, но с лицом одухотворенным, с умными живыми глазами. Курильщица. Очень живая, говорит почти шепотом, округляя глаза.

Живопись разная. Но одна – шедевр. Это странная вещь «Балерина». Старуха в зеленой пачке, в спущенных чулках, рыжеволосая, с руками прачки, красными, натруженными. Она писала ее в конце 20‐х, увезла в Париж, где жила год и три месяца на стипендию от государства. И Ларионов, и Гончарова были в восторге от этой работы.

Натурщицей была Полина Бернштейн[345]345
  Бернштейн П. С. (1870–1949) – переводчица с немецкого, открыла русскому читателю творчество С. Цвейга. Жила в Москве.


[Закрыть].

– Я подошла к ней и спрашиваю: «Нет ли у вас голубой пачки?

Она отвечает:

– Зеленая есть. Знаете, я ведь училась танцевать вместе с Лилей Брик.

И она надела.

– Я только попросила ее: «Оставьте чулки». Она с удовольствием позировала, но, кажется, я разбила ей жизнь. – «Можно придет посмотреть мой знакомый?» – Я разрешила. И он пришел. Невысокий человек в темном пальто. «Похожа?» – спросила я. – «Да, похожа». И он исчез.

Очень мама смеялась, когда увидела. Я не экспрессионист, как немцы Дикс и Гросс, я их увидела только тогда, когда здесь была выставка. Я чувствовала: надо писать не как немцы, а как французы. У немцев есть обязательная литературная концепция, а надо искать концепцию живописную. Я взяла натурщицу и поместила ее в живописную среду.

– «Круг» я презирала. Мне нужно было выставиться, и я напросилась к ним, но затем поругалась и вышла. Они были либералами, очень умеренными, у них не было своей живописной идеи. Мне были ближе Татлин и татлинцы, Малевич, а не круговская половинчатость. Правда, и среди них были очень талантливые люди. Вот Емельянов[346]346
  Емельянов Н. Д. (1903–1938) – художник, входил в объединение «Круг художников», жил в Ленинграде.


[Закрыть], Осолодков[347]347
  Осолодков П. А. (1898–1942) – художник, входил в объединение «Круг художников», жил в Ленинграде.


[Закрыть] (мы оба называем «Противогаз», это ее удивляет). Либерализм их объединял.

О своих картинах, которые кажутся «от ума», сделанными, Неменова говорит:

– Они любят солнце.

– Я попала на «Осенний салон». Но перед выставкой нашла на блошином рынке странную раму с медным петухом. И точно размером как «Балерина». В этой раме ее и выставила.

Ларионов взглянул и сказал:

– Это живопись, я вас поздравляю.

А маршан удивился:

– Это вы написали? – Он увидел, что я плачу, – картину повесили в углу и за печкой. Он сказал: – Прессу вы уже не получили, теперь вам нужна публика.

Люди подходили к картине, читали «Неменова», но произносили: «Неменоко». «Сумасшедшая, но талантливо». Картина получила резонанс.

Потом я сделала фотографию и разослала маршанам. И придумала цену в полмиллиона – мне было жалко расставаться с ней.

– Ларионов меня познакомил с Пикассо, но при этом очень ревновал меня к Пикассо. Пикассо был меньше меня ростом (Г. М. показывает на мой лоб).

Я ему сказала:

– Я видела в Эрмитаже ваших «Купальщиц», я даже смеялась.

– Вот видите, какая у нас молодежь! – бесился на это Ларионов. – Человек редко смеется, когда остается один.

Пикассо спросил:

– Вы любите Руссо? (Очень точно, «Балерина» напоминает Руссо. – С. Л.)

– Да, очень.

– Приходите ко мне, у меня висит над кроватью Руссо.

– Ну и девочка советская! – поражался Ларионов. И запретил: – Никуда вы не пойдете.

Я заболела. И говорила Ларионову:

– Вы были у Пикассо?

– Нет.

– Идите без меня.

Я плакала.

Ларионов говорил Гончаровой.

– Наша Герточка – дура. Ну что ей Пикассо? – и утешал меня вместе с Натальей Сергеевной. – Мы ваш бар (я тогда делала) покажем Корбюзье.

О Ларионове: он менял даты картин.

– Иванова-Ленинградская[348]348
  Иванова-Ленинградская (Карева) Н. В. (1883–1952) – художник, входила в объединение «Круг художников», жила в Ленинграде.


[Закрыть] была женой Карева[349]349
  Карев А. Е. (1879–1942) – художник, жил в Ленинграде.


[Закрыть], а затем женой Емельянова. Емельянова арестовали. Он был очень талантлив. Погиб там. Емельянов был лет на шестьдесят младше Ивановой (Взгляд ребенка. – С. Л.)[350]350
  Н. Д. Емельянов был младше Ивановой-Ленинградской на двадцать лет.


[Закрыть].

– Свиненко[351]351
  Свиненко Н. В. (1900–1942) – художник, входил в объединение «Круг художников», жил в Ленинграде.


[Закрыть] иронизировал надо мной, я не знала, какой он живописец.

– «Круговцы» «загибали» мои холсты. Они молились на французов, у меня не было святого в Париже. Все здесь: Малевич, Татлин, Филонов.

Н. училась у Петрова-Водкина, у Карева. Первый был прекрасный педагог.

2.6.85. Вчера был у Якова Михайловича Шура в светлой двухкомнатной квартире на Мориса Тореза, 100. Здесь, в отличие от Герты Михайловны, идеальная чистота, простор. Ни пылинки! А у Н. – ужас, и только в окно у нее, в этакий плафон выступом – открывается замечательная перспектива Большого проспекта Петроградской стороны. Удивительный ракурс!

Здесь в комнате картины самого художника, тихие, уравновешенные, покой в них – стоит вода в Неве, начало весны, таяние, ни ветерка. Это не Фрумак с его буйством.

И сам Шур – тихий, молодой в 83 года, четко-логичный, спокойный. Формат и его самого, и его картин одинаково-небольшой.

На стене цветы Виктории Белаковской, Купервассер[352]352
  Русакова-Купервассер Т. И. (1903–1972) – художник, член-учредитель объединения «Круг художников», жена художника А. Русакова, жила Ленинграде.


[Закрыть], Траугота[353]353
  Траугот Г. Н. (1903–1961) – художник, ученик Петрова-Водкина и Карева. Входил в объединение «Круг художников», принадлежал к ленинградской школе пейзажной живописи. Жил в Ленинграде.


[Закрыть]. Первая, мне кажется, очень хороша. Об этих букетах ее муж Прошкин[354]354
  Прошкин В. Н. (1906–1983) – художник, педагог, ученик Петрова-Водкина и Карева. Входил в объединение «Круг художников». Нашел себя не только в живописи, как его жена В. Белаковская, но и на других поприщах. Заведующий кафедрой живописи Мухинского училища, профессор. Жил в Ленинграде.


[Закрыть] с возмущением говорил: «Кому это нужно?»

Теперь по сути:

– «Круговцы» – это был один выпуск, закончили одновременно, их почти «выкинули» из Академии. Мы все учились у мастеров. В Штиглица, а потом в Академии нас было человек 40. А первая ячейка «круговцев» – человек 15.