Текст книги "Последний завет Пушкина"

Семен Венгеров
Последний завет Пушкина

Давно уже идет в русской литературе спор о назначении искусства.

В чем истинная задача искусства вообще и поэзии в частности?

Самодовлеющая ли это величина, процветающая, достигающая полного развития только тогда, когда она отдается всецело своим внутренним потребностям?

Или же, напротив того, великая способность волновать сердца людей, великое очарование искусства только тогда и проявляется во всей своей силе, когда оно соединено с желанием научить чему-нибудь. Рядом с исканием художественной красоты, художественного совершенства, не должно ли художественное произведение быть проникнуто определенным стремлением осветить ту или другую проблему общественной жизни и морали?

Автор настоящей заметки, в другом месте, бросив взгляд на весь ход нашей литературы за два века европейского периода её существования, приходит к тому выводу, что русская литература никогда не замыкалась в сфере чисто-художественных интересов. Она всегда была кафедрой, с которой раздавалось учительное слово. Все крупные деятели нашей литературы, в той или другой форме, отзывались на потребности времени и были художниками-проповедниками.

Не составляет исключения и Пушкин, хотя взгляды его на задачи искусства всего менее отличаются устойчивостью. Сердито говорит он в одном из своих писем: «цель поэзии – поэзия». Но не говорит ли нам последний завет великого поэта – его величественное стихотворение «Я памятник себе воздвиг нерукотворный» о чем-то совсем ином? Какой другой можно сделать из него вывод, как не тот, что основная задача поэзии – возбуждение «чувств добрых».

Зигзагами шли общественные и литературные настроения Пушкина.

В Александровскую эпоху Пушкин был живым отражением беспокойного настроения времени и сам себя характеризовал, как поэта, который «свободу лишь умеет славить».

В первых романтических поэмах своих и отдельных стихотворениях, он бросал страстный вызов тирании и всем старым традициям, провозглашал свободу чувств и проповедовал презрение к условным формам.

Со второй половины 20-х годов улеглось брожение и самого Пушкина, и общества, и поэт вступает в так называемый «объективный» период своего творчества.

Но помимо того, что и это стремление к объективному творчеству было отражением настроения времени, утомленного возбуждением последних лет царствования Александра и жаждавшего спокойствия, помимо этого косвенного служения нуждам времени, Пушкин никогда не был в состоянии совладать с живой натурой своей и оставаться на олимпийских высотах безразличного творчества.

Всеобъемлющий гений Пушкина никогда не успокаивался на чем-нибудь одном, и никто точнее его самого не исполнял завета, который он дал поэту:

 
…Дорогою свободной
Иди, куда влечет тебя свободный ум.
 

И так как отзывчивая натура влекла его то в одну, то в другую сторону, то каждая из главных литературных теорий наших – и сторонники «чистого искусства» и апологеты искусства общественного – может подтвердить свои положения ссылками на Пушкина. Недаром ведь сравнивал Пушкин поэта с «эхом», которое на все отзывается, будь то «глас бури и валов», или мирный «крик сельских пастухов».

Да, в минуту полемического раздражения и притом совсем особого рода (вовсе не антидемократического, как принято думать), он, действительно, воскликнул в «Черни»:

 
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв.
 

Но

...

конец ознакомительного фрагмента