Текст книги "Патриот планеты"

Патриот планеты
Сен Сейно Весто

Дизайнер обложки С. Весто

Иллюстратор С. Весто

© Сен Сейно Весто, 2021

© С. Весто, дизайн обложки, 2021

© С. Весто, иллюстрации, 2021

ISBN 978-5-4483-7637-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Любое использование текста, оформления книги – полностью или частично – возможно исключительно с письменного разрешения Автора. Нарушения преследуются в соответствии с законодательством и международными договорами. For information address: Copyright Office, the US Library of Congress.

© S. Vesto. 2009

© S. Vesto. graphics. 2009—2018

senvesto.com

0321

_____________

***

О природе лучшего

Ни одно заблуждение так

не страдало от истины,

как от своих последователей.

– Кутта Мл.

1

Однажды в далеком-предалеком звездном скоплении жил большой черный волк. Все было у него хорошо и все получалось, пока в один неудачный день не попал он в капкан. Три дня и три ночи бился он за свою жизнь, призывая на помощь свою хитрость и опираясь на свой ум, – не потому, что надеялся на лучшее, а потому, что это все, что он умел: так испытывал он свое искусство оставаться в живых. Но на утро последнего дня он был так же далек от своей цели, как и на вечер первого, старое чужое железо ничего не имело против него, оно просто делало свою работу. Так начиналось утро летнего дня, и для него хотел он сохранить себя прежним.

Он придумывал решения и пути отхода, рассчитывал время и соотносил переменные, просто делая, что делал всегда, пока не устал и не решил отдохнуть. Это был матерый и терпеливый волк, он продолжал бы и дальше, и даже голод трех дней значил для него не много, но без воды даже ему продержаться было не под силу. Он был из тех волков, кто умел трезво смотреть на вещи и обходиться малым, и он знал, что скоро умрет. Кости лапы были раздроблены, и даже если бы ему почему-то удалось отсюда уйти, жить бы ему оставалось недолго. Потому, все взвесив, стараясь лишний раз не беспокоить зажатый в железных зубьях сустав и не нарушать внутреннего порядка вещей и явлений, он, насколько получилось, удобно и осторожно положил морду меж лап, прикрыл глаза и стал ждать.

Пробирался через тот же Лес по своим делам один Хомяк, точно знающий свое место в жизни; он понял, что на полянке не один, еще до того, как увидел в траве капкан и большого волка, чутье на такие вещи было у него лучше других. Но он не сразу понял, что там лежал именно Черный Волк. А когда понял, было уже поздно. Хомяк умел говорить мало, и он умел говорить прямо, не навязывать себя, не стоять над душой, не преувеличивать и не обобщать, когда обобщать было нечего. Единственное, чего он не умел, это не выражать свое сомнение. Все получалось у него в жизни, чего он хотел, а что у него не получалось, того он и не хотел. Достигнув к светлой осени своей тихой жизни понимания всего, он расположил рядом запас продуктов, что нес на себе, сел и стал с упреком смотреть на Черного Волка.

– Знаете, в чем ваша проблема? – спросил он.

Черный Волк усмехнулся.

– Еще нет, но, видимо, сейчас узнаю.

Хомяк смотрел долгим взглядом в равнодушные мертвые глаза матерого хищника, даже не пытаясь донести до них, что он сейчас чувствовал.

Черный Волк без особого удовольствия наблюдал, как Хомяк наблюдал за ним, сидя и ожидая. У Хомяка тоже имелись свои прерогативы, и это была одна из них.

– Вы слишком много имеете.

Хомяк помолчал, давая понять, насколько высокое значение он придает сказанному.

– У вас слишком много всего, слишком вас любят звезды.

Хомяк помолчал снова.

– Вы чересчур много знаете обо всем, даже ничего не зная об этом. У вас какой-то настолько другой принцип организации, что вашего здоровья хватило бы на сотню нормальных хомяков средней комплекции. У вас столько стремительности в повадках, что обычные нормальные существа понимают это, только когда уже поздно. В вас столько холодной расчетливости, что даже мне не под силу до конца уловить ее логику. В вас столько непонятностей, что в других это рано или поздно возбуждает желание укоротить вам жизнь. У вас столько амбиций, что иногда просто не знаешь, на что еще надеяться и где можно укрыться…

Хомяк покачал головой. Он с сожалением глядел, как большой потенциал остается без должного применения.

– В вас столько желания жить, что это создает проблемы вам самим. Столько жестокости, что вы даже свою судьбу – свою судьбу – решаете сами… Вот вы лежите и в вас столько наглой, жестокой надменности аристократа, что любой, пытающийся в меру своего ума пройти вашей тропой, рано или поздно попадает в глупое положение. В вас столько невыносимой, звериной, ледяной заносчивости, что даже огромные расстояния, нас разделяющие, не кажутся основанием достаточным, чтобы питать к вам благодушие.

Хомяк вздохнул.

– В вас столько удачливости, что ловушки, расставленные на ваших путях как форма избыточной меры воздействия, видятся только данью уважения справедливости. Столько невыносимой искренности хищника, что всему миру остается только учиться искусству изворотливости, закрывать глаза и почтительно склонять головы. В вас столько насмешливости, злобы и чистоты, что это убивает даже то немногое из теплого, что еще можно было к вам испытывать. И столько животной готовности откровенно смеяться над обстоятельствами, что удел остальных – только мертвая серьезность. Наконец, в вас столько бесстыдства и спокойствия, что уже перестаешь понимать, что есть добро – и есть ли оно где-нибудь…

Приведя обширный список обвинений (Черный Волк давно лежал, закрыв глаза), Хомяк смотрел, еще где-то в глубине своего сердца надеясь на какой-то контакт и на какое-то понимание.

– Вам есть что привести в свое оправдание?

Волк, не раскрывая глаз, не без усилия размыкая непослушные губы, произнес, усмехнувшись:

– Это становится интересным. Я тут лежу, а вы, пользуясь моим положением, начинаете меня грузить своим вздором. Вам не кажется, что время для слушаний выбрано не совсем удачно?

Хомяк в некотором недоумении приподнял брови.

– А что делать? Вы полагаете, это можно было бы сделать в какое-то другое время? – заметил он довольно резонно. – Итак, слушание по вашему делу объявляется открытым. Если я хоть в чем-то пойду против истины, небо мне будет свидетелем.

Волк через силу спросил, не раскрывая глаз:

– А кто у вас будет товарищем секретаря?

Хомяк с неодобрением раскладывал рядом большие семечки, устраиваясь удобнее, всерьез и надолго.

– Лес, – коротко ответил он. Его трудно было пробить сарказмом. – Пойдем по порядку. Если нет отводов и других предложений.

Хомяк в раздумье глядел на густые заросли папоротника, из которых торчали коренастые липкие шляпки грибов.

– Вы не помните, что у нас шло по порядку?

Волк выглядел спавшим. Хомяк задумчиво ерзал.

– Что-то про здоровье, – ответил Волк после долгого молчания.

– Правильно, – согласился Жирный Хомяк. – Сотня несчастных хомяков, обделенных крепким здоровьем. Видит небо: будь у меня на руках даже список самых тяжких преступлений против человечности, я не сумел бы выбрать более тяжкого.

ГОСПОДЬ БОГ. Я все слышу. Список наиболее тяжких преступлений может быть представлен вам в развернутом виде прямо сейчас, это нетрудно сделать. Только вряд ли он ограничит ваше красноречие.

– Оно у нас неисчерпаемо, – охотно согласился Хомяк. – Но не будем отвлекаться. Я предлагаю непредвзято ознакомиться с точкой зрения и версией событий каждой из заинтересованных сторон. Мы вас внимательно слушаем.

Он приглашающе кивнул Черному Волку. Волк лежал, словно не слыша.

Жирный Хомяк терпеливо ждал.

– Начните с самого главного, – ободряюще произнес он. – Может быть, у вас по ходу возникли какие-то вопросы…

Черный Волк осторожно облизал пересохшие губы.

– Может, вы поможете мне выбраться? – спросил он без всякого интереса.

Жирный Хомяк разочарованно помолчал, потом покачал головой.

– Я патриот планеты, – ответил он с сожалением. – Я не могу этого сделать.

Волк закрыл глаза.

Хомяк вздохнул.

– А работать кто будет? Двигаться дальше? – Он смахнул с внешней стороны ладони случайно упавшую шелуху. – Давайте: вы выберетесь, я выберусь, он выберется… И к чему мы так придем? А прийти мы к чему-то должны, чтобы не останавливаться, двигаться дальше. Я бы сказал, что у нас с вами много работы.

– Впрочем, не исключено, у вас будет один такой шанс спасти себя, – добавил он потом, помедлив. – И я думаю, что с чистой совестью смогу вам его дать.

Волк словно окончательно погрузился в глубокий крепкий сон.

– Но для этого вам придется еще очень много над собой поработать. Приложить все усилия. Вам нужно постараться изменить себя, свое отношение к окружающему миру. Здесь не надо впадать в крайности, раньше времени предаваться отчаянию, но вам еще только предстоит вырасти в наших глазах. Путь этот не близок и дается он нелегко и не всем, но, я думаю, у вас все получится. Вы всерьез можете рассчитывать на нашу поддержку, на наше самое искреннее, дружеское участие. Это как раз то, зачем я здесь.

ГОСПОДЬ БОГ. Может, он отключился уже?

Хомяк, вытянув короткую шею, с безопасного расстояния пытался на глаз определить, так ли это.

– Вы у меня спрашиваете? – спросил он. – Я думал, вам лучше знать. Не похоже, – добавил он потом без большой уверенности. – Я знаю этих хищников, он еще всех нас переживет.

Господь Бог в задумчивом настроении ожидал продолжения.

– Не богохульствуйте, – попросил он.

– Не буду, – пообещал Хомяк.

Он вздохнул.

– Только чтобы мероприятие не превратилось в надгробное слово, – предупредил Господь Бог.

– Сам не хочу, – ответил Хомяк озабоченно. – Пусть он живет долго и счастливо.

Хомяк утомленным движением прикрыл глаза пальцами, подбирая близкие сердцу значения. В Лесу он считался, и, пожалуй, не без оснований, крупнейшим экспертом по части нравственных категорий.

– Брат мой, – произнес он, отнимая пальцы от глаз. Господь Бог приготовился слушать. – Что есть добро? Многие мыслители прошлого и современности не раз, не два и не три задавали себе этот основополагающий вопрос мироздания. Чем доброе лучше злого, и если оно лучше, то почему его так мало? Разве не было бы лучше, если бы его было много? А, может быть, его не так уж и мало или, может, мы не так смотрим? Или смотрим так, но не туда? Возможно так же, оно вовсе не так уж и лучше того, что принято называть злым, а та присущая модальность качества, закрепленная за ним традициями и тысячелетиями, есть просто результат инерции границ мышления размером в несколько десятков тысячелетий? А если зло не так уж многим отличается от добра, то в чем тогда такая очевидная привлекательность одного и устойчиво негативная оценка другого? И если вопрос принципиального отличия Зла, злого начала в аспекте вводных феноменологии имеет под собой основания в смысле законов построения логики, но не имеет прикладного аспекта, то на чем же, говорю я, основаны в таком случае все войны истории против Зла и все реки крови истории во имя Добра? Все это не праздные вопросы…

Хомяк помедлил, опуская лицо, в раздумье умывая ладони и примериваясь к новой мысли с красной строки.

– Это надолго? – спросил Господь Бог.

Хомяк с недоумением поднял глаза.

– А вы что, куда-то торопитесь?

– Да не то чтобы торопимся, но просто хотелось бы хотя бы в общих чертах составить себе, что нас ждет, как-то соразмерить свои силы. На случай если что.

– На случай если что я окажу вам свое самое искреннее участие. На чем мы остановились?

– Мы как раз только начинали.

– Тема доброго и злого начал в традиции эволюции культур. Да, правильно.

Господь прервал его:

– Позвольте сделать небольшое уточнение по ходу дела: если я правильно понял, в качестве злого начала у нас будет – понятно, кто. А кто тогда будет за начало доброе?

– Давайте не будем забегать вперед, – предложил Хомяк.

– Давайте, – сказал Господь. – Но мы будем потом иметь возможность с ним познакомиться?

– Несомненно.

– Тогда не будем терять времени.

Хомяк подумал.

– В ходе сегодняшнего слушания я намереваюсь показать, что благодаря лишь наличию категории Добра в традициях категории становления до сих пор было возможно существование Зла – именно как категории реалий дня. И что именно существование в традициях ценностных координат категориальной конструкции добра, Добра как иррационального начала всего, повинно в тех реках истории, полных крови и безысходности.

Задумчиво обнимая ладонью нижнюю часть лица, Господь со вниманием слушал.

– Интересная мысль, – сказал он.

Хомяк сдержанно поклонился.

– Благодарю вас. – Он вновь умыл ладони. – Таким образом, состав по первому пункту обвинения следует считать доказанным. Как раз ненормально крепкое здоровье экземпляров, подобных данному, и неумеренность в качественной стороне последнего послужили появлению на свет категориальной конструкции типа «добра» – со всеми вытекающими. Можно со всей определенностью, я бы даже назвал это пугающей определенностью, утверждать, что само наличие здоровья у данного экземпляра в среде многострадальной биоты предопределило отсутствие здоровья у сотни хомяков.

– Это еще достаточно умеренная калькуляция, – заметил Господь, выходя из оцепенения.

– Умеренность – это то, что лучшими знаками высечено на отражающем мече нашей мудрости, – со значением отозвался Хомяк. – На том и стоим.

Какое-то время все хранили молчание. Хомяк, заложив одну руку на широкую поясницу и задумчивым движением другой обняв себя за подбородок, стоял, опустив взгляд к земле. Затем он поднял печальные глаза к солнцу и так говорил:

– Не к добру буду говорить я, но к сердцу. Зачем страдает беспокойный – когда умеренность тела и благоприятие климата зовут оставить томление души и отдаться покою и созерцанию? В чем причина, когда движения мира суетны, а разум легок? В чем суета желаний? Когда мягкость поступи и кротость взгляда укрощают и хмурость неба – зачем напрягает мышцы быстрый и зачем укорачивает он жизнь кротким? Вот в чем вопрос…

Хомяк снова опустил взгляд к земле, но затем поднял его вновь: глаза были полны печали и далекого блеска звезд. И голос его стал строже:

– Не знаю я – и другие не знают. Но что знаю я, это что если параметрические характеристики чьих-то реакций превышают допустимые настолько, что они начинают мешать остальным жить, то уже только простой здравый смысл подсказывает рекомендовать в качестве терапии таких характеристик железные печати общественного порицания, кои бы надежными тисками послужили носителю означенных реакций с дальнейшей целью благополучия многих и душевного здоровья кротких.

Закончив, Хомяк стал выжидательно смотреть наверх.

– Что скажете? – спросил он.

После минутного молчания голос сверху произнес:

– Здесь есть еще над чем поработать. – Голос Господа был дипломатичен и не совсем внятен, словно нижняя челюсть его в данную минуту покоилась на ладони.

Хомяк задумчиво потрогал нос двумя пальцами.

– Вам непросто угодить, – заметил он с упреком.

– Вы не первый, от кого я это слышу.

– И, видимо, далеко не последний. – Хомяк вздохнул.

– В вашем голосе слышится оттенок упрека, – сказал Господь.

Хомяк чуть-чуть приподнял брови.

– Правда? А мне показалось, он полон скромной признательности и готовности жить дальше.

– Господи, – сказал Господь Бог. – И здесь сосуд сарказма. Прямо наступить некуда. Вы бы могли проявить и чуточку больше терпимости, с учетом всех обстоятельств, – добавил он многозначительно.

– Это с учетом каких еще обстоятельств? – подозрительно осведомился Хомяк.

– Да всех. – Господь широко повел ладонью вокруг себя. Над лесом поднялась встрепанная со сна стая ворон и, обеспокоено галдя, беспорядочно понеслась прочь.

– Вы меня пугаете, – отозвался Хомяк с иронией. – Учет всех обстоятельств дела вряд ли бы оказался по зубам даже вам.

Господь помолчал.

– Давайте вы будете следить за своими зубами, а я как-нибудь проживу без ваших советов, хорошо?

– Как скажете, – немедленно согласился Хомяк, помещая во рту семечку. – Но признайтесь, какой-то рациум в предложенных мной выше суждениях относительно данного пункта обвинения имел место.

– Честное слово, – в великом раздражении отозвался Господь, – вы вместе со своим рациумом поимеете кого угодно. Давайте дальше.

– Вы мне льстите, – улыбнулся Хомяк.

– Переходите к следующему пункту, – распорядился Господь недовольно. – Вы мне обещали еще познакомить с добрым началом.

– Когда это я такое обещал. – На лице Хомяка отразилось искреннее недоумение. – Я лишь определенно допускал такую возможность. Давайте я вам лучше почитаю что-нибудь на ночь, – предложил он. – Это для всех нас будет лучше.

– Почитать мне что-нибудь на ночь в очереди вы будете стоять последним. – Господь собрал свои длани вместе и нетерпеливо затряс ими у груди. – Ну мы услышим когда-нибудь, что там у вас дальше, или нет?

Хомяк покачал головой.

– И кто-то еще смеет утверждать, что мир создавали разумные силы.

Он помедлил, собираясь с мыслью.

– Итак, принцип вашей организации невольно наводит на размышления. Доходит до того, что, глядя на вас, невольно начинаются сомнения в собственной нормальности…

– Это уже было, – снова вмешался Господь Бог. – Давайте еще раз чуть подробнее о прагматизме. «Столько стремительности в повадках, что обычные нормальные существа понимают это, только когда уже бывает поздно».

Хомяк помолчал.

– Что – я так прямо и сказал?

– Клянусь мамой, – ответил Г. Бог.

Хомяк почесал бровь.

– Я не утверждаю, что все имело место именно в такой последовательности… – начал он осторожно.

– То есть данный пункт обвинения вы предлагаете считать закрытым? – поинтересовался Господь.

– Ни в коем случае, – немедленно отозвался Хомяк. – Он, значит, будет стремительно двигаться, а мы должны закрывать на это глаза.

– Не должны, – согласился Господь. – Позвольте поинтересоваться, что вы намерены принять здесь в качестве отправного момента своего обвинения?

– Счастье и мир во всем мире, – незамедлительно ответил Хомяк. – По крайней мере так принято думать.

Господь немножко сморщился.

– Это похвально, но хотелось бы, чтобы было за что подержаться. Чтобы охватить предложенную вами конструкцию, вам может не хватить нескольких жизней.

– Ничего страшного, – отозвался Хомяк. – Придут другие последователи.

– Не дай бог, – сказал Господь. – Я вас спрашиваю еще раз, что вы намерены в данном конкретном случае взять в качестве отправного момента?

– А вы на меня не давите, – ответил Хомяк. – Обвинение намеревается показать, что до тех пор, пока данные экземпляры сохраняют свою подвижность, счастье и мир во всем мире находятся под угрозой.

– Хм, – произнес Господь. – Надо ли полагать, что с учетом всех… э… известных обстоятельств дела им теперь стало гораздо лучше?

– В известном смысле это так.

Господь задумался.

– Как я понимаю, тем самым вы закрываете данный пункт обвинения как исчерпанный.

– А вам кажется, что здесь возможна какая-либо иная трактовка?

Господь, став смотреть на лежавшего в траве волка, в определенном раздумье вытянул губы трубочкой.

– Да нет, – не очень охотно согласился он. – С тех пор, как он здесь начал лежать, всем стало значительно лучше.

Хомяк тоже стоял, в раздумье обхватив подбородок пальцами. Все с одинаковым выражением какое-то время глядели в одном направлении.

– У вас столько холодной расчетливости, что даже мне не под силу до конца уловить ее логику, – произнес Господь.

Не сразу найдя в себе силы оторваться от поучительного зрелища, Хомяк в озадаченности и изумлении обратил свой взор к Господу.

– Это дальше по списку, – пояснил тот с печалью в голосе. – Куда катится этот мир…

Хомяк невольно покачал подбородком.

– Давайте не будем терять надежды, – сказал он, вновь обращаясь взором к откровенно торчавшим из травы крепким липким шляпкам грибов.

На какое-то время на полянке воцарилось полное содержания молчание.

– Холодная расчетливость, – не очень внятно, как бы больше для себя и не для внешнего мира, пробормотал Хомяк, словно безотносительно к чему бы то ни было. Его глаза невидяще смотрели куда-то вглубь неведомых истин. – Когда я слышу эти два слова вместе, перед моим мысленным взором открываются все пороки мира…

– Я вас хорошо понимаю, – вставил Господь. Хомяк благодарно склонил голову.

– Вот я вижу перед собой это жуткое механическое приспособление, грубое измышление расчетливого ума, и задаюсь вопросом: что оно тут делает? Почему, в силу каких неведомых вводных из всех возможных точек пространства повод расположиться им было выбрано именно здесь? Чем объясняется такое удивительно точное совмещение во времени и пространстве этого исчадия механической мысли и данного субъекта, лишь в силу таких жестких усилий принужденного блюсти приличия и сдержанность предосудительных животных желаний? Я спрашиваю: возможно ли, что сие ужасное произведение некоего ума, столь же праздного, сколь и злокозненного, проявило свою грубую заржавленную физическую сущность в нашу реальность просто так, без причины и видимых оснований? Я спрашиваю: могло ли оказаться так, что оно лежит здесь случайно? Просто в силу игры чьего-то воображения? Я спрашиваю: чем объяснима та холодная, поистине бесчеловечная расчетливость, с какой она объявилась на этот и без того полный страдания и сомнений свет, чтобы однажды найти свое мрачное место здесь, в этом скромном уголке богоугодной тишины, душевной устраненности и покоя?..

Хомяк сделал паузу. Затем, оторвав полный скорби взгляд от вида больших шляпок грибов, продолжил.

– И я отвечаю: нет. Оно не лежит здесь случайно. Нет, оно явлено нам не просто так, без причины и видимых оснований, оскорбляя хороший вкус своим видом и неся неприятности. И причина, по которой она явлена на этот свет, во всей грубой материальной сущности лежит сейчас перед нами.

Хомяк замолчал, вопросительно подняв глаза и кронам кустов и деревьев.

– Ну положим, – нехотя подал голос Господь. – Допустим, что, не будь его, не было бы и данного приспособления. Но это доказывает скорее холодную расчетливость создателей приспособления, а не того, что в него попадает.

– Но зато это доказывает весьма расчетливый ум создателя того, что попадает, – отозвался Хомяк ясным голосом. – Собственно, пока я говорил только об этом.

Господь пожевал губами.

– Вы куда это ведете, – поинтересовался он неприятным тоном. – Мне не нравится ваша манера вести обвинение. Все время невольно ждешь, что рядом что-нибудь упадет.

– Чувства мои расстраиваются вместе с вами, – согласился Хомяк. – У меня предложение заслушать следующий пункт обвинения.

Опустив глаза, Господь с явным неудовольствием смахивал что-то с колен. Затем, явно под натиском противоречивых чувств, он сел удобнее. Губы его были сжаты.

– Так как насчет холодной расчетливости субъекта? – спросил он.

– А, по-вашему, не обладай он ею, он бы попался в ловушку, в которую не попадался больше никто?

– Знаете что, – сказал Господь, – у меня никогда еще не было такого трудного обвинения, как ваше. Все время приходится домысливать заключения самому.

– Стремление быть кратким не самый худший из моих пороков, – отозвался Хомяк кротко. – Я просто ценю ваше время и внимание.

– Все вы так говорите. – Движение кисти Господа было полно тихой грусти. – Давайте следующий пункт, – разрешил он пресным голосом.

– Давайте, – согласился Хомяк. Он вздохнул.

Господь с каким-то неодобрением покачал подбородком, шурша бумагами.

– «В вас столько непонятностей, что в других это рано или поздно возбуждает желание укоротить вам жизнь». Полагаете, это обогатит юриспруденцию новым горизонтом прецедентов?

– Полагаю, ей хуже от этого не станет, – ответил Хомяк.

Господь с терпеливым выражением смотрел на него, устраивая свою нижнюю часть на сиденье удобнее. Можно было видеть, что не было ничего такого, чего бы мог предложить ему этот день и чего бы он не смог бы вынести, сохраняя все то же терпеливое выражение и тихую надежду на благополучный исход.

Хомяк погрузился в размышления. Умывая руки, он прошелся под зелеными насаждениями с видом на капкан. Примятая трава уже вновь поднялась, скрывая отдельные подробности обстановки, так что он старался быть предусмотрительным.

– Очевидно, – суровым голосом произнес он, – желание укоротить ему продолжительность жизни в дополнительных пояснениях не нуждается. Мне представляется, задерживаться отдельно на данном аспекте смысла нет, как бы нам этого ни хотелось. Можно, конечно, в порядке исключения сделать допущение, что данное прискорбное приспособление находилось тут в, так сказать, воспитательных целях. Но на мой взгляд, разумнее предположить, что, как водится, просто кто-то что-то не понял…

– Ваша честь, – возвысил голос Хомяк, пронизая непреклонными глазами траву, за которой скрывались очертания ржавых остовов и Черного Волка. – Я предлагаю воспитательный аспект рассматриваемого дела принять без дальнейших вводных и закрыть как доказанный. Чем больше я на него сегодня смотрю, тем больше он мне нравится.

Поскольку новых предложений сверху не последовало, Хомяк продолжил.

– На первый взгляд, проблематично признать доказуемым постулат относительно понятности, равно как и непонятности, того или иного субъекта или же неких отдельных его свойств. На мой взгляд, данный аспект в значительной мере принадлежит плоскости субъективного анализа. Я вот смотрю на него, и чем больше я это делаю, тем меньше я понимаю, что он тут делает.

Хомяк со значением поместил в зубы семечку.

– Столько здоровья, столько целеустремленности. Не понимаю…

Он аккуратно снял с руки упавшую шелуху.

– Довольно убедительно, вы не находите? – заметил он, когда пауза начала несколько затягиваться.

Господь, опустив глаза, опять что-то убирал двумя пальцами у себя с колен, отводя руку в сторону и отпуская.

– Если у вас есть что дополнить по существу, то я вас внимательно слушаю, – произнес он сухо.

– Дополнить по существу у меня есть что. Но здесь я не вижу особой необходимости. Вы что-нибудь понимаете в логике этого плотоядного разума? Я ни черта. Вы можете дать внятное разумное объяснение, чем, скажем, плох вегетарианский образ жизни?

Поскольку наверху вновь не нашлись, что сразу возразить, Хомяк решил не искушать судьбу своей репутации.

Господь со скупым выражением поднял к глазам бумагу.

– «У вас столько амбиций, что иногда просто не знаешь, на что еще надеяться и где можно укрыться». – Господь отложил бумагу. – Данное обвинение с равным успехом могло быть применимо и к вам. – Он посмотрел на Хомяка.

– Но зато мои амбиции не усложняют жизнь другим, – парировал Хомяк.

– А что они, по-вашему, делают? – вопросил Господь пресно. – Делают жизнь богаче?

Лицо Хомяка медленно вытянулось.

– Это что, обвинение в мое личное дело? – спросил он.

– Это замечание по ходу. А вы как будто спали с лица.

– У меня нормальное лицо. Зато вы сегодня так разговорчивы, что я начинаю подумывать о добродетелях атеизма.

– Вы опять богохульствуете.

– Ну вы сами тоже не без греха. Экспериментируете через пень-колоду, как не вполне трезвый завхоз, дорвавшийся до нового оборудования, а потом после вас несколько тысяч лет никто толком не может разобрать, какая деталь откуда.

– Вы меня учить, что ли, будете?

– Да господи упаси. Я же только в качестве соображения вслух. Мысль по ходу – вы сразу обиделись. Я сам искренний поклонник экспериментов.

Хомяк поместил во рту новую семечку.

– Так о чем мы? – спросил он.

Господь неохотно вновь углубился в чтение. Когда чтение затянулось, Хомяк в недоумении стал смотреть наверх, широким движением отнимая от подбородка оболочку семечек и отпуская.

– Мне тоже можно полюбопытствовать, что вы там все время читаете?

– Про амбиции расскажите, – предложил Господь, снова убирая бумагу.

– Именно, – сразу же кивнул Хомяк, выставляя перед собой указательный палец. – Это то, о чем я и пытаюсь сказать. – Он не без усилий поднялся с земли.

Господь смотрел на него сверху с обреченным видом.

– Больше никакой теории относительности, – предупредил он.

– Поддерживаю, – немедленно согласился Хомяк. Он отряхнул ладони. – Мне она тоже никогда не нравилась.

Он обнял себя одной рукой за талию и другой обхватил подбородок.

– Вам никогда не приходило в голову попытаться как-то проанализировать, что вами движет в этом мире, полном суеты и искушений? Так сказать, в чем первооснова ваших поступков и побуждений и на чем покоится это ваше вселенское убеждение, что вы все делаете правильно? И если относительно этого вашего убеждения мы все были введены в заблуждение, то тогда зачем все это? Чем вызывается, скажем, ваш выбор одного и уверенное неприятие другого? Чем руководствуется длань, берущая камень, и око, глядящее вслед? Где находит опору рука дающая и сердце ищущее?..

Хомяк задумался.

– Все это не праздные вопросы.

Над полянкой повисла тишина.