Текст книги "Щепоть зеркального блеска на стакан ночи. Дилогия. Книга первая"

– Заживет. Улиссу досталось. Нога и с губой что-то. – Штиис помолчал. – В общем и целом, как я понимаю, все, можно сказать, отделались испугом. – Он покачал головой. – Каждый день узнаешь что-то новое.

Дед критически осмотрел мятную таблетку, положил на язык и снова бросил взгляд на Улисса, просторно раскинувшегося на песке. Улисс, заслышав знакомые созвучия, приподнял мохнатый остаток уха.

– Йодом прижгли?

Гонгора кивнул.

– Всем, чем было.

– Ну это же хорошо, – произнес, не поднимая головы, Зено с той восходящей интонацией, с какой обычно глядят на мир, закрывая последнюю страницу.

Он сощурился сильнее, обратившись взором теперь к диску солнца, что касался краем скал, ткнул импортным тюбиком в сторону торчавшей у берега стены и сказал:

– Километрах в пяти Дверь Преисподней. Знаю я там одно хорошее место. Вот там и остановимся.

9

…Расстелив перед палаткой клеенку и вывалив на нее куски вяленого мяса, конбаур и лепешки с домашним сыром, консервы, дикий лук, чеснок, укроп и прочую растительность, вновь облаченный в свой светлый шерстяной крупновязанный свитер Зено, сладко кряхтя, принялся готовить роскошный ужин, обстоятельно и не спеша освещая при этом методику приготовления конбаура из горного козла и особенности взрезания живой скотине сердца и кишечника с дальнейшей целью наполнения последнего свежей кровью, вынимания, отваривания и употребления («В мертвом козлу кровь не бежит, вот ведь беда…»). Тонкости взрезания каким-то образом сочетались с тонкостями накрывания на стол, которые на сонный взгляд Гонгоры сводились в конечном счете к нехитрому тезису: «Голодный – съест». Есть это цивилизованный желудок в самом деле стал бы только голодным. Съезжая по некой известной ему аналогии с гастрономических сложностей на события будней, дед развлекал окружение рассказом об одном старом эвенке, чьем-то соседе Олле, имевшем обыкновение прямо с утра, когда весь лес еще спит, вывалив на крыльцо в одних кальсонах, палить из своего охотничьего бокфлинта по приколоченному к забору черепу медведя. Висит то есть на заборе череп, а на нем шапка с ушами, вроде национальной эмблемы оккупанта. Чтоб, значит, не ошибиться. Говорит, это у него такая форма терапии.».. Мы заранее спорили: попадет или нет. Не попадет – значит, все нормально, сосед с вечера хорошо вдел и полезет сейчас в погреб…» Дед аккуратно уложил в закипающий котелок пухлые колбаски конбаура, поперчил и продолжил. «А тут, понимаешь ты, сделали вдруг завоз: шнапс – в магазин, а горючее в бочках… А горючее, понимаешь ты, догадались сгрузить к забору соседа. Так мы, веришь, вожжей нас всех, только к утру дошли умом. Как в голову стукнуло. Мне аж сейчас холодно делается, как вспомню. Выскакиваем, значит, во двор, все кто в чем был, а сосед наш уже – всё, как положено: в кальсонах, босый, морда столбом, волоса дыбом, и держит, лярва, вот этот самый череп на мушке. Ну, мы, понятно, врассыпную – и к забору, рты разинув, руки раскинув, чтоб, значит, грудью прикрыть… Шум, беготня, кто-то уже голову в трусы засунул. В общем, политических впечатлений на месяц. Это же ведь сейчас только рассказать сладко. А Олля водит дулом меж нас и приговаривает: а уйди… а ну-ка, ш-шас я его…»

И дед широко разбрасывал руки в стороны с зажатыми в них чесноком и ножом, двигая корпусом и показывая, как они прикрывали грудью…

В отдалении что-то слабо шлепнуло и затихло. Прямо здесь, с прибрежного каменного уступа были далеко закинуты резинки, и дед обещал, что к утру что-нибудь будет. Усеянную иголками звезд зеркальную поверхность озера время от времени нарушали, расходясь и слабея, круги. Быстро стемнело. На фоне огненной нити заката скалы теперь выглядели рваным черным провалом. Они прижимались к воде, их подпирал колосс древней пихты за отмелью, кроной почти доставая парапета гиганских глыб. Еще дальше угадывалась речка, издалека доносилось тихое шуршание и слабые вскрикивания. Закутанные в кедровый стланик стены подпирали луну, и ее отражение на воде обещало исключительно благоприятный прогноз погоды. Кастрюлька на огне бодро булькала, костер играл углями, нагнетая состояние полудремотного транса. Почесать ушко, пробормотал Гонгора, наблюдая за гипнотическим танцем пламени. Улисс, закрыв глаза, окончательно разомлев в тепле, глубоко вздохнул и лениво проурчал что-то неодобрительное. Это будет долгая ночь. На затылке лежало влажное прикосновение воздуха. Становилось сыро.

Кастрюлька распространяла вокруг себя непривычно аппетитные запахи, заставляя встряхиваться и усаживаться удобнее. Мыслей не было никаких. Все мысли закончились, остались только угли. Покопавшись в них, Штиис пристроил к огню крепкую кедровую веточку. Дед ее убрал, похлопав по руке. «Отдыхай. Любуйся средой».

Гонгора растер ладонями лицо, налитое сухим теплом. Он чувствовал, что близок к тому, чтобы провалиться в нирвану, откуда его уже никто не сможет вынуть. В жарком багровом свете что-то происходило, какие-то метаморфозы прошлой жизни. От нее тоже остались только угли. Мне хорошо, заключил Штиис, словно вынося диагноз. Гонгора поднял глаза вверх, где прямо над ним висело ребро галактики.

За спиной молча стояла ночь. Он был уместен здесь и ночь была уместна здесь тоже. И такое случалось не часто. Стечение редких условий и исключительных обстоятельств. Где-то там дальше, уже на другом витке спирали, под этим же самым небом, но уже в совсем ином измерении, на дикой отмели уходящего времени будет другой костер и странное чувство, что где-то такое уже не то было, не то будет. Все на месте и всё хорошо. И казалось, если не шевелиться, сквозь пласты тьмы можно разглядеть далекий отсвет, слабый проблеск того огня, как воспоминание о том, чего нет…

Осыпая проклятьями прибрежные камни, реинкарнация Зено Китийского, спотыкаясь, возилась в темноте, с треском собирая консервные банки и кружки. Рядом опять что-то плеснуло, голубая лунная тропинка исказилась, качнув звездным отражением. Из-за четкого неровного обреза отвесных камней выглядывал яркий кусок луны. Где-то вдалеке протарахтел, разбуженный голодом или, может, просто наступившей ночью, сумрачный зверь.

– А, л-лярва, – враждебно произнес дед, опрокидывая рюкзак Гонгоры на песок и возникая в круге света. – Хорошая погода будет, – заметил он, вздергивая рюкзак за лямку назад. – Хороший воздух, хорошее небо.

– Я слышал где-то, – отозвался Штиис, сонно помигивая в направлении котелка, – что этих звезд столько, что куда ни глянешь, взгляд обязательно упрется в одну из них. Это у меня в голове не умещается. Вот Гонгора говорит, вы все знаете, а чего не знаете, то вычисляете. Вот, по-вашему, откуда тогда темнота?

– Ты воду не мути доплеровским смещением, – хмуро отозвался дед. – Напарник спит. Лучше сними пробу. Кастрюля не должна развариться. Потеряет всю остроту. Все питательные вещества уйдут.

– Не уйдут, – сонно пообещал Штиис. – Я не позволю. – Впрочем, взять ложку он согласился. – Знаете, что мне это всегда напоминало, – произнес он, пробираясь к котелку с деревянной ложкой наперевес. – Подземелье. Мы все всю жизнь в подземелье. – Он, зачерпнув, с сомнением разглядывал дымящуюся ложку. – А потолок сплошь забит драгоценным камнем. Только не для нас все это. – Он молчал, нерешительно разглядывая край ложки и прислушиваясь к ощущениям. – Хотите, я анекдот расскажу по этому поводу?..

Будущего и прошлого больше не существовало. Было только настоящее. Такое в самом деле происходило редко. Настолько, что в поисках этого перехода ты разгребаешь не одну гору книг, проходишь уйму дорог, идешь на преступление и остаешься в живых тоже только ради него. Точка и ее сингулярность.

– Есть одна теория, – сказал Гонгора, не раскрывая глаз. – По ней все одиннадцать измерений Мироздания, включая наши четыре, – не больше чем коридор. Что-то вроде туннеля не-реальности с ограниченным набором несуществующих решений. Вроде того, что если набор несуществующих решений действительно ограничен, то это делает другой набор решений, в принципе способный существовать, почти определенным. «Ограниченно реальным» – так это называется.

– Класс, – поддержал Штиис, работая челюстями. – Просто для справки: а это вообще с чем едят?

– С умом, – сказал дед, отбирая у него ложку и решительно запуская ее в котелок. – Когда проголодаются.

Дед расположился у огня с локтем между развалившимся Лисом и Штиисом, подвернув под себя спальник и накинув на плечи ветровку. Штиис, поскучав, достал из рюкзака свой неразлучный диктофончик со встроенным тюнером, вытянул антенну и теперь пытался нащупать какую-нибудь музыкальную станцию. Он признавал только музыкальные станции без сопровождения длинных больных языков, с чисто одной музыкой. Тюнер услаждал слух сериями тресков.

– Чего там видать? – вдруг повысил голос дед, щурясь, наблюдая за тем, как Гонгора в десятый, наверное, раз берется полоскать свой драгоценный кукри в камнях подальше от озера: поглядит на свет, ополоснет, намылит и снова поглядит.

– Где? – помедлив, спросил Гонгора, не оборачиваясь.

– Да там, – ответил дед, что-то ссыпая и мешая ложкой в котелке. – Видать там чего-нибудь?

Гонгора снова помолчал.

– Да нет, – глухо отозвался он. – Ни Черта там не видать.

Дед потыкал ложкой колбаски, бултыхавшиеся в кипятке.

– Ты чего там моешь, – снова громко закашлялся дед, пряча лицо в рукаве свитера, – а? Зеркало свое, что ли? Или совесть? Если вот, скажем, тебя опасение берет, чего это ты не отражаешься, не видно тебя почему, так рано еще, темное время суток. Ты сядь, значит, сделай паузу…

Штиис откинулся на спальнике, заложив руки за голову.

Нет, сказал про себя Гонгора, снова медленно вытирая закатанным рукавом голое лезвие, с этим не справиться. Мне это тоже не поправить, такое просто не в человеческих силах. Даже здесь след их присутствия. Они рано или поздно достанут и тут, и уже никому не остаться прежним. Знание, которое они откладывали в тебе спорами в виде незаметных, микроскопических знаний с незапамятных времен. Словно один и тот же незнакомый замкнутый на бесконечность коридор, и ты еще можешь думать, – нет, ты даже уверен, что решаешь и сейчас ты, что конечный выбор на том конце туннеля реальности будет все-таки за тобой, но чье-то дыхание касается затылка, и ты понимаешь слишком поздно, что кто-то все это время смотрел тебе вслед, не видя, делая из тишины проклятье, понемногу целуя в тебе параноика, одни и те же тысячу paз драные, трухлявые, безвкусные, холодные, мертвые обстоятельства дышали тебе в спину, но ничего, ничего не меняется от этого твоего понимания, и они гонят тебя по коридору, и ты уже равнодушно, почти с налетом иронии достаешь на свет еще одно из своих бесполезных пониманий, что, наверное, все тут зря, – и как бы быстро ты ни умел бегать и что бы ни пытался своим тренированным интеллектом прогнозировать насчет отдаленного поворота, он уже есть и никуда тебе от него не деться… Неужели я так много хочу от жизни, подумал он с глухим отчаянием. Это как одно и то же упорядоченное движение Земли вокруг Солнца по траектории эклиптики. На сумасшедшем ускорении совершив крутой разворот, она несется навстречу новому времени года, к новому теплу и к новому лету. Можно испытывать подъем чувств, общую свежесть, можно улыбаться про себя по поводу атмосферных явлений, тихо изумляться настигающим переменам, можно, напротив, сокрушаться, сожалеть о случившемся, по утрам, чистя зубы, предаваться унынию, но ничего, ничего уже поделать будет нельзя…

– Ч-черт – ожесточенно произнес Штиис, удобнее располагая локоть на мягком, – люблю подарки. Ничего не могу с собой поделать. Приятные неожиданности. Вообще всякие знаки понимания. После них как-то хочется жить.

– Комплименты, – подсказал Гонгора.

Штиис холодно посмотрел на него.

– Совершенно верно, – сообщил он, моментально переходя на диалект аристократический и отчужденный. – Я принимаю лесть как должное и не стесняюсь этого. Знаки внимания вообще, вероятно, на заре эпохи человечества предназначались особям исключительно мужского пола с властью – в целях элементарно расположить к себе судьбу. С целью не осложнять лишний раз жизнь и как-то расширить сферу экономического влияния. А что мы имеем удовольствие наблюдать сегодня? Вот вам еще один скромный пример спрятанной сути женоподобной цивилизации.

Штиис принялся засучивать рукав.

Спрятанной сути. Почему нет, подумал Гонгора. Проходит одна такая в опасной близости, касаясь своим юным обаянием, когда после на редкость добросовестной тренировки чувства у тебя местами обездвижены до невменяемости и ты задвинут в задумчивость дальше обычного. Невзначай так протягивает, проводит крохотным пальчиком по жилке, обозначенной у тебя на руке напряжением, качая крохотным детским подбородком, и ты оглянуться не успеваешь, как она уже заботливо запахивает на тебе ворот плаща, поправляет пуговичку и наказывает не стоять лишний раз на сквозняке. И, главное, при всех.

Штиис был хорошим парнем, но он умел быть гвоздем в заднице. Правда, при этом он каким-то загадочным и непостижимым образом не переставал быть хорошим парнем и уверенно глядеть в будущее. Это было настолько необычно, что вопрос о том, кто сегодня съел все самое вкусное, даже не ставился. У него имелось еще одно качество, и оно сразу и навсегда отделяло его от прочего плебса и остального человечества. Он был помешан на всякого рода курсах выживания. Он проходил их десятками и был готов пройти их еще столько же, он собирал их, как убитый горем коллекционер собирает фантики, каждому отводя в Коллекции особое место и в каждом видя только свое. В скалолазании он не рвался наверх, как другие: его интересовала только необычность маршрута и висел ли там уже кто-то до него раньше. Если в общественном туалете один из очереди писсуаров окажется привинченным под потолком, то только для него. «For those seeking a challenge.» Если человечеству никогда не дано узнать в светлом будущем радость жизни, искренне сказал ему Гонгора, то именно из-за таких, как ты.

Он был самым настоящим экспертом по выживанию, и не только в теоретической части – и не только в лесу, правда, скромно настаивал называть себя любителем. Неизвестно, горел ли он в огне, но в воде утопить его точно было трудно. Его вид любимца богов и природы вводил в заблуждение многих и об этом мало кто знал, но решение стать его врагом могло оказаться одним из самых недальновидных для любого, кто его принимал. Как все, кто пытался следовать древней школе стоицизма, он ничего не ценил так, как способность к самообладанию. От Гонгоры его отличало только одно: отсутствие тяжелого детства. Его детство было исключительно удачным, но воспитание настолько строгим, что не оставляло сомнений в выборе средств. В случае открытого наезда, а такое случалось, приходила в действие стадия ироничного дипломата: «Спасибо, что поделились своим мнением. Ваше мнение очень важно для нас». Следующая стадия зависела от степени бестолковости противной стороны: «Мы сможем обсудить это снова, когда ты научишься вежливости», «Говорю очень вежливо, перестань меня перебивать» или «Я вынужден буду удалить себя за пределы данного обсуждения, если оно начнет терять цивилизованные формы». Обычно этого хватало. Но мало кто знал, что была еще одна фаза. Она начиналась фразой: «Твоя истерика не понятна» и заканчивалась очень неприятно. Но поскольку учение древней Стои включало в себя также точное знание того, чего следует избегать, такое случалось редко. Эту фазу он не любил. Она могла оказаться фатальной.

Когда он узнал, что Гонгора собирается на Лунную Тропу, он даже побледнел от удовольствия и проникся к нему таким любопытством, что даже смутил Гонгору. Он смотрел на него совсем другими, новыми глазами. Так смотрит маниакально-депрессивный коллекционер на исключительно редкий экземпляр бабочки. Он даже не спросил, вернулся ли с нее кто-то назад.

Исподлобья глядя куда-то в пространство прямо перед собой, Штиис озадаченно мял и пробовал пальцами у себя под ухом затылочную область. Штиис словно понял вдруг что-то для себя очень важное. Он покачал головой.

– Такое впечатление, – пробормотал он, – что я выспался…

Глава 3. Любимый стул Аменемхета

1

Когда я попытался выяснить, как отсюда выйти, мне сказали, что не имеют представления. Кто его имеет, они тоже не знали. От этого разговора остался какой-то нехороший осадок. Не разговор, а сплошное идиотски глубокомысленное перестукивание. У меня даже создалось впечатление, что оппонент меня не видел. Это даже не разные помещения одного этажа, разделенные непреодолимой стеной, – разные этажи восприятия. Разные этажи в разных зданиях. Место было каким-то неуместным. Некое смутное и не вполне осознаваемое еще во всем объеме жжение где-то в области правой пятки беспокоило все чаще, и я остановился посмотреть, что это там такое могло быть.

Тишину нарушало мягкое шуршание. Звук шагов удалялся, тишина оставалась, она работала, как всегда, молча, все прибирая до крошки, заставляя шорохи искажаться, плескаться, множась, вздрагивать и разбегаться в стороны короткими испуганными кругами.

По одну сторону голой стены тянулись вбитые в камни железные проржавленные кольца, в которых кое-где сидели рукояти факелов. Они коптили низкий потолок и нагнетали атмосферу склепа. Здесь явно кто-то был. «Естуде-э-э-э… – уныло тянул где-то вдали севший голос. – …Эй. Ол май троблис симт coy фа-а-руэээээ-э… э… э…» Голос, поперхнувшись, закашлялся, вслед за чем в коридоре зависло неразборчивое бормотание. В сущности, мозоль была совершенно так себе, смотреть было не на что. Она больше кричала о себе, чем заслуживала упоминания, однако прежнее бодрое самочувствие было подорвано. Настроение шевельнулось, дрябло взгромоздилось на новый приступ глухого раздражения и ушло к нулю. Дальше по коридору кто-то стоял. В черном щербатом кирпичном провале мажущих теней и пляшущих кроваво-красных отсветов имелось некое несанкционированное скопление. Неприятные лица здесь все-таки. Нехорошие. Невыспавшиеся лица и неприятное внимание перезревших быков, которым на глаза попался случайно забредший в стойло турист. Кубические челюсти и одинаковые сосредоточенные морды, одинаковыми взглядами провожавшие проходимца. Настоящие мужчины. Могучие яйценосы. Кажется я у них тоже не вызывал сочувствия. Связываться сейчас не хотелось. Чуть поодаль мясистый половозрелый сударь с нетрезвой координацией движений, сохраняя на лице подчеркнуто трагическое выражение, в некой мрачной субстрации прижимал к своей груди кого-то, судя по всему, случайного прохожего. Посетитель преисподней не переставал слабо отпихиваться и затравленно озираться. Было видно, что эта часть преисподней не входила в число достопримечательностей его маршрута. Податливые щуплые плечи его оппненту были не соперники. «Всё отлична, бр-рат…» – с исключительной болью и теплотой в голосе повторял мужчина собеседнику, порывавшемуся все время не то что-то возразить, не то присесть. Выглядело так, что шаги к преодолению расхождений во взглядах делались лишь с одной стороны. Шаркали подошвы, с треском соприкасались головы, парализовано перебирались по полу ноги. Здесь веяло невыразимой безысходностью и дружелюбием. «Хорошо шагает, широко… – одобрительно заметил один бык с прижатыми сломанными ушами другому. – Нe идет – пишет. Спортивная походка. Боксер, наверное. Я тоже так хочу…»

Меня вежливо взяли за рукав.

– Братишка, ты боксер?..

Обнаженные круглые вислые плечи под майкой и раздавленный нос выражали скромную признательность. Не знаю, по какому поводу. Нездоровые переспелые физиономии, плохо различимые в отсветах дальних факелов, нависали, как подштанники. Я старался глядеть мимо.

– Даже не бульдог, – сказал я, попытавшись с ходу преодолеть препятствие. Придерживая дыхание, я сохранял на лице привычное в таких случаях простое выражение. – Можно пройти?

Сделав над собой насилие, я остановил взгляд в проеме обстоятельств и добавил бесцветности в голосе. Пустой невыразительный взгляд и бесцветный голос призваны были показать, что всем будет лучше, если оппоненты продолжат тискать прохожего. Ему от этого лучше не станет, но у нас у всех в жизни случаются трудные дни.

Руки ломать всем, внезапно подумал я с ненавистью. И чтобы этот повесил свою челюсть на входную дверь, это будет дань справедливости. Но сейчас, конечно, нужно было не мечтать, а подумать о себе и своем здоровье. Я удивлялся, как неравнодушна ко мне местная сволочь. Всем чего-то надо.

Оставив в покое собеседника, которого сразу вынесло за пределы планировки, не спеша подшаркал и встал за спинами третий. Подшаркал, в общем, оглобля немытая, встал за спинами и стоит. изучает. И пока я ловил краем глаза прилегающие окрестности, всю географию и пересеченный рельеф, прикидывал, значит, что тут к чему, я не переставал присматриваться к самому квадратному из представленных здесь сегодня подбородков, уже разглядев, что до ближайшего поворота бежать не так уж далеко, – как сзади вдруг бесцеремонно выдохнули, меня крепко хлопнули по плечу, и изумленный комендантский голос начал произносить какую-то речь, но я не дал ее закончить.

Я даже додумать до конца не успел, о чем думал. Как механизм во мне сработал, честное слово. Зря они тут по плечам хлопают. Завершив разворот, я не слишком аккуратно и почти не глядя, но с силой, вынес локоть прямо навстречу тому, что стояло над душой, дыша чесноком, стараясь достать повыше, куда придется. Пришлось очень неплохо. Потом от души добавил ногой, прямо под ремень. Но на этом не остановился, обхватив руками за затылок, встретил лицо оппонента своим лбом – это уже просто к слову. Вступительной части было достаточно.

Какое-то время мы все наблюдали, как собеседник совершает на полу приседающие упражнения, но мне все это время чего-то не хватало. То есть я смотрел, как он спускается с небес на землю, и пытался понять, чего мне не достает, с тревожным чувством прислушиваясь к сигналам, шедшим откуда-то со дна моего сознания. Словно вот я только что должен был, просто обязан совершить нечто важное, исключительно полезное, нечто, обещавшее долгожданные изменения климата к лучшему, – и не сделал. При полной тишине болезный пахарь, согнувшись пополам, плотно прижимал голые волосатые коленки друг к дружке, как бы всем сердцем стремясь к ним локтями, начиная раскрывать черный рот. Тут я вспомнил.

Я старался быть кратким. Время поджимало, мы все чувствовали это, теперь даже конец коридора не выглядел таким близким, как раньше, однако я сделал полный разворот еще раз, от самой пятки с отчетливым треском врезал по наиболее кубической из представленных здесь сегодня челюстей, успев подвернуть кулак и перенести вес тела, после чего взял исключительно хороший разбег, надеясь успеть первым и успеть в хорошем отрыве.

Это всегда грамотно – выбрать из обстоятельств то, которое громче всех падает, с тем чтобы затем подойти к остальным уже менее предвзято. Сравнительная этология видов великая вещь, она рекомендовала что-то еще, что-то про последствия, но всех деталей я уже не помнил. Я слышал сзади учащенное сопение и дробный топот башмаков, сзади шли ровно, по-деловому, там явно знали, что делали, я тоже подстроился под общий ритм. Какое-то время мы шли шаг в шаг, сохраняя единый настрой, я впереди – обстоятельства сзади, потом коридора стало больше, а света меньше. Если бы я тоже знал, куда мы все бежим, я бы задействовал все ресурсы из доступных, пока я просто старался быть экономным. Я не смотрел по сторонам, не заглядывал в случайные пролеты и не торопил события, места были незнакомые, и я в них не ориентировался, затем мы пересекли некую официальную часть, и теперь шли, как на дистанции забега с барьерами. Партнеры предложили новый темп, я их поддержал, там с грохотом собирали по пути все стулья, которые я сосредоточенно им поставлял, горшки и хрупкий декор тоже летели на пол, с ними не церемонились. Потом пошла пересеченная местность.

Я едва успел свернуть за угол, как над моей головой прошел, неторопливо переворачиваясь в воздухе, стул темного дерева, с хрустом сходясь с косяком и расходясь на фрагменты; дверь подвала налетела на меня черным изъяном, провалившись в нее, я одномоментно преодолел все скользкие каменные ступеньки, сколько их было, после чего влетел в обжигающе ледяную лужу. Лужа оказалась глубокой и неожиданно просторной, как течь в субмарине, шедшей на дно. Откашлявшись, я взял на свое робкое безрассудство мощный спурт и едва не встретился лбом с зубастым краем кирпичной стены. За поворотом под космами проводки, корнями свисавшей до самой воды, оказался еще один, я совсем было уже набрал скорость, выходя на оперативный простор, но передумал, так же быстро вернулся на исходные позиции и, придержав дыхание, осторожно придвинулся к углу, выглядывая.

По густой, глянцевой, тускло отсвечивавшей поверхности скользили масляные круги. Преследователи смотрели, оценивая обстановку. Они оба уже присутствовали на последней ступеньке, ведущей к водным процедурам: один на корточках, свесив с мясистых ляжек кисти рук и задумчиво глядя в мою сторону, другой, придерживаясь за плечо сидевшего товарища, освободил ступню от исполинского башмака и теперь осторожно пробовал кончиком большого пальца воду непосредственно у парапета. Вода в их планы явно не входила.

Я беззвучно засмеялся. Я вам не инфузория с туфелькой, подумал я. На неделю активной жизни можно рассчитывать. Если удастся найти чистую воду.

…То …сь? …сь?..?

Шарканье усталых ног. Шаркающий отзвук.

Звон редких капель, пронзающих мертвый горький сумрак.

Влажные, шлепающие, лязгающие голоса вонючей воды, которая и не вода вовсе, – словно бы не здесь и не отсюда. «Спа-ать… – невнятно проблеяли над ухом. – …ть …ть…»

«Спаааа-а-а-а… ть…»

Где-то дальше сухой, слабый и дрожащий со сна голос произнес надтреснуто: «Послушай, дружок, что я тебе сейчас расскажу…» – однако его перебил другой, более отдаленный и зычный:

…Кто здесь? Кто здесь?

Скажите мне, какие у него цели, – и я скажу вам, какие ему близки средства…

Звон редких капель.

Эхо, запертое в гортань коридора и неспособное найти выход.

…Мммммммммммолоток… к… к…

…на выборе целей и средств всегда кто-то сидит. Если не окружение, то глупость, и всякий, кто пытается выбирать, должен рано или поздно смыть, вычеркнуть себя из списка живых, просочиться насквозь. Или остаться и стать другим.

Так какие у него цели?

…Кто здесь?

…Если он – нестандартно оттесанный камушек в бесконечной череде четко и давно уложенной брусчатки, то у него проблема. Он неправильный. Ему холодно, ему, бедному, неуютно, пока его не успели оттесать, как нужно, как это здесь принято. Но он, видимо, все-таки твердый камушек, раз его еще до сих пор не оттесали.

Ничего, оттешут еще… Как нужно. Значит – будут лететь искры, значит —…

Дурачок, спать же! …спаааа-а-а… ть… ть…

Голь замкнутого пространства. Спать как-то никто не соглашался. Только сопели шумно.

Голень шагающих капель.

…к …Ммммолоток… к… к…

Мне нравится.

…Кто здесь?

…Или вы закроете рты, или я приму меры. Говорю вам: здесь кто-то есть.

…А это на горизонте маячат фигуры рабочих. Они деловито влекут за собой нужный инструмент, и уже готова подняться вокруг недоразумения суета, и уже явственно рядом натужное сопение: а н-на тебе!..

Чтобы не высовывался?

Что все это значит?

Значит?

Значит, старый вопрос.

Так какие у него цели?

А… простите, зовут вас-с?… Изумительно. Да вы проходите, не стесняйтесь… сь, чувствуйте себя ма-ма-ма!..

…Да… то… сь? Тось… сь… сь…

«Кто здесь?» да «Кто здесь?». Да кто здесь может быть?

Я уже слышал это. Тут постоянно это слышно: болото. Будет болото – будет и все остальное.

…и получается, что все средства, которые были и будут когда-либо использованы, обусловлены исключительно содержанием окружения. Но это неинтересно. Это скучно, в конце концов, интереснее тот, кто должен был уйти и ушел. Это – симптом.

Или шизофреноид?

…Здесь кто-нибудь есть?

Звон капель, взрезающих мрак.