Текст книги "Духовные наставления и пророчества"

«А как батюшка Серафим не терпел, чтобы кто трогал либо обижал кого из дивеевских, – говорила сестра Ксения Васильевна (рассказ № 28). – Как сейчас помню, был в Сарове монах Нафанаил, лучший иеродиакон. Келью он имел в монастыре возле самой батюшкиной кельи. Часто требовал к себе дивеевских-то батюшка; не разбирая, бывало, ни дня, ни ночи, только и знаем мы, то к батюшке, то от него ходим в Саров или в Дивеево. Придешь, бывало, к нему утром, да и стоишь, ждешь, дверь-то заперта, а Нафанаил-то увидит, выйдет и скажет: «Что старик-то морит да морозит вас! Чего стоять-то, когда еще дождешься, зайдите-ка вот ко мне да обогрейтесь!» Ну, иные, по простоте-то, и ходили было, слушая его уговоры. И дошло это до батюшки, и растревожился же он и страшно разгневался! «Как, – говорит, – как, он хочет сироточкам моим вредить! Не диакон же он после этого нашей обители. Нет, нет, от сего времени он не диакон нашей обители!» Долго повторял батюшка, растревоженный, каким я его никогда еще и не видала, ходя по своей келейке. И что же, ведь чудо-то какое! Стал вдруг с этого времени пить иеродиакон Нафанаил, да все больше и больше; недели через три и выслали его, отдали под начало, да так и пропал совсем. Вот сколько, сколько раз за долгую жизнь мою вспоминаю я всегда батюшку; как только кто тронет ли Дивеево или кого-нибудь из нас, дивеевских, то не минует того, непременно кончит больно дурно и в беду попадет».

Эти факты только подтверждают, что о. Серафим защищал обитель Самой Царицы Небесной, в которой Она считается Владычной Игуменьей. За оскорбление Самой Царицы Небесной или Ее избранных люди должны быть наказуемы; того требует правда и справедливость Божия.

Старица Домна Фоминична (впоследствии монахиня Дорофея) сообщила следующее (Летопись № 6, рассказ № 38): «Я пришла, – говорила она, – по благословению батюшки Серафима в Дивеев на мельницу. Старшая Прасковья Степановна приняла меня; тут было уже 12 сестер, я – тринадцатая. Ничего еще не имея, жили мы все в одной келейке; потом постепенно выстроил нам батюшка еще келью, под названием больничной; после еще две кельи, а сестры-то все поступали да прибывали, и приказал нам батюшка, кроме этих четырех, еще выстроить большую келью, сказав: «В ней госпожа будет жить!» Мы все так и думали, что в нее приедет к нам жить какая-либо высокородная госпожа-барыня, но все нет да нет никого. Так, наконец, и скончался наш батюшка, а по кончине его принесли к нам по завету батюшки и прямо в эту келью и поставили чудотворную икону его – «Умиления» Божией Матери, «Всех радостей радость», как он ее всегда называл, пред которой на коленочках во время молитвы и отошел, словно будто и не умер. Стал этот корпус наш трапезою, и тут только поняли мы все, о какой Высокой Госпоже предрекал наш батюшка! И все служили мы Ей, потому что пред Нею всегда, не переставая, читались акафисты! Так-то вот, все, все знал батюшка, все было ему открыто, и по вере к нему собирались мы жить все равно, что на нет ничего: было одно лишь голое поле, да и то чужое, а к смерти-то батюшкиной явились у нас и кельи, и корпуса, и церковь, и канавка, и земля своя, а по кончине-то его пришла Сама Матерь Божия и поселилась жить у нас! Теперь вот 1887 год, и дожила я, как предрекал батюшка, и все совершилось, и чего-чего только нет-то у нас! И во сне тогда никому бы того не приснилось!» Прозорливость о. Серафима излечивала сестер от посылаемых искушений, а пророчества старца заставляли их терпеть нужды, неустройство обители и надеяться на хорошее будущее. Так, свидетельствует старица Ирина Семеновна (Летопись № 6, рассказ 53), что однажды она с сестрой (Евдокия Трофимовна, или монахиня Евстолия) работала у батюшки о. Серафима, и вечером, после работы, он отпустил их домой, с приказанием возвратиться наутро; следовательно, им пришлось, усталым, еще пройти 24 версты. Одна из сестер возроптала на батюшку и сказала: «Что это он нас гоняет. Это нестерпимо, уйду я в другой монастырь!» Другая сестра, заразясь ее примером, также сказала: «И я с тобою уйду!» Но, несмотря на это смущение, сестры побоялись ослушаться батюшки и наутро возвратились к нему. Приходят, а он на берегу речки Саровки сажал картофель в грядки; благословил их и сел на колоду. «Вот, матушка, – начал о. Серафим, – что я вам скажу: шел старец с послушником, сам смутился, да и молодого послушника смутил!» Сестры, пораженные его прозорливостью и обличаемые своею совестью, упали ему в ноги, со слезами признались ему во всем и просили прощения. С отеческой любовью простил их батюшка и, посадив возле себя на колоду, продолжал свою беседу. «Вот, матушка, – говорил он, – когда у нас будет собор, тогда Московский колокол Иван Великий сам к нам придет! Когда его повесят, да в первый-то раз ударят в него, и он загудит, – и батюшка изобразил голосом, – тогда мы с вами проснемся! О! Вот, матушки вы мои, какая будет радость! Среди лета запоют Пасху! А народу-то, народу-то со всех сторон, со всех сторон!» Помолчав немного, продолжал батюшка: «Но эта радость будет на самое короткое время; что далее, матушки, будет… такая скорбь, чего от начала мира не было!» – и светлое лицо батюшки вдруг изменилось, померкло и приняло скорбное выражение. Опустя головку, он поник долу, и слезы струями полились по щекам.

Великий прозорливец все-таки утешил сестер, бедствующих в мельничной обители, тем, что у них будет собор, и придал им силы. Остальное пророчество касалось состояния обители к концу мира, и много раз повторял он его сестрам, еще с большими подробностями в последние два года своей жизни.

«Батюшка Серафим насильно уговаривал меня остаться в обители, – рассказывала старица Екатерина Матвеевна Пучинская (Летопись № 6, рассказ 54). – Я все отговаривалась болезнью, но, невзирая на то, отправил меня батюшка к своим девушкам на мельницу. Привезли меня к ним, а кельеночка-то у них одна, да такая темная, окошечки-то маленькие. Я и не осталась у них, говорю: я тут с ума сойду от скуки! И отвели меня в обитель матушки Александры к Ксении Михайловне. Она приветливо меня приняла, и хотя отговаривалась я, что больна, болят у меня ноги и не могу нести послушание, но она сказала: «Ничего, матушка, если уж тебя батюшка Серафим сюда благословил, так уж живи у нас, хоть только лежи и ничего не делай!» Так почитала она батюшку. Нечего делать, осталась я, а все скучно; когда пришли лесом с нашей стороны девушки, смутили меня совсем, забрала я все свое да и ушла с ними. Только что вышли мы из обители, на меня вдруг напала такая тоска, что и рассказать не умею. Не дойдя до села Елизарьева, бросила я их да бегом пустилась в обитель уже со страхом, что, пожалуй, матушка Ксения Михайловна прогневалась и не примет меня. Но она ни слова мне не сказала и приняла меня. Когда барышня наша Елена Васильевна (Мантурова) пошла к батюшке Серафиму, то взяла меня с собой. Нас принял в монастыре о. Павел, сосед батюшкин (которого поэтому привыкли сестры ошибочно называть келейником батюшкиным), так как о. Серафим был в пустынке. Вскоре пришел батюшка, сурово взглянул на меня, даже отвернулся, и говорит Елене Васильевне про меня: «Радость моя! Что сделала у нас Екатерина-то Пучинская, забрала все пожитки свои да и ушла было от нас! А ведь, скажу тебе, радость моя, никакой дороги ей нет уходить от нас, ведь ей назначено здесь жить!» Я заплакала, упала к его ногам и призналась во всем, как скучала и скучаю, как ушла было совсем… Он поднял меня и говорит мне: «Вот, радость моя! Что нам скучать-то! Теперь у нас нет ничего, а будет-то у нас монастырь, матушка, да какой еще великий-то! Триста монахинь да пятьсот белиц!» Ну, не прозорлив ли батюшка-то; кто бы мог подумать тогда, а ведь вот и вправду дожила я до того, что уже восемьсот человек стало у нас сестер-то. После этого, обратясь к Елене Васильевне, батюшка меня ей и препоручил, прося: «Радость моя! Прошу тебя, не оставь, поддержи!» Помня батюшкину просьбу, она меня никогда не оставляла. Она была высокой жизни и такая добрая! И часто после говаривал мне батюшка, как только увидит меня: «Радость моя! Что нам унывать! Ты гляди, какой у нас собор-то будет!» При этом, бывало, поднимет ручки да и скажет: «Во, во, матушка, чудный собор! Вельми, матушка, чудный!» И сделается при этом личико у него необыкновенно светлое, благодатное, и станет он такой веселый и радостный, точно весь уйдет в небеса! Даже жутко станет глядеть на него». Монахиня Каллиста, называвшаяся до пострижения Ксенией Ивановной (рассказ № 55), передала следующее воспоминание. Батюшка посылал сестер за брусникой для трапезы, и Ксения Ивановна всегда ходила за старшую. Однажды о. Серафим и говорит ей: «Радость моя, вы ничего не бойтесь, вас никто не может обидеть; кто же обидит, сам всегда будет наказан!» Благословил их батюшка, они, как всегда, с полной верою в его молитвы ушли в лес на несколько дней за ягодами. Занимаясь сбором, вдруг видят они, что кто-то за ними скачет и кричит; вероятно, полесовщик, подумали они. «Что вы тут шляетесь! – кричал он. – Чтобы духа вашего тут не было!» Сестры стали собирать корзины, чтобы уходить, но удивило их, что он быстро уехал и скрылся из виду. Остановили сборы и начали снова искать ягоды. Вскоре видят, опять скачет полесовщик и еще сильнее кричит на них: «Ведь сказано вам убираться отсюда!» – и с этими словами он размахнулся громадной плетью на Ксению Ивановну. Но лишь только взмахнул он, неизвестно как вырвалась плеть из руки, и он соскочил с седла за ней. Смотрит, нигде нет плети, искал, искал, но нигде не находит. «Странно!» – сказал он в раздумье и затем, как бы испуганный этим, совершенно смирился. «Помогите, – обратился он кротко к сестрам, – не могу найти плеть, а она хозяйская и мне необходима!» Сестры с радостью бросились искать, но никто не мог найти плети. Так полесовщик, изумленный, и уехал. Все дивились такому чуду, чтобы громадная плеть могла скрыться, как иголка, а затем, исполнив послушание и набрав вдоволь брусники, возвратились сестры к батюшке. «Ну, что, радости мои, – спрашивает о. Серафим, – благополучно ли вы подвизались?» Они рассказали ему все. «Во, радость моя, – ответил батюшка, весело улыбаясь, – где же плеть-то найти, ведь она в землю ушла!» Тут только поняли сестры, что батюшка охранял их своими молитвами, и поблагодарили его.

Болящей старице Марии Иларионовне (впоследствии монахине Мелетине) о. Серафим объяснил, почему он отделил свою девичью обитель от общинки матери Александры (рассказ № 57). «А вот, матушка, – сказал он, – я тебе что скажу: жены и вдовы спасутся, но вот какое различие между ними и девами. Когда жена или вдова молится, углубится в молитву, то, не мешай ей, она все будет продолжать свою молитву, а попробуй-ка заставить ее молиться – сейчас по-своему и по своей воле творит, такое у них свойство. А девы-то, матушка, напротив; готовы на все стороны, куда ветер подул, и они туда!» Подошел батюшка к березке и стал гнуть ее. «Вот видишь ли, матушка, так-то и девы преклоняют свои головы!» Потом батюшка приподнял и стряхнул березку, продолжая говорить: «Вот так и они головки свои поднимут; которая же совершает грех, – оплакивает его, а потом и вспять, а жены готовы и способны на все! Однако, по милости Божией, матушка, все спасутся, как девы, так и жены».

Кроме того, о. Серафим находил, что жены, проведшие несколько лет приятной жизни в замужестве, могли передать о том девицам, действуя разрушительно на мирное состояние духа, столь необходимое для точного соблюдения духовных обетов. Другая могла быть в замужестве несчастной и своими рассказами о бедствиях бросала бы несправедливо мрачную тень на Богом учрежденное в человеческом роде состояние брачное. Старец замечал еще, что в супружеской жизни женщина часто приобретает такую настойчивость в характере, упрямство, которую трудно после исцелить. Это могло бы, естественно, при взаимном общении передаваться и девицам, поставляя их на пути, противоположном отречению собственной воли, требуемом в Дивееве. «В общежительной обители, – говорил он, – легче справиться с семью девами, чем с одной вдовой».

Сестра из дворян Ольга Михайловна Климова рассказывала (№ 60), что, имея послушание быть «лошадницею», она возила лес и дрова. Однажды о. Серафим дал ей тысячу рублей денег, говоря: «Это, матушка, на устройство и обзаведение у вас большой кельи, для Высокой Госпожи, которая жить будет у вас! Надо все приготовить для Нее; ты вот и смотри, матушка, чтоб у вас все было готово. А когда прибудет Она, то вы все и служите ей, а Глафира Васильевна пусть за Ней и походит». Глафира Васильевна, родом калмычка, была высокоподвижнической жизни. Ольга Михайловна закупила лес и стала сама его перевозить. Раз лошадь ее не пошла в гору. Что делать? Пришлось попросить кого-то помочь и отдать за то 20 коп. Когда она пришла к батюшке, он и спрашивает: «Что, матушка, ладно ли все возится-то у тебя там?» «Ничего, – ответила она, – за вашими молитвами, батюшка, все ладится, слава Богу, да только вот лес-то лошади не берут в гору!» «То-то, матушка, – перебил ее о. Серафим. – Я ведь знаю, ты свои 20 коп. отдала, вот на-ка, возьми!» – и отдал ей двугривенный. «Что это, батюшка, зачем мне?» – говорила Ольга Михайловна. «Нет, нет, – настаивал о. Серафим. – Никак нельзя, бери, бери, мне должно свои деньги для Госпожи-то платить, что все там мое готово бы было». Так выстроился корпус, который был впоследствии трапезой. Далее Ольга Михайловна прибавила: «И мне было чудно, какая же это Госпожа Великая поселится в нем с нами! Скончался батюшка, и покойный игумен Нифонт призвал к себе отца Павла, келейника батюшки, отдал ему икону чудотворную Царицы Небесной «Умиление», перед которой о. Серафим всегда молился, и приказал отдать ее мельничным. «Она туда им надлежит!» – сказал игумен. Тогда разъяснились слова батюшки, когда принесли в новую, приготовленную для Госпожи Высокой келью Владычицу нашу. Все служили Ей, а Глафира Васильевна, как сказал батюшка, действительно ходила за Нею. На иконе не было ризы в то время, а так любила Глафира Васильевна Царицу Небесную, что, бывало, нечем украсить, то цветов полевых нарвет, сплетет с молитвой венки да украсит. Все ночи на молитве перед Ней стояла, читая по тысяче молитв к Богородице и более».

Это показание Ольги Михайловны очень важно, ибо никто не знает и не помнит, как образ «Умиление» Божией Матери оказался в Дивееве; некоторые предполагали, что он невидимо перенесся сам и оказался на окне трапезной.

С какой нежной любовью говорил о. Серафим о своих дивеевских сиротах, нам свидетельствует умилительный рассказ старицы Марии Васильевны Никашиной. «Быв замужем, еще мирскою, – говорила она, – с мужем бывали мы у батюшки Серафима. Раз спрашивает он: «Видала ли ты Дивеево и моих там девушек, матушка?» «Видала, – говорю, – батюшка». «А видала ли ты пчелок, матушка?» – опять спросил он. «Как, – говорю, – не видать, видала, батюшка». «Ну вот, – говорит, – матушка, ведь пчелки-то все кругом матки вьются, а матка от них никуда; так вот точно и дивеевские мои девушки, ровно как пчелки, всегда с Божией Матерью будут!» «Ах! – воскликнула я. – Как хорошо так-то всегда быть, батюшка!» Да и думаю: «Зачем это я замуж-то вышла?» «Нет, матушка, не думай так, что ты думаешь, – тут же на мои мысли и отвечает он. – Моим девушкам не завидуй, нехорошо, зачем завидовать им; ведь и вдовым-то там хорошо же, матушка! И вдовым хорошо! Ведь и они там же будут! Анну-то пророчицу знаешь, читала? Ведь вот вдова была, а какая, матушка!»» Отец Серафим этим предсказал, что она овдовеет и будет в Дивееве же.

Седьмой сестрой о. Серафим определил на мельницу Анну Алексеевну, и она оставила монастырю на память о батюшке несколько своих рассказов (тетрадь № 1). «Батюшка Серафим, кормилец наш, – повествует уже 80-летняя старица, – так заповедовал всем нам: «Радость моя! Первая у вас молитва должна быть за начальников, и как вступишь в монастырь, должно отречься от своей воли и всю себя вручить начальникам и творить их волю, как волю Божию!»» Затем Анна Алексеевна вспоминает о случаях прозорливости о. Серафима. Например, когда к ней пришла жить больная сестра ее Варенька, страдавшая падучей болезнью, то о. Серафим поручил ее сестре Евфимии Гавриловне. Но последняя тяготилась настолько этим послушанием, которое требовало смирения и милосердия, что больной сестре Варваре пришлось проситься перейти к сестре Анне Алексеевне. Евфимия Гавриловна также отказалась держать у себя падучую больную. Доложили батюшке, и он приказал в прихожей Евфимии Гавриловны поместить жеребенка. Все дивились, к чему о. Серафим сделал это. Прошло много лет, и Евфимия Гавриловна, несшая послушание сборщицы от обители, была выслана и исключена из числа сестер. Дома, у своих родных, ее убила до смерти лошадь. Батюшка любил болезненную Вареньку, и она часто к нему ходила с сестрой. Прожив в обители 20 лет, она скончалась и, умирая, говорила сестре Анне Алексеевне: «Сейчас был у меня батюшка и благословил!» Кроме того, старица была свидетельницей многих чудес. Однажды Анна Алексеевна с тремя сестрами пришла к батюшке в монастырь. Он пошел с ними в пустынку, и, двигаясь тихо за ним, сестры говорили между собой вполголоса: «Глядите-ка, чулочки-то у батюшки спустились, а ножки-то какие белые!» Остановившись вдруг, о. Серафим приказал им идти вперед, а сам пошел сзади. «Идем это мы лугом, – говорила Анна Алексеевна, – трава зеленая, да высокая такая… оглянулись, глядим, а батюшка-то и идет на аршин выше земли, даже не касаясь травы. Перепугались мы, заплакали и упали ему в ножки, а он и говорит нам: «Радости мои! Никому о сем не поведайте, пока я жив, а после моего отшествия от вас, пожалуй, и скажите!»» Однажды о. Серафим дал сестрам, работавшим у него, посадить луковицы на приготовленные грядки, что они и исполнили поздно вечером. Наутро батюшка посылает их уже срезать лук. Сестры улыбнулись и подумали: «Искушает нас батюшка, ведь только вчера вечером посадили мы лук!» А он отвечает: «А вы подите-ка, подите!» Приходят и глазам не верят: лук в одну ночь вырос более на четверть. Срезали, принесли лук батюшке, и он приказал отнести его в обитель на трапезу. Далее свидетельствует Анна Алексеевна, что раз сестра обители была у батюшки в келье и удостоилась с ним вместе молиться. Вдруг в келье сделалась такая тьма, что она страшно напугалась и пала ниц на землю. Когда же опомнилась, то батюшка приказал ей встать. «Знаешь ли, радость моя, – сказал ей о. Серафим, – отчего в такой ясный день сделалась вдруг такая ужасная тьма?! Это оттого, что я молился за одну грешную, умершую душу и вырвал ее из рук самого сатаны; он зато так и обозлился на меня, сам сюда влетел; оттого-то такая здесь тьма!» Анна Алексеевна оканчивает свой рассказ словами: «Вот как еще на земле-то сильна была молитва его, а теперь же на небе у Господа все, что ни попросит – может!»

Велика была вера сестер в силу молитв батюшки о. Серафима, и многих современников его она удивляла. Больная мать Каллиста (тетрадь № 1) рассказывала такой случай. Однажды ехали они на Саровскую мельницу, и вдруг лошадка споткнулась, упала и ногу свихнула так, что не могла уже встать. Сестры напугались, не знали, что делать с возом и как домой вернуться, заплакали и закричали: «Батюшка Серафим, помоги нам!» На этот крик и плач подошли монахи, и один из них как ударил лошадку, она вскочила, нога у нее хрустнула, и сустав встал на место, так что в одну секунду все прошло. Другой монах, смотря на случившееся, произнес: «Ну, братья, у нас нет таковой веры, как у монашенок. Как они закричали: «Батюшка Серафим, помоги нам!» – вот он и сотворил чудо, помог им по вере их». Сестры не знали, что делать от радости, и все благодарили заочно батюшку.

Старица Ксения Кузьминична жила при о. Серафиме и рассказывала (тетрадь № 1), что, поступив в обитель, она все смущалась скудостью и неустройством ее, так как в миру жила в довольстве. Собралась она уйти, а сестра Прасковья Федоровна Наровчацкая и говорит:

«Пойдем в Саров к батюшке Серафиму, благословимся у него домой к родным, да и не придем уже сюда… Посмотрим, узнает ли он?» Пошли они в Саров, Ксения Кузьминична все-таки не могла решиться обманом спросить благословение у батюшки и все думала дорогой: «Нет, не вернусь в обитель», а то: «Нет, я не пойду домой, а останусь лучше у батюшки рубить дрова». Пришли они к о. Серафиму. Батюшка приказал сестре Прасковье собирать мох, а Ксении рубить дрова. Первая и говорит: «А мы, батюшка, к вам пришли проситься к родным!» «Нет, нет, радость моя, – ответил о. Серафим, – и вам нет никакой дороги уходить! Она будет у меня дрова рубить!» Сестра Ксения, пораженная прозорливостью батюшки, более не смущалась неустройством обители и осталась навсегда в Дивееве.

Сестра Фиена Васильевна (впоследствии монахиня Феофания) рассказала поучительный пример из своей монашеской жизни. Она несла послушание в трапезе, и однажды, больная, усталая, расстроилась она, возроптала на то, что ее послушание не дает ей путем в церковь сходить и как следует помолиться. «Вот сижу да ропщу, – говорила она. – В это самое время приходит ко мне Прасковья Семеновна, которая хаживала ко мне. Увидя меня в таком смущении, она спрашивает, что случилось. Говорю, так-то и так-то, вот от послушания отказаться хочу. «Сохрани тебя Бог! – отвечает она. – И не моги делать это! Да ты знаешь ли, – говорит, – глупая, что послушание паче поста и молитвы! Вот, – говорит, – до сих пор я никому еще не рассказывала, что со мною было, а тебе расскажу. Тогда увидишь, можно ли роптать и смущаться! Слушай! Правила я так же, как и ты, послушание в трапезе, и вот точно так же целый день проработала, до ночи провозилась, было много трудов и пришлось много стряпать. Наконец, управясь и довольно уставши, разделась я да полезла на печь, чтобы хоть уснуть поскорее… Вдруг вижу, отворилась к нам дверь, и входит такая-то хорошая, нарядная Госпожа, высокого роста, да с молодой барышней точно. Я так и ахнула. Ну, думаю себе, это ведь, должно быть, батюшка наш гостей-то прислал, а никто и не встретит их, и не приветит! Что мне делать-то?! Слезть-то нехорошо мне, не годится, я в одной свитке была. Гляжу, что будет, не свожу глаз, а сама и пошевелиться-то боюсь, чтобы не заметили. Обращается Госпожа к барышне и говорит: это стряпушечья у них тут! А сама подходит к столу, где лежали нарезанные, приготовленные и покрытые ломти хлеба; раскрыла, взяла кусочек, разломила его, попробовала и дает пробовать тоже барышне. Попробовала его и барышня да говорит: какой вкусный хлеб. «Оттого он так вкусен, – говорит Госпожа, – что готовят они его за святое послушание, с молитвою, с благословения их старца!» И вот, отойдя от столов, вижу, подходят и к печке. Госпожа открыла и говорит: «Вот сколько пищи-то у них наготовлено!» Барышня всего попробовала из горшков и похвалила. Тогда Госпожа повторила: «Все это потому хорошо, говорю тебе, что это у них делается за святое послушание, с постоянной молитвой и с благословения их великого старца!» Вот, думаю, какие они боголюбивые, непременно батюшка их прислал! Отворили они из стряпушечьей дверь и ушли в трапезу. Я так обрадовалась, поскорее вскочила, мигом надела сарафан, платок и спешу туда, вхожу, что за диво: нет никого! Глафира Васильевна стоит в углу да тысячу молится. Выхода же другого из трапезы нет! «Что же это, – говорю, – а гости-то где?» «Какие? – спрашивает она с удивлением. – Никаких гостей нет! Неужели, – говорит она, – ты, Прасковья Семеновна, не слышишь, какой тут запах, благоухание ровно какое!» Так мы и остались в испуге; стоим обе смущенные. Я-то видела гостей, ищу их, спрашиваю, а она не видала, но слышит такое благоухание, что дух у нее захватывает, точно захлебывается им, а я ничего не слышу. На другой день батюшка о. Серафим приказывает мне, чтобы я пришла к нему. Прихожу. «Что, матушка? – говорит. – Гостьи-то какие были у вас! Гостьи-то какие!» «Какие гостьи, батюшка? – отвечаю. – Я и приметить их не успела; чудно что-то…» А батюшка веселый-развеселый, улыбнулся и говорит: «Великое дело послушание, матушка! Паче поста и молитвы – послушание, матушка! Ведь гостьи-то, матушка, Сама Царица Небесная была, Сама Она посетила вас, матушка, и хвалила Она вас, и пищу вашу пробовала! Сама ведь Она Матерь Божия!» Вот как важно послушание!»