Текст книги "Ряд волшебных изменений милого лица"

Сергей Абрамов

Ряд волшебных изменений милого лица

«Что есть женщина?» – суперглубокомысленно думал Стасик Политов, выгоняя со двора поджарый «жигуленок» испанского цвета «коррида», нахально лавируя задом среди иных личных авто, по изящной дуге объезжая парадный строй мусорных баков, проскальзывая в опасной близости от стриженного по-солдатски, под ноль, тополя и газуя по Маленковке, а потом – дальше, туда, где вольно и плавно несет свои мутные воды древняя река Яуза.

«Что есть женщина?» – тоскливо и безнадежно думал драматический артист Стасик Политов и сам себе отвечал без запинки: «Женщина есть зло!»

У него имелись все основания к такому категоричному и в общем-то несветлому выводу. Он только что вдребезги разругался с двумя довольно близкими ему женщинами, а именно: с женой Натальей тридцати восьми лет от роду и дочерью Ксенией, восемнадцативешней девицей. Что послужило причиной ругани, мы еще узнаем, а пока, к слову, отметим, что заслуженный артист Стасик Политов вправе был задать себе такой философски вечный вопрос и так легко на него ответить, потому что всю сознательную жизнь поклонением его окружали разные женщины: красивые и не слишком, добрые и мегерообразные, молодые и увядающие. Нравился им Стасик Политов, вот и вся причина! Но он-то, он, хитрюга чертов, привык к идолопоклонству, дня без него не мыслил, идол, все выгоды в нем искал и, представьте себе, находил кое-какие. Но и об этом потом, потом…

А пока зафиксируем ваше внимание на том, как умело выводил он со двора свой морковный седан-люкс, как хладнокровно, с каскадерской удалью рулил между поименованными препятствиями, хотя, казалось бы, – необратимое влияние стресса, тяжелые последствия бытового конфликта… Но нет, нет и нет! Никаких последствий не наблюдалось. Бытовой конфликт не давил на психику Стасика как раз потому, что привык он к подобным, пусть даже бурным, но быстротечным конфликтам – дома, в театре, в одолженной на вечерок холостяцкой квартирке, в машине, на улице, в магазине, везде, везде. Вечно он кого-то не устраивал, что-то не делал или делал не то, забывал, опаздывал, придирался по пустякам, спорил не к месту и не ко времени – сплошной Недостаток, а не человек.

Именно так: Недостаток с прописной буквы, человек – со строчной.

И вот вам результат: Стасик плевать хотел на все претензии к собственной драгоценной персоне и вышеуказанным филвопросом задавался скорей всего по инерции, машинально. А может, то была фраза из роли горьковского Актера, которого Стасику предстояло нынче вечером изобразить?.. Нет, помнится, не говорил ничего такого Актер, не отвесил ему Алексей Максимович богатой реплики…

Но, кстати, по тому, кого играл Стасик на сцене, можно представить его театральное амплуа. А, соответственно, по театральному амплуа – внешность Стасика и даже некие туманные намеки на характер. А это значительно облегчает автору задачу: не надо писать, что герой, к примеру, был высок, строен, томен и так далее и тому подобное. Просто представьте себе Актера из бессмертной пьесы «На дне» – и точка. Но для полноты картины добавим существенную деталь: месяц назад Стасику Политову стукнуло ровно сорок.

Сорок лет, жизнь пошла за второй перевал, сказал хороший поэт…

А теперь, поскольку обещано, перейдем к причинам семейной ссоры, которая, как уже походя указывалось, сама по себе не тревожила Стасика, но, являясь сотой, или тысячной, или миллионной в обильной страстями биографии героя, видимо, переполнила некую чашу – назовем ее чашей бытия – и, далее окажется, привела к определенным последствиям, к солидным итогам, о которых Стасик вроде бы и не подозревал, а на самом деле точил его мерзкий червячок, где-то в смутных глубинах подсознания затаился, коварный, и точил без передыху, пасти не закрывал.

Что там происходит, в нашем подсознании, – кто ведает? Во всяком случае, не мы, не мы…

А началось все до икоты банально. Часов в пять Стасик, взмыленный иноходец, прискакал с «Мосфильма», где полсмены озвучивал самого себя в полнометражной художественной ленте. Кольца пленки монтажерша нарезала длинные; текста, пока шли съемки, Стасик по дурости наговорил куда больше, чем придумал сценарист, и теперь мучился у пульта, укладывая все эти «а», «о», «у», все эти шипящие, хрустящие, звонкие и глухие, дурацкие свои слова укладывая в экранное изображение, которое Стасику в принципе нравилось. Но повторимся, жизнь пошла за второй перевал, где каждая кочка – уже с Монблан, и Стасик устал шипеть и хрустеть, язык у него ворочался трудно, а вечером в театре давали «На дне», и Стасик хотел есть. Да, его Актер был всегда голоден, но Стасик предпочитал играть сытым.

И жене он так заявил, швыряя на и под югославскую мебель мокасины «Саламандра», рубашку «Сафари», джинсы «Ли», наскоро освобождаясь от импортной шкуры, от обрыдлой одежки, разгуливая по квартире в одних трусах (что, впрочем, он мог себе позволить: гантели, эспандеры, велоэргометр, холодный душ, сауна по четвергам – отнимите десять лет от названной выше цифры «сорок»…).

– Мамуля, я умираю от голода! – Так он и заявил жене. Конечно, не умирал он совсем, даже не собирался, но вечная склонность к гиперболизации вечно жива в наших вечных душах…

– Позвонить не мог? – спросила жена, но спросила без всякого интереса, а только чтобы отметиться, не молчать, ибо к чему ей был дежурный ответ Стасика?

Но Стасик-то, Актер Актерыч, услыхав знакомую до боли реплику, не мог не отбить ее легким пасом, скользящим ударом:

– На студии не работали автоматы.

– Все сразу не работали?

Разговор свободно несся по накатанной дорожке, даже некоторым образом парил над нею: привычные интонации, назубок затверженные слова, как на каком-нибудь сто третьем спектакле. Рутина…

– Представь себе.

– Не представляю. Там их миллион, автоматов этих.

В голосе Стасика к месту проклюнулись трагические нотки:

– Мамуля, ты на «Мосфильме» бываешь раз в неделю, смотришь киношку, и я тебя тут же везу домой. Откуда ты знаешь про автоматы, откуда?.. Там все поломаны, все!

До сих пор мамуля Наташа, образно говоря, играла в перекидку с любимым мужем: он – реплику, она – в ответ, стук-стук, хлоп-хлоп, никакого вдохновения. Но бычье упрямство Стасика заело мамулю, и она пустила в ход малую дозу иронии:

– Я рассуждаю логически. Автоматов как минимум двадцать. Хоть один-то исправен? Несомненно! И еще: в каждом кабинете – по сто телефонов, и везде знают Станислава Политова, везде сидят его «каштанки», которые за счастье почтут покрутить диск для любимого артиста.

Разговор о «каштанках» Стасику не нравился. Это была опасная тема, прямо-таки альпинистски рискованная, а Стасик не хотел риска, горных троп не любил. Стасик хотел есть и полчаса покемарить перед спектаклем, как он сам выражался. Посему он немедля принял к сведению новые предлагаемые обстоятельства, хамелеоном вжился в них, пообтерся мгновенно, покаялся:

– Ну, не сердись, мамуля, виноват, подлец я, но замотался, как бобик, ты же знаешь, что такое озвучание, да еще кольца по километру и текста навалом… Пищи мне, мамуля, пищи! Я алчу… Да, кстати, где Ксюха?

Этим изящно-нелогичным «кстати» Стасик намеренно сменил тему, перенес центр тяжести разговора на непослушную дочь, ушел от предполагаемой опасности. Ложный финт – вот как это называется в любимой игре миллионов.

Но Стасик явно переоценивал видимую только им опасность или, если уж мы обратились к альпинистским параллелям, глубину пропасти, к которой вела его мамулина подозрительность. Мамуля Наташа служила диктором на радио, читала в микрофон сводку новостей, прогноз погоды разных широт и тоже числила себя в некоторой степени актрисой. И про озвучание, про длинные монтажные кольца она, конечно, все ведала. Но, главное, ей так же не хотелось скандала, как и Стасику, и реплика про «каштанок» была не более чем проходной. Не без тайного смысла, понятно, но без злого умысла. Кольнула чуть-чуть, получила толику удовольствия, а потом спокойно налила бы Стасику вчерашнего борща, дала бы котлет с макаронами и закрыла тему. Но Стасик, на свою беду, поспешил, спросив про Ксюху, потому что как раз о ней-то Наталья и собиралась всерьез поговорить с летающим мужем, поговорить где-нибудь в перерыве между озвучанием и спектаклем, или после спектакля, или, на худой конец, рано утром – перед тем, как ей самой умчаться к горячему от последних известий микрофону.

Тема про Ксюху была архисложной, и Наталья, если честно, не знала, с какой стороны к ней подступиться. А тут как раз Стасик очень кстати влез со своим дурацким «кстати».

– Кстати, – тоже сказала Наталья, набрав полную грудь воздуха, как будто собиралась нырнуть на большую морскую глубину и долго оттуда не выплывать, пугая родных и близких. – Кстати, – сказала Наталья, даже не подбирая слов помягче, пообтекаемее, потому что нырять так нырять, чего зря раздумывать: или вынырнешь, или нет, третьего не дано, – Ксюха, представь себе, собирается замуж.

И сразу села напротив мужа за кухонный стол – ждать реакции.

В реакции Стасик был точен. Он поперхнулся борщом, закашлялся, выронил ложку, и она упала в тарелку, подняв малиновый свекольно-картофельный ураганчик. Ураганчик пересек границы тарелки и принес некоторые стихийные бедствия на чистую территорию клеенки. Стасик натужно кашлял, вытирая слезы, выступившие на глазах вполне натурально – не от сообщения Натальи, конечно, но единственно от кашля. От сообщения – тут был бы явный перебор в краске, типичная натяжка, а Стасик, актер профессионально-жесткий, легко ловил даже малейшую фальшивинку в поведении. У других ловил и себе не позволял.

Бесспорно, вы сейчас имеете полное моральное право возмутиться этим беспардонным наигрышем – пусть даже талантливым, пусть даже сверхубедительным. В самом деле: отцу – отцу! – сообщают о судьбе дочери. И судьба эта, похоже, уплывала из-под родительского крыла. Кто бы не встревожился, поднимите руку. Ну? Нет таких! Потому что речь идет об опасности реальной, а не мнимой, как в случае с «каштанками»! Но суть-то в том, что мимоходом брошенное упоминание о пресловутых «каштанках», об этих нежных и веселых цветочках многочисленных киностудий нашей страны, было для Стасика более тревожным, или как сейчас принято говорить, волнительным, нежели факт о грядущем замужестве восемнадцатилетней Ксении, студентки второго курса театрального института. А почему так, откуда такое равнодушие, вы немедленно узнаете из снайперски точного вопроса Стасика.

– В который раз, черт подери? – Вот что он, откашлявшись, спросил у жены Натальи, специалиста по самым последним известиям. Спросил и тут же принялся за борщ, потому что, как мы видим, ни на йоту не поверил в реальность очередного брака. А что вздрогнул, ложку выронив, так это от неожиданности. Вполне адекватная реакция…

– Вообще-то в четвертый, – смущенно констатировала в ответ мамуля, но с сомнением добавила: – Похоже, на этот раз что-то серьезное.

– Что-то или кто-то?

– И что-то и кто-то. Я его видела.

– Мамуля, ты видела всех четверых – уже четверых! – и всякий раз это было очень серьезно, очень важно, просто смертельно, умопомрачительно! Но я, мамуля – ты это заметь, – я никого не видел и не хочу видеть, потому что ни на секунду не верю этой брачной аферистке, этой влюбчивой козе, этой типичной провинциальной инженю. Из нее никогда не выйдет настоящей трагической актрисы. Она наивна до соплей. Она во все верит без оговорок. Она идет с очередным хахалем в кино на индийский фильм и, видимо, под влиянием высокого искусства, мгновенно облагораживается и выпархивает из зала в мечтах о большом и чистом. Она дура, мамуля, хотя не исключено, что это пройдет со временем. Но что меня и вправду волнует, так это твое отношение к происходящему. Вместо того чтобы послать Ксюху к чертовой бабушке со всеми ее ухажерами, ты мне портишь настроение перед сложным спектаклем, а я хотел полчаса покемарить, переварить твой, скажем прямо, не самый свежий борщец.

Произнеся такой монолог, Стасик счел воспитательную миссию законченной. Его действительно раздражали частые влюбленности Ксюхи и мамулины по сему поводу трепыхания. Здоровая девица, с жиру бесится, ищет повсюду замшелую антикварную романтику чувств, что уж абсолютно несовременно, и перья страуса склоненные в ее качаются мозгу. Зеленая бредятина! На дворе – двадцатое столетие, и уж если оно, столетие это, почему-то к «ретрухе» тянется, прямо-таки стонет по ней, по чиппендейлам всяким, по амурчикам бронзовым – так ведь в области чувств век наш куда как прагматичен и даже склонен к авангардизму. Стасик, к слову, ничего не имел против авангардизма чувств и Ксюху в том убеждал постоянно. А она волю батюшки вовсю нарушает. Нехорошо.

– Нехорошо, – сказал Стасик и поднялся из-за стола, чтобы удалиться в спальню и, выражаясь интеллигентно, отойти ко сну. Но не тут-то было.

В дверях кухни – картина вторая, те же и еще одна! – возникла не на шутку разъяренная дочь Ксения, тоненькая, как струночка. (Да простится мне наибанальнейшее сравнение, но она, Ксения, действительно была худющей и длинной, а разъярена так, что только тронь – порвется. Отсюда хочешь не хочешь а струночка в текст так и просится. Еще раз простите…)

– Я все слышала, – полушепотом произнесла струночка.

Плакал сон, отстранение, как посторонний, подумал о самом себе Стасик и сказал с должной на его вкус долей сарказма:

– Не верю.

– Во что ты не веришь? – Ксения уже не могла сдерживаться, сорвалась на крик, резко махнула рукой матери, которая приподнялась было с табуретки, чтобы скорей вмешаться, утишить страсти: сиди, мол, не лезь! – Я была рядом!

Сон и впрямь плакал, а скандал, как ни странно, мог стать добрым тренингом перед спектаклем, своего рода полировочным лаком для работяг-нервов. Стасик скрестил руки на голой груди, прислонился плечом к стенному шкафчику с посудой. Плечу было неудобно, его прямо-таки резал пополам алюминиевый рельс-ручка, продукт нехитрого мебельного дизайна, но Стасик не хотел менять позы.

– «Не верю» – это из Станиславского, птица моя сизокрылая, – ласково объяснил он дочери. Шуткой, дурацким алогизмом он действительно хотел ее успокоить, сбить с темпа. – Ты сфальшивила в интонации. – Передразнил: – «Я все слышала!»

– Прекрати паясничать! – Ксения кричала, накаляясь, и красные пятна вспыхивали у нее на лице, как предупреждающие сигналы светофора. Она была блондинкой, в мать, и тоже белотелой и белолицей. Стасик отлично знал про это пигментное свойство кожи у жены и у дочери, знал, что Ксения злится всерьез, на полную мощность, но, как бесшабашный «водила», не затормозил даже, погнал дальше на прямой передаче.

– Тебя раздражает, что я спокоен, что я не бьюсь в истерике, что я не требую твоего избранника к священной жертве, что я, наконец, не даю тебе родительского благословения? Так, птица?

– Нет, не так! – Ксения сузила глаза до щелочек и – вот вам еще одно банальное сравнение: она стала похожа на пантеру перед прыжком. Во всяком случае, так подумал Стасик – про пантеру. – Меня раздражает, нет, меня просто бесит твое постоянное фиглярство, твое дешевое актерство. Ты ни на секунду не выходишь из какой-то дурацкой роли, непрерывно смотришь на себя со стороны: мол, каков? Да никакой! Пустой, как барабан. Ничего понять не хочешь. И не можешь уже, не сможешь, поезд ушел…

Дело пахло большим скандалом, а такого Стасик не желал. Роль следовало менять на ходу.

– Постой, постой, – участливо-озабоченно сказал он. – Ты что, серьезно – про замужество? Если так, давай сядем, поговорим… – Он оттолкнулся плечом от шкафчика, машинально, боковым зрением отметил на теле у предплечья темно-красную полосу, шагнул к дочери, развел руки: – Ну, Ксюха…

– Это откуда? – зло спросила она. – Ранний Чехов или поздний Радзинский?.. Иди-ка ты, папочка… – куда идти, не уточнила, развернулась и исчезла из кухни, а Стасик повернул лицо к жене – недоумение на нем читалось, боль пополам с горечью, все натуральное, первый сорт:

– Что с ней, Наташа?

– А ничего, – спокойно сказала жена. – Она устала.

– От чего?

– От тебя.

– Чем же это я плох? – Задав вопрос, Стасик опять – в который раз за сегодня! – совершил тактическую ошибку: знал ведь, что сейчас услышит, а все равно вызвал огонь на себя. Проклятая инерция!..

Наталья сидела, уперев локти в стол, положив на ладони подбородок, смотрела в окно, за которым – с двенадцатого-то этажа! – видно было только синее небо, проколотое крохотной сувенирной иглой Останкинской телебашни.

– Ты всем хорош, Стасик, – подтвердила вроде бы Наталья, не отрываясь от скудного заоконного пейзажа. И не понял Стасик – он вообще иной раз не понимал жены, не умел, тщился понапрасну! – то ли она всерьез говорила, то ли издевалась. Но тон ровный, слабый до умеренного. – Ты настолько хорош, что тебя можно выставлять в музее. Впрочем, твои карточки продаются в газетных киосках: так сказать, облагороженные «кодаком» копии… Я видела, как их покупают…

– «Каштанки»? – Стасик сделал тактический ход: решил подставиться, уступить в малом, чтоб не развязывать большой ближний бой.

Но жена вопреки ожиданиям Стасика на приманку не клюнула.

– «Каштанки», – согласилась она. – Да черт с ними! Вот они дуры, они, а не Ксюшка. Они не знают, что оригинал не сравним с копией. Копию можно в рамочку вставить, на стенку повесить, а с оригиналом надо жить.

– Что, со мной жить нельзя, что ли? – уже всерьез начал обижаться Стасик.

Он-то знал, что жить с ним можно, и даже спокойно; многие, во всяком случае, пошли бы на сей подвиг, ликуя и трубя. Потому и начал обижаться, что не терпел ложных обвинений. Правду-матку – это, пожалуйста, это он стерпит и еще подыграет, поерничает. В одной из пьесок, где он сезона три лицедействовал, лукаво пелось: «Пускай капризен успех. Он выбирает из тех, кто может просто посмеяться над собой». Отдадим должное Стасику: он умел.

А Наталья на него клеветала, дело ясное:

– Трудно жить. Род подвижничества.

– Разведись. Пожалуйста!

– Не хочу.

– Где логика?

– Логика в том, что я тебя люблю. Но это тяжкая работа… Хочешь, я угадаю, что ты сейчас скажешь? Хочешь?.. Из Пастернака: «Любить иных тяжелый крест…» Ты предсказуем, Стасик, я могу тебя прогнозировать в отличие от погоды без ошибок. Я знаю, как ты поступишь в любом случае, за двадцать лет назубок! Я даже к твоему актерству привыкла. А Ксюха – максималистка. С Ксюхой играть не надо. Она не я и не твои «каштанки», – не удержалась, ехидная, подпустила-таки шпильку.

И Стасик немедленно воспользовался просчетом жены, захапал инициативу в свои руки.

– Да, я знаю, что ты обо мне думаешь: я зануда, я тиран, я домашний склочник, я постоянно кого-то играю, а когда бываю сам собой – так это невыносимо для окружающих. Только как же ты со мной двадцать лет живешь? Куда смотрела, когда в загс шла?

– Ты тогда другим был.

И это ложь! Когда они с Натальей познакомились, он уже учился в театральном, уже премьерствовал в учебном театре, и Наталью-то он брал в основном то Чацким, то князем Мышкиным, то физиком Электроном из модной пьесы – не впрямую, конечно, а в собственной интерпретации, не буквой роли, но духом ее, дыханием, тем таинственным и властным флером, который окружает любого классического героя.

Стасик очень хотел быть классическим героем, и у него получилось.

И теперь он обозлился по-настоящему: и на жену и на дочь. Да, он вправе называть себя тираном, занудой, домашним склочником, Актером Актерычем, но они-то пусть помалкивают, не поддакивают ему с серьезным и трагическим видом, а возражают утешительно: мол, преувеличиваешь, старичок, излишне самобичуешься, эдак некрасивые рубцы на красивом здоровом теле останутся и красивый здоровый дух заметно поослабнет…

– Вздор! – посему и заорал Стасик, порывисто убегая из кухни в спальню; время уже вовсю подпирало: пора, брат, пора… – Чушь собачья! Не был я другим! И не буду! Поздно! Поняла? Хочешь – живи с таким, не хочешь – гуляй по буфету. Арривидерчи, Рома! – Этими «буфетами» и итальянскими крылатыми словами Стасик, хитрый дипломат, Талейран доморощенный, снижал ситуацию. Орать орал, злиться злился, но контролировал ход ссоры, думал о последствиях.

И параллельно поспевал одеваться: мокасины, джинсы, рубаху – импортную кожу для выставок и вывесок.

– Все! К черту! А этой дуре передай, что она дура! Хочет замуж – скатертью дорожка!..

И хлопнул дверью.

Не слишком сильно, не чересчур.

И вот сейчас, жарким сентябрьским вечером, катясь мимо роддома номер один, где некогда явилось на свет прелестное создание по имени Ксения, ручки с перевязочками, ножки пухленькие, глазки мамины, носик папин, в кого только выросла – о дочь моя, ты вновь меня порочишь! откуда цитатка?.. – постояв на светофоре у Электрозаводского моста и нырнув в узкую и почти безмашинную трубу Яузской набережной, двигаясь по ней с дозволенной скоростью сорок км в час, Стасик с грустью думал, что в его отлаженной, как дорогие швейцарские часы «Роллекс», жизни происходят какие-то не предусмотренные им самим сбои, слишком большую силу забрали предлагаемые обстоятельства, давят со всех сторон, загоняют в угол бедного актера.

А он и вправду бедный.

Бе-едный, говорит Кошка, тянет слово с «жалистной» интонацией, отчего и впрямь начинаешь чувствовать себя несчастным сиротинкой, но не брошенным, не брошенным, поскольку есть кому пожалеть.

Впрочем, Кошка в последнее время подраспустилась, тоже все с претензиями лезет, то ей не то, это ей не это. Слишком распотакался…

Но почему, почему, почему – миллион, миллион, миллион почему – им все недовольны? Прикинем плюсы. Хорош собой, здоровьем крепок – это не для Ксюхи с Натальей, им до лампочки, это для Кошки. Но еще – всегда спокоен, легок в общении, терпим к бытовым катаклизмам, если они в пределах нормы. А кто ее установил? Он, Стасик, ее и установил. Кого она не устраивает? Отзовитесь, горнисты!.. И со всех сторон горнисты тут же дудят: обед невкусный – ты ворчишь, рубаха не выглажена – ты мерзко саркастичен, к тебе опаздывают на свидание минут на десять – выговор опоздавшей, по телефону долго говорят – не для этого его изобретали, в кино зовут, в ресторацию – ты устал, ты выжат, как цитрусовая кислятина… И т. д., и т. п., и пр., и др.

На взгляд Стасика, мелочи быта. Любящий человек должен пройти мимо и не заметить. Не капать на мозги. Не превращать жизнь в сослагательное наклонение: «Ах, если бы ты не…» Если бы ты не занудствовал. Если бы ты не придирался по пустякам. Если бы ты не врал. Если бы ты не кричал на всех почем зря…

А теперь новое: «Если бы ты не актерствовал!..» Это актеру-то говорят!.. Выходит, быть самим собой? Занудой, придирой, вруном, крикуном? Опять с логикой накладка… Куда ни кинь – всюду клин, как написано в томе пословиц и поговорок, собранных В. И. Далем, в любимой книге Стасика Политова, которую он цитировал по всякому случаю, считая, что ничего нового изобретать не стоит, русский народ все афоризмы давно изобрел.

И такой изобрел: горбатого могила исправит. Мрачновато в смысле перспектив, но точно. Будет Стасик лежать в длинном красном ящике, утопая в цветах, будет улыбаться тихо и благостно, будет помалкивать, внимательно прислушиваясь к происходящему из горних высей, а все вокруг станут рыдать и органично выдавливать сквозь горловые спазмы красивые слова о том, что покойник, то есть Стасик, был кристальной души человек, что он за свою недолгую, но полную свершений жизнь мухи не обидел, что потеря для театральной общественности, для близких и родных невосполнимая.

– О горе мне, о горе! – восклицал, кажется, старец Лир. А может, и не Лир, Стасик подзабыл.

И что характерно: никто про горб не вспомнит…

По бурному фарватеру Яузы вровень с седаном Стасика неслась хлипкая моторочка, деревянная распашонка с тяжелым движком на корме. Около движка сидел красномордый мужчина в пиджаке на голое тело, махал Стасику рукой и что-то кричал. Стасик приспустил стекло, высунул голову.

– Хошь, обгоню? – куражился мужчина в пиджаке. – На тебя ГАИ есть, а на меня – фиг!

И действительно, дернул в движке какую-то веревочку, проволочку, какой-то нужный рычажок сдвинул, и понеслась, качаясь, лодочка по Яузе-реке, быстрее ветра и уж, во всяком случае, быстрее нервного Стасика, которому обязательные сорок км – прямо нож острый. И такое превосходство водного транспорта Стасик стерпеть не смог, прижал акселератор, нарушил ПДД, ввергнул в пучину опасности талон предупреждений, и без того весь исколотый, весь, скажем образно, в кружевах, как оренбургский пуховый платок.

Подняв скорость до семидесяти км, Стасик легче легкого обогнал яузского ковбоя и к случаю вспомнил слова Кошки, временно любимой Стасиком женщины:

– Тебя погубит спешка, – так, значит, считала Кошка.

Еще один недостаток, автоматически отметил Стасик и приплюсовал его к вышеперечисленным. Список рос. И вот вам пример двойственности, или, говоря научно, дуализма психической структуры современного сапиенса: с одной стороны, весь список Стасик считал пустым и несерьезным, как выеденное диетическое яйцо, а с другой – довольно-таки волновало его такое пристальное внимание к своей особе со стороны окружающей публики.

Когда Кошка сказала про спешку, они со Стасиком как раз переругивались по пустячному поводу и до того допереругались, что в полном раздрыге покинули однокомнатную квартирку у метро «Аэропорт», которую Стасику время от времени доверяли в долг.

А на самом деле Кошку звали Катей, и она, представляя широкие круги переводческой общественности, синхронно переводила французские фильмы для узкого круга общественности кино. Однажды две общественности столкнулись в проекционном зале «Мосфильма», и после просмотра Кошка оказалась в машине Стасика. Совершенно случайно им было по пути: она жила в Ясеневе, он – в Сокольниках. Для тех, кто не знает сложной географии столицы, поясняем: эти замечательные районы расположены в абсолютно разных концах города. Впрочем, «по пути» – понятие растяжимое. Давайте иметь в виду жизненный путь…

Моторка застряла где-то у шлюза. Стасик прервал бессмысленную гонку и поехал по правилам дорожного движения, вспоминая и анализируя ссору с Кошкой, которая имела место быть не далее как вчера.

Кошка на сей раз вопреки прозвищу отнюдь не желала гулять сама по себе. В свои двадцать семь она однажды сходила замуж, побыла там пару лет и ушла обратно, как говорят художники слова, на вольные в личном плане хлеба. Но совсем вольные хлеба ее не прельщали, они родились скверно, их следовало сеять, удобрять, поливать, жать, молотить – что там еще с хлебами делают?

– а Кошка, хорошо зная французскую речь, больше ничего в жизни не умела. Но на языке королевы Марго она говорила часов пять-шесть в сутки, восемь – спала, два часа – на еду и макияж, еще два – на общение с родителями, которые были довольны профессией и заработками Кошки, но отнюдь не ее бытом. Итак, складываем: шесть плюс восемь плюс два плюс два. Равняется восемнадцати. Двадцать четыре минус восемнадцать – остается шесть. Как занять шесть часов интересной женщине, незамужней, в меру умной, в меру требовательной, пьяных компаний и алкогольных напитков не уважающей? Думаете, легко? Думаете, возможностей навалом? Ошибаетесь!..

Волей-неволей и появляются Стасики…

Хотя Стасик – совсем не худший вариант.

Можно даже сказать, что он по-своему любил Кошку: привык к ней, притерся за три с лишним месяца развития романа. Сразу оговоримся, что три месяца для Стасика – срок фантастический, он естественно предполагает именно привыкание и притирание, а Стасик в своих романах с «каштанками» не позволял себе ни того, ни другого. У него имелись мамуля и Ксюха, это был тыл, прочный и надежный, и легкомысленно предавать его, далеко отрываться от него ради сомнительных военных побед Стасик не желал. Коли уж мы заговорили языком штабов и ставок, то Стасик из всех военных действий предпочитал или активную разведку (прокрались, проползли, захватили, разговорили, забыли), или лихие кавалерийские наскоки (налетели, окружили, закрутили, завоевали, протрубили победу, ушли в тыл). С Кошкой почему-то получилось иначе. Скажем так: взяв высоту, Стасик терпеливо удерживал ее вот уже три месяца и не выказывал желания сдать ее… кому?.. предполагаемому противнику.

И поскольку дело перешло в привычку, как уже отмечено, то добавим еще красочку к характеру Стасика: не любил он менять привычек. Приобретать новые тоже не терпел, верно, но коли уж так случилось…

Кстати, почему так случилось, Стасик не мог объяснить ни себе, ни Кошке, которая тоже время от времени интересовалась загадочной природой чувств Стасика. То ли бдительность потерял, то ли французский фильм был удачным, то ли тогдашний май теплом радовал, но случилось – и все. И не станем в том копаться, ловить рыбку в мутной водичке предположений. Примем как данность. Тем более, нам важно не то, почему Стасик прикипел нежным актерским сердцем к домашней натуре Кошки, а почему он с ней вчера поругался.

А поругался он с ней опять-таки из-за глупых женских претензий. Времени было в обрез. Ленка дала ключ до пяти, а в пунктуальности Ленке не откажешь: ровно в пять Стасик должен был выметаться из квартиры и опустить золотой ключик в почтовый ящик на двери. В пять пятнадцать – четверть часа форы! – Ленка достанет его из ящика, сорок пять минут на сборы-хлопоты, а в восемнадцать ноль-ноль – в театр. Ленка горела в том же очаге культуры, что и Стасик, играла деловых женщин средних лет.

Но о Ленке впоследствии…

Так вот, Стасик встретил Кошку у метро «Аэропорт» где-то около трех, и на все про все у них оставалось меньше двух часов. И Кошка, узнав сие, вместо того чтобы срочно пасть в объятия любимого мужчины, начала нудно и долго выяснять отношения.

Стенограммы беседы, естественно, не велось, но примерный смысл ее Стасик легко восстановил, подруливая к бензоколонке напротив Андрониковского монастыря, отдавая бензодаме кровную десятку и наблюдая, как дрожит, переливаясь, воздух на выходе из заправочного пистолета. Очень, знаете, хорошо вспоминаются разные личные пертурбации, когда глядишь на это призрачное дрожание, на эти игры рефракции, на эти приятные эффекты из школьного курса оптики…

Кошка говорила примерно так:

– Я устала, Стасик.

А Стасик, нервничая и поглядывая на часы, соответственно спрашивал:

– От чего это, интересно знать, ты устала?

А Кошке на быстротекущее время было плевать. Кошка, не будучи ни актрисой, ни даже диктором на радио, тем не менее играла в тот момент роль «соблазненной и покинутой» – был, помнится, такой заграничный фильм, который, не исключено, Кошка и переводила.