Текст книги "Белое пятно"

Лаврентий никаких доводов слушать не пожелал.

– Пора Ереме за ум взяться! Перед людьми стыдно, честное слово. Ты же развитый парень, десятилетку окончил, отслужил. Портрет на районной Доске Почета висит! А ведешь себя, как подросток.

– Скажи уж, дурак. – уточнил Ерема. – Как в сказке два сына умных, а третий…

Брат несколько смутился, понял, что через край хватил.

– Но ведь люди смеются! Ты не обижайся, Ерема… Может в самом деле жениться тебе? Да поселиться в Потоскуе?

– Не хочу я жениться! – воспротивился тот. – И в Потоскуй не хочу. Что придумали!

На сей раз отец настаивать не стал, а как-то смущенно извлек из-за печки тряпичный тяжелый сверток и положил на колени.

– Это что? Тоже с неба прилетел?

Ерема даже разворачивать не стал, сразу понял, что такое.

– Зачем взял, батя?

– Хотел твою понягу заштопать, внизу по шву разошлась… А там пистолет лежит.

– А если бы с обыском пришли и отняли?

– Сдать его надо, Еремей. – заявил отец. – Из-за этого барахла в тюрьму садиться?…

Лаврентий тряпицу развернул и чуть только не подпрыгнул.

– Мать моя!.. Откуда добро такое?

– В тайге нашел. – признался Ерема. – Английский…

– Вот и сдать надо. – гнул свое отец. – Так и сказать, нашел, дескать, сам принес…

– Сдать?! – изумился брат. – Ты что, батя? Такая машинка один раз в жизни попадается. Посмотри, какой калибр! Медведя с ног сшибет.

Ерема поймал себя на том, что пытается угодить брату:

– Знал, понравится… Тебе в подарок и принес.

– Мне? – изумился тот, любуясь оружием.

– Так у тебя отняли, когда трофейный с фронта вез…

– Что трофейный – служебный отняли. – пожаловался Лаврентий. – Секретарям райкомов оставили, а нас лишили оружия.

– Ну вот тебе игрушка…

Лаврентий чуть только не прослезился.

– Вот спасибо, брат! Это подарок!..

– С каких это пор пистолеты по тайге валяются? – сурово спросил отец. – Я Соржинский кряж на карачках прополз. Ни разу гвоздя не находил.

– Плохо искал. – пробубнил Ерема. – Есть там места, где и впрямь жили злые духи.

Отец никак не отозвался – или таил что-то, или в самом деле думал, на кряже ему голоса только грезятся, и нет никаких пришлых людей, которые в это время горные работы на Шайке вели.

Не смотря на цивильный вид, у Лаврентия осталась казачья любовь к оружию – чуть ли не целовал пистолет!

– Батя, поскребышу во всем везет! – восхищенно произнес он. – Удачливый он у нас! Это же надо – впрямь английский. С одного бока чуть поржавел, а так в отличном состоянии… А какая механика, только послушайте! Затвор ходит со звуком поцелуя… И в самом деле, откуда, Ерема?

– Нашел. – упрямо повторил тот. – Тебе-то зачем знать?

– Часы тоже нашел? – встрял отец. – Карманные, что показывал?

– И часы нашел…

– Какой находчивый…

Родитель замолк и лишь покачал опущенной головой. Повисла тяжелая пауза. Братья сидели и ждали, что будет, и ведь дождались.

– Признаюсь вам, ребята, почему я промысел бросил. – вдруг сказал отец. – Эти уполномоченные из МГБ не первый раз сюда приезжают. Перед концом войны были, тогда еще НКВД называлось. Целая артель их приехала, как раз на майский праздник. Этот Юлианов тогда еще лейтенантом ходил. И все ко мне – веди, показывай Соржинский кряж. Я и повел, куда денешься? На трех лодках вверх поднялись, по большой воде. Потом целый месяц водил их по кряжу. Они и тогда что-то искали, а что, не говорят. На горах посты ставили, ночами в засадах сидели. Потом самолет вызвали, полдня в небе кружил… В общем, весь кряж исползали вдоль и поперек. С меня подписку взяли, чтоб молчал. А если чужих людей встречу, найду что-либо небывалое, немедля сообщить в НКВД. Грешно признаться, ребята, но мне как-то жутко там сделалось. Да еще эти голоса…

– Вот, а говорил, по здоровью. – с усмешкой заметил Лаврентий. – А что за голоса?

– Сам не знаю. – уклонился отец. – В ушах стоят, как звон…

– Это от тишины. Что хоть искали?

– Разве скажут?… А теперь думаю, искали то, что Ерема нашел. Вот и треплют… Сдать бы надо находки свои. Боюсь, посадят тебя…

– Как раз – сдать! – брат спрятал пистолет во внутренний карман. – Не ежовские времена, не посадят. Похлопочу. Завтра начальник этого Юлианова приезжает. Целый полковник. Мимо меня уж никак не пройдет…

* * *

На третьем году промысла, к исходу зимнего сезона, когда уже наст вставал по утрам, и пришло время спускать ловушки, вдруг средь белого дня в небе звезда загорелась. Крупная такая, с лиловым оттенком и дымным хвостом. Ерема сразу же понял – метеорит! Вошел в воздушную атмосферу, вспыхнул и теперь летит к земле по касательной, будто факел.

Над его угодьями, над всем белым пятном звездопады частенько случались, особенно по осени, так словно дождь, сыплются. Но так, чтобы днем, да еще с дымным шлейфом, такого еще не видывал. Идет медленно и землю освещает, вершины гор – светлое пятно бежит! Ерема непроизвольно сам следом за звездой потянулся, показалось от земли отрываться начал, и тут вдруг опять женский смех! Как всегда в самый неподходящий момент. И Ерема не то, чтобы загадал желание – скорее, ругнулся про себя:

– Да появись же ты когда-нибудь, мать твою..

Смех оборвался и почудилось, звезда сделала зигзаг или хвостом вильнула, в общем, изменила курс и стала приближаться к земле. Эх, жаль, далековато упадет, километрах в двадцати, и скорее всего, в тайгу рухнет, за гору. Вот если бы на плоскую и ровную, как стол, вершину, можно было бы скоро найти. Эти гигантские скальные выступы возвышались над лесом, как неприступные крепостные стены, иные до километра высотой, и каждый имел название, данное еще дедом Еремы. Для всех оно, конечно, белое пятно, а Лука Прокопьевич Ереме дал карту, сочиненную еще дедом, где каждый ключ и все промысловые избушки отмечены, каждый камень нарисован, и с точностью до сотни шагов. Соржинские казаки пришли сюда с Урала, поэтому горы называли камнями. Дед Прокопий рассказал, как однажды белые навалились на его партизанский отряд и чуть не порешили, однако он увел своих бойцов в недра кряжа, под камень с названием Шайка и там спрятался. А каппелевцы, что догоняли, заблудились в горах, месяц блукали по неведомым таежным просторам и только треть их назад вышла, да и то многие с ума посходили.

Так вот, показалось, метеорит упал где-то между Наковальней, по форме и впрямь похожей на кузнечную наковальню, и Шайкой – круглой горой с приподнятыми краями, откуда весной срывались водопады. Или на одну из них, поскольку камни стояли почти в линию, несколько перекрывая друг друга. Вершины их осветило, но точнее было не засечь из-за большого расстояния, и ни взрыва не последовало, ни даже отблеска – будто в воду ушел.

В том краю было два зимовья, но в этот год путика Ерема не нарезал, ловушек не настораживал и за зиму ни разу не бывал. Иногда промысловики держали части своего участка в запуске, если особенно раньше там было все обловлено – чтобы новый зверек отыскал тихое место, обжился и поуспокоился. А внутри Соржинского кряжа климат достаточно мягкий, кустарники, древесный подрост и прочая зелень в год дает метровые побеги. Так что приходится потом путики прорубать снова, по тамошней тайге к весне и так не пролезешь, столько деревьев наваляет, снегом нагнет – сплошные колодины да коромысла на пути.

Желание сбегать туда Ерема почувствовал, сам загорелся, словно комета, но как представил себе, что придется верст пять прорубаться сквозь заросли, всякая охота пропала. Туда – сюда сходить и метеорит поискать, считай дня четыре уйдет, а надо ловушки спускать, соболихи огулялись, а они как назло только и жируют в это время, в кулемки и проскоки лезут. Да и так надолго не уйдешь: ладно, собакам лосинные мослы закинул, и сыты, а коню сена много не дашь, стопчет, да и на ключе прорубь по утрам долбить надо, чтоб напоить. Если морозец прижмет, мордой лед не продавит, копытом не пробьет, и будет ходить не поенный, снег грызть. Ерема прорубь лосиной шкурой накрывал, чтоб не промерзала, жеребцу ума хватает снять ее зубами, а положить на место никак не приучить: напьется, хвост трубой и полетел…

В общем, повздыхал и отложил поиски небесного посланника: вот загасит ловушки по основным путикам, а потом и сбегает. Если огненная каменюка свалилась, то всяко следы оставила – деревьев наломала, и может, кое-что пожгла. В середине апреля снег на Сорже – редкость, это потом в мае может погода покуралесить, а сейчас стояли полновесные солнечные денечки, наст до обеда держался, и надо было поспевать. У Еремы хватило бы терпения, всяко следы падения не занесет, однако на следующий день, и опять ближе к вечеру, он узрел еще одно странное явление, повергшее в шок. Или вторая звезда упала, или первая взлетела! Как раз в том месте, куда накануне рухнула, и не просто оторвалась от земли – взмыла выше Наковальни и Шайки! Повисела над ними, покачалась, изрыгая клубы вихристого дыма, и опять будто в воду ушла, разве что заревом небо осветило.

Всякое видела Ерема, насмотрелся и на летящие к земле, звезды, и на падающие в штопоре, самолеты, когда служил, даже десантников в воздухе видел, у которых не раскрылся парашют, но чтобы те, кто раз упал, на второй день взлетали – такого даже не придумать. Земля убивала все, что к себе притягивала, звезды, самолеты и людей. Это подниматься над ней было восхитительно, беззаботно и радостно, а падать всегда смертельно.

Ошалелый и прибитый, он стоял минут пять, прежде чем пришел в себя и, кажется, первый раз вздохнул. И потом весь остаток дня ходил, как зачарованный, и подумывал, что пора бы выбраться к людям, поскольку ему уже грезится наяву не только женский смех или он сходит с ума от одиночества. Ибо верил, что упавшие звезды не взлетают.

Всю следующую ночь он не спал, размышлял над своей жизнью, и уже наметил себе план – по утру, попутно спуская ловушки, рвануть к Наковальне и хотя бы разведать, что все это значит. Если ничего нет, выходит, привиделось от простого помутнения разума, и пора заканчивать с промыслом.

Чуть свет Ерема голицы прихватил и по насту прямицей к Наковальне, а она на восходе стоит розовая, как поросенок, от подножья парком пышет – там не замерзающие ключи били, вода не то, что теплая, но и не ледяная, в торосы не замерзает, под снегом утекает в речку. Дед рассказывал, раньше вообще горячие текли, так он себе на этих ключах баню ставил и большое корыто делал, чтоб купаться. Но как Тунгусский метеорит упал, от сотрясения горячие ключи закрылись, а иные остыли. Но вода будто бы все равно текла целебная. Дедова баня давно сгнила от вечной сырости, и Ерема мечтал поставить там новую, рядом с источником. Единственное неудобство – далековато от основной избушки, которую с легкой руки деда называли лабазовой. Лабаз под продукты и пушнину там и в самом деле был, на трех высоких столбах, чтоб медведь не залез, но центральное зимовье именовали так из-за ледника, который лежал на горе совсем рядом. Камень этот дед и назвал лабазом: на его вершину зимой поднимались олени и жили там все лето, или вовсе годами, не спускаясь вниз. Растительность на плоской вершине была тундровая, мшистая, корма хватало, гнус сдувало ветром, а хищники добирались туда редко. Захотелось свежего мясца, поднялся и стрелил на выбор, ибо олени там не пуганные, а добычу в ледник положил и живи все лето припеваючи, даже солить не надо.

Так вот между Лабазовым камнем и Наковальней всего каких-то двадцать верст, если по прямице, но на пути есть один совсем глухой распадок с не замерзающей речкой, дед на своей карте называл его Талым. Зимой по глубокому снегу еще можно прорубиться и ходить, если наморозить мосток из прутьев, но летом густой краснотал образует непроходимые заросли, земля глинистая не просыхает, и гнуса там неимоверное количество. А Ерема троп набил и все лето ездил верхом, продукты развозил по избушкам, травы заготавливал на еду и лекарство, новые ловушки делал. И на коне лишь в сторону Наковального камня никак не мог добраться, потому уже третий сезон держал глухой угол в запуске. Отец это место тоже не особенно жаловал, охотился лишь по чернотропу, с собакой, а зимой редко заходил, поэтому избушки здесь стояли старые, еще дедовские, без какого-либо припаса и топились они по черному, как бани. Ерема однажды ночевал в такой, так угорел без привычки, целый день голова болела. В некоторых, помеченных на карте, он даже не бывал никогда, не знал, в каком они состоянии и пригодны ли для ночлега. Наверняка медведь позорил, печки-каменки развалил, окошки высадил, а то случается, двери вырвет и крышу проломит – это если вздумалось зверю потягаться с промысловиком за территорию и основательно ему напакостить.

Ерема спешил, чтобы перемахнуть Талый распадок пока не растеплеет, и едва успел, ибо не смотря на глубокий снег, прорубаться пришлось с километр, и еще разуваться, чтоб перейти речку вброд. Двигался прямицей, поэтому на другой стороне с затесями пошел, чтобы на обратном пути не промазать. К Наковальне подошел во второй половине дня, когда снег окончательно раскис и чтобы не драть голицы, остановился в первой избушке. Она стояла под скальным навесом, выступающим как зуб наковальни, почти не заносилась снегом, а летом не доставал дождь, поэтому вместо крыши был просто накатник, утепленный мхом и землей. Это зимовье тоже было дедовское, но Ерема в первый год еще железную печку сюда поставил, поэтому натопил быстро, подрубил сушняка про запас и поправил заклинившую дверь: от старости избушка перекосилась. Продуктов здесь не было, поэтому поужинал вареным мясом и лепешкой, – все, что с собой прихватил, напился чаю и сразу лег, чтоб встать пораньше и начать поиск столь странного метеорита, который силится взлететь.

Мысль, что это какой-то самолет, у Еремы появлялась: когда он еще служил, в войска начали поступать истребители на реактивной тяге. Их уже обслуживали специально подготовленные техники-офицеры, на стоянках держали зачехленными и под специальной охраной. Поначалу к самолетам никого близко не подпускали, и полюбоваться чудом авиации можно было лишь издалека, когда у них начинались полеты. Реактивные истребители и в самом деле взмывали в небо, как звезды, особенно если смотреть сзади, и на большой высоте в воздухе оставляли дымный след. И уже тогда заговорили, что за такой авиацией будущее, а поршневые уйдут в небытие или в лучшем случае станут опылять посевы и возить почту. Тогда же командиры начали предлагать техникам-срочникам, у кого десятилетка, пойти учиться на годичные курсы, чтоб обслуживать реактивные истребители. Выгода была прямая – офицерское звание и увлекательная служба. Ерема проходил подобную подготовку уже дважды и по несколько месяцев, соблазн был велик – провожать в полет звезды, хотя за семь лет наслужился по горло. Но казак был по природе, и скорее бы всего согласился, если бы не случай с немкой Греттой, у которой жил на квартире.

С павшим наземь метеоритом все было похоже на реактивный самолет – летел по касательной, но вот как он пытался подняться без взлетной полосы, если это действительно реактивный истребитель, это загадка! То есть, выходит, первый раз он не рухнул, а приземлился, и даже шасси не сломал, коль сделал попытку взлететь. Но откуда в тайге полоса в полтора километра длинной? Разве что рискнул и приземлился на столообразную вершину горы, что в принципе невозможно из-за отдельных камней и пятиметрового снега. Бывает, ветром такие заструги набьет, что за лето не растают, потому с гор все время текут речки с водопадами. Наста же на вершинах не бывает в это время, да и какой же наст выдержит машину в пять тонн весом и на колесном шасси? Тем паче, на посадке, когда от удара о бетонную полосу аж колеса дымят!?…

В общем, Ерема лег рано, однако уснуть никак не мог, не взирая и на прошлую бессонную ночь. Если бы не служил в авиации – спал бы спокойно: ну подумаешь, звезда упала? Небесное явление, да и только. Дед вон сколько их за свои девяносто лет посмотрел, даже Тунгусский метеорит видел и ничему не удивлялся. Считал, все божеские дела, звезда ли сверзлась с небес, или ружье осечку дало. И вот среди ночи Ерема до того додумался, что почудился ему опять женский смех. Не громкий такой и исходящий от накатного, прижатого землей, потолка – будто в ушах звенит женский завлекающий смех, однако при этом отчего-то губы немеют. И такое чувство, будто неизвестная эта девица на крышу забралась и дразнит! Минут пять слушал, диву давался и не вытерпел – выскочил босым на улицу. А там полнейшая тишина, звездная туча над головой и только острый нос Наковальни торчит, как корабельный форштевень. И ощущение, будто он не на земле стоит – летит во вселенной, рассекая ее надвое: видно, как земля крутится!

Постоял так, изрядно проморозился, а когда вернулся в зимовье, пал на медвежью шкуру, укрылся выделанной оленьей, и в тот же миг уснул, с обреченной мыслью, что все-таки придется выходить в Потоскуй и хотя бы к Лиде Дербеневой посвататься. А кто еще согласится в тайге жить? Ну и понятно, проспал до рассвета, и хорошо, в избушке выстыло, иначе бы и к восходу не проснулся. По расчету, у него был всего один световой день, чтобы пробежать между Наковальней и Шайкой да посмотреть, куда упало это чудо. Затем переночевать во второй избушке, отмеченной на дедовской карте, и потом уже рвать к Лабазовой горе, чтобы проскочить через Талый распадок. Иначе по ноздристому раскисшему снегу голицы до пяток изотрешь, накупаешься в лывах и еще ночевать у костра придется, чтобы выждать утренний наст и добежать до избушки.

Утром печку не растапливал и даже чаю не пил, котомку за плечи, ружье на ремень и бегом по снегу, словно по бетонке. Вокруг гор развалы да курумы так замело, что образовались заснеженные гладкие поля, но сюда даже поршневому на лыжах не сесть, слишком склоны крутые, а ниже уже начинаются угнетенные листвянники, затем ельники, занесенные по макушку, и дальше полноценный густой лес. Пока держал наст, Ерема вдоль подошвы Наковального камня верст десять пробежал, озирая распадок до подножия Шайки – никаких следов! Зимний ветровал есть, но старый, заснеженный, не одна метель уже прогулялась. А если бы самолет или метеорит упал, полоса бы осталась с километр, поскольку звезда летела и поднималась потом по касательной.

Огибать камень по кругу не было нужды. Однако на его западной оконечности Ерема заметил нарушение снежного поля на крутом откосе и ожидаемый вывал леса! Вероятно, звезда скользнула вдоль горы, пала на склон и унеслась вниз, выломав целую дорогу в чернолесье. Сердце забилось: вот сейчас и ясно станет! Бежал с замиранием духа, но когда оказался у западного крутого склона, понял – лавина сошла. Видно, вчера только, как солнце пригрело, а снег под настом крупитчатый, сыпучий, с вершины горы заструг обломился, рухнул вниз и стронул. И все равно Ерема спустился вдоль лавинной канавы до самого леса, поглядел на свежий вывал – нет, ни самолетом, ни камнем дорогу шириной в триста метров никак не прорубить. Конечно, метеорит мог вызвать лавину, но как потом это небесное чудо выпуталось, выгреблось из мешанины снега и дерева да еще поднялось в воздух? И куда потом делось?!…

Наст в тот день продержался до обеда, Ерема спешил ко второй дедовой избушке на границе леса под камнем Шайка – так значилось на самодельной карте. Нашел отмеченный на ней, приметный двухголовый останец, ледяные надолбы перемерзшего ручья, даже старые затеси на деревьях, однако зимовья не оказалось. До западной стороны Шайки он никогда не доходил, места были не знакомыми, поэтому спустился ниже в лес, сбегал вправо и влево – нет! Судя по деревьям, пожара здесь не было, лавин тоже, а просто так исчезнуть избушка не могла, по крайней мере, все, показанные на карте, раньше находились.

Наст окончательно растеплел, и Ерема понял, что застрял крепко: назад возвращаться далеко, придется обходить гору с севера, там ближе до Наковальни. А как глянул на подранные снегом, голицы, вообще чуть не заплакал – ясно, что в отпущенный себе срок не уложиться. Днем придется отдыхать и идти только ночами, как приморозит, благо, что полная луна и светло. Хоть бы ключ возле лабазовой избушки не промерз, чтоб конь напился. Ерема откопал лыжей яму до земли, развел костерчик, устроил себе лежбище из лапника и развалился на солнцепеке.

И вот в полудреме ему пришла мысль, что упавшая звезда все же находится или на Наковальне, или на Шайке. Некуда ей больше деться! Не поблазнились же падения и взлеты. И если так, то уходить, не посмотрев, обидно. Подняться на эти камни было можно по руслам речек, стекавших от таяния ледника, но только зимой или весной, пока стоит наст. В иное время, когда бежит вода, без веревки по скользким камням забраться трудно, не на каждый и поднимешься. Шайка была повыше Наковальни, и если забраться на нее, можно осмотреть вершину соседней горы, жаль, бинокля нет. На этот камень Ерема еще ни разу не поднимался, хотя на других бывал по несколько раз в году, в том числе, и летом. Мелкие речки с Шайки стекали по северо-западной стороне, где голая осыпь достигала середины горы. То есть, забитое снегом русло солнце почти не доставало, отчего наст был слабее, но сбитый ветрами, держался и днем.

Не теряя времени, Ерема встряхнулся от неги, прихватил с собой только лыжи, топор и побежал к устью замерзшей ледниковой речки. Летом здесь было несколько сверкающих мелких водопадов, видимых за десяток верст – будто звезды сыплются с горы! И потому, как на камне оживала вода, отец определял, каким будет год: если Шайка потекла к маю – жди летней жары и зимних морозов. По осени же, медленно замерзая, вода смешивалась со снегом, и врезанное в камень, русло превращалась в гигантскую лестницу с множеством ступеней, ледяных столбов и причудливых маршей, стесненных узким каньоном. Когда бег речки замирал, все это заметало чистым уплотненным снегом, и подняться можно было оленьим следом с помощью топора и посоха. По пути Ерема вырубил не толстую лиственницу, очистил ее от коры, заострил и сходу начал подъем.

Олени-скалолазы точно знали, куда поставить ногу, и оставалось лишь расширять топором их следы, чтобы не скользили бродни, и то делал это, чтобы потом легче спускаться. Пока карабкался по замерзшему руслу, солнце склонилось к горизонту и уже не слепило, но на гребне вершины ударило в глаза, да еще сверкало все чистое поле, поэтому Ерема повалился на снег и зажмурился, пережидая слепоту. И когда открыл глаза, узрел клок белой свежевырванной оленьей шерсти – так показалось вначале. Это могло означать, что на камень поднялись волки, чего по свидетельству отца было явлением редким. Напротив, иногда он находил у подножья камней мертвых хищников, сброшенных с вершины или упавших на подъеме. Атакующий снизу волк уязвим перед оленьими рогами, не может сделать хватку, а зажатый в теснине русла и вовсе беспомощный. И только великий голод мог погнать хищника штурмовать гору, чего быть не могло весной, когда наст не держит лосей, и они становятся легкой добычей.

Ерема дотянулся, поднял клок и сразу же понял, что это не шерсть, а рваный комок ниток – одним словом, ветошь, которой в аэродромных мастерских протирают детали машин. Только если там была хлопчатобумажная и разноцветная, то здесь оказалась белой и шелковистой. Он растрепал этот клок, вытянул пряди и попробовал порвать одну нить: она врезалась в пальцы и не рвалась! Однако откуда взялась на вершине Шайки такая ветошка, гадать было некогда, пока солнце не село, следовало осмотреться, особенно вершину соседней Наковальни. Камень сверху был почти круглым, и в диаметре километра два с половиной, так что видно все: выдутую тундру на северо-востоке, табун лежащих на солнце ленивых оленей и длинные снежные дюны на юго-западе. Ни самолета, ни упавших обгорелых камней, ни остывающих звезд. Возможно, метеорит и впрямь был ледяной, как дед находил, так испарился за это время…

И на вершине Наковальни нет каких-либо следов катастрофы. По площади она была раза в три больше, но шириной всего с километр, и казалась, стоит совсем рядом. Там тоже вроде бы бродили олени, дыбились ослепительные гребни застругов и хорошо просматривался след лавины, вызванный упавшей сверху, снежной шапкой. И тайга между камнями, озаренная закатным солнцем, стоит, словно подстриженный наголо, новобранец – всякий шрам был бы на лицо.

А Ерема точно видел, что метеорит на излете ушел или на вершины, поскольку осветил их, или между гор. И пытался взлететь оттуда же!

Обескураженный, он еще минут двадцать бродил по вершине, глазел по сторонам, поэтому чуть не натолкнулся на каменное строение – что-то вроде сакли, наполовину задутой спрессованным снегом. Олени к ней тропу набили, прятались от ветра – свежие лежки кругом. Верно спугнул… Деревянная дверь низкая, более похожа на люк, ржавым полосовым железом оббита и гвозди фабричные, с рубчатыми шляпками. Кто построил, зачем? На дедовской карте не обозначено, да и на что ему ставить зимовье на Шайке, тем паче, каменное? Здесь и дров-то нет, забираться тяжело, и ветра бывают – на ногах не устоишь…

Ерема лезвием топора дверь подцепил, открыл, и будто в лицо земляным теплом дохнуло. Присмотрелся к темноте, перешагнул высокий порог и первым делом увидел горняцкий ворот с бадьей. Золотушники такими породу поднимают, когда шурфы бьют, вдоль речек по тайге подобные часто встречаются, только уже сгнившие, а тут в каменном сарае, так все цело. Возле ворота деревянные тачки, по углам стоят кайлы, ломы, лопаты – в общем, горняцкий инструмент. Должно быть, тут кто-то тайно жильное золото добывал! А тайно, потому как отец никогда про шурф на Шайке не говорил, и напротив, сетовал, что на Соржинском кряже нет золота. Он целое лето тут геологов водил, а они каждую гору обследовали, все ручьи проверили – ни россыпного, ни коренного! Только тогда юному Ереме повезло, целую сумку полезных ископаемых набил, а в которых местах откалывал, сам потом найти не смог. Поэтому кряж и остался белым пятном на карте: топографы приходили туда, где какие-нибудь руды находили.

Шурфы по тайге частенько встречались, но все либо полузаваленные, либо водой залитые, а тут Ерема камешек в устье кинул – не булькнуло, сухой оказался, не глубокий и слышно, будто по дереву брякнуло. По всему видно, хищники – так называли подпольных приискателей, не всю жилу вычерпали. Инструмент весь на месте, и все оставлено так, хоть приходи и продолжай работу: в углу на вешалке даже брезентовые робы висят, керосиновые фонари, и что совсем уж удивительно – шахтерские каски! Только пыльное все, и видно, лет десять назад брошено – железо сильно поржавело, но еще хорошее, крепкое. Ерему не столько золотая жила под землей вдохновила, сколько инструмент, а то ведь в тайге каждый гвоздь на счету. Тут же одних железных лопат шесть штук разных, кованые ломы, заступы и вместо обычной веревки на вороте – стальной трос намотан, метров пятьдесят. А какие медные фонари – стекла целы и даже керосин еще булькает! Такое добро хищники обычно не бросают, знают настоящую цену и в тайниках прячут. На обвязке шурфа бадья стоит, легкая, дюралевая – тоже в хозяйстве сгодится, а за ней – Ерема глазам своим не поверил – взрывная машинка! Подцепленный к ней провод смотан на телефонную кабельную катушку, конец в шурф уходит, однако кем-то обрезан.

Мороз по коже продрал: шурф-то, похоже, заряжен! Ерема заглянул вниз, спичкой посветил – точно, видны очертания ящиков, опутанных проводами. Это уж никак не хищники тут промышляли…

Он дверь отворил нараспашку, еще раз обошел саклю: в углах льда натекло, какие-то тряпки вморожены, а за обвязкой шурфа брезент подозрительным дыбом стоит, будто под ним что-то есть. Ерема отодрал, откинул его край и увидел человеческие останки, или вернее, черную мумию, обвисшую на немецком пулемете МГ. Такое ощущение, будто человек занял боевую позицию, изготовился к обороне, но так и умер. А поскольку лед в сакле не тает, то не сгнил и со временем просто высох. И мыши его не источили: на некоторых камнях грызунов не было, поэтому промысловики во льду мясо хранили. Рядом, возле опущенной головы, лежал планшет и тяжелый пистолет в расстегнутой кобуре.

Ошеломленный находкой, Ерема посидел на корточках и сначала попятился к двери, потом спохватился, забрал планшет с пистолетом и вышел из сакли, захлопнув за собой дверь. Он чуял озноб на спине, однако сел под стену и стал рассматривать находки. Сначала вытащил пистолет и подумал, немецкий, но на затворе было клеймо «Кольт», выходит, английский или американский! Полный магазин патронов, почти не поржавел и вроде механизм в смазке. Планшет свиду напоминал офицерский – примерно такие выдавали летчикам. Чей он, наш или немецкий, снаружи определить не удалось, но когда Ерема раскрыл его, под желтоватой целлулоидной пленкой увидел сначала карманные часы с цепочкой и еще какой-то чертеж, выполненный карандашом. И с надписями по-русски! То ли попытка нарисовать схему расположения неких точек, отмеченных кружками, крестиками и стрелками, то ли карту какой-то местности, о чем говорили указатели расстояний: «От гребня до ручья около 22 км. В сев-зап. направл. горная гряда.»

Обескураженный, сбитый с толку, Ерема вынул часы, совершенно целые, разве что чуть потускневшие, и тоже не наши, возможно, немецкие или даже швейцарские. Чуть тронул кнопку, и под откинувшейся крышкой оказался светлый, сияющий циферблат. Ерема только раз и крутанул головку, как они отчетливо затенькали – пошли! И это неожиданным образом как-то ярко впечатлило его, пожалуй, наравне с найденным мертвым пулеметчиком. Только часы остались живы! И на крышке даже имя нацарапано не по-русски – Куз.

В лабазовом зимовье были ходики с будильником, но на промысле он пользовался ими редко. Заводил обычно и выставлял примерный час, дабы не проспать восход, но вовсе не для того, чтобы идти на охоту; часы были нужны, чтоб керосин не жечь, когда попадалась новая, ни разу не читанная книга. И читал, и работал, пока было светло – жил по солнцу. Часы теперь стали единственным живым организмом возле сакли, где ощущался дух смерти, и потому воспринимались, как настоящее сокровище. Ерема положил их в карман, пистолет повесил на ремень, планшет сунул запазуху и, не взирая на внутреннее сопротивление, вернулся в саклю, чтоб забрать пулемет. Великий грех оружие оставлять!

Дверь он оставил открытой настежь, поэтому света хватало, чтобы еще раз осмотреть останки. Ерема стянул с мумии пристывший одним краем, брезент и сначала показалось, пулеметчик обнимает приклад. Однако руки его были на груди, и под черными иссохшими пальцами застыл ком тряпья: вероятно, покойный зажимал рану. Ерема потянул ствол, но пулемет оказался намертво примороженным к земле и телу. Белый текучий лед, проникая в щели каменной кладки, наполовину поглотил погибшего, возвышались лишь плечи и передняя часть тела.