Текст книги "Обнажение чувств"

2

И вот за несколько дней до того, как положить голову на эту мягкую подушку и умереть, он выбрал из сотни приближенных двух самых близких – Лиду и еще Аркашу Ерофеича, пригласив их на собственную свадьбу. И указал, кто невеста. А своей аспирантке Анне вообще ничего не сказал о предчувствиях близкой кончины, хотя они прожили вместе полтора года. Она была молодой поэтессой, филологиней, аспиранткой, гордой женщиной и когда-то предупредила, что не желает быть вдовой профессора, не хочет, чтобы ее заподозрили в стяжательстве. В самом начале совместной жизни по просьбе Анны они сели и обговорили все эти вопросы. Не смотря на молодость, аспирантка была женщиной практичной, любила ясность в отношениях и не боялась говорить о смерти. Тогда она и определилась: как только Сударева не станет на этом свете – она немедленно уйдет. Потому что пришла к нему не за деньгами, имуществом и выгодами, как это делали другие женщины, и греться в лучах его славы тоже не собирается. А будет служить ему как достойнейшему мужчине: начиталась какой-то самопальной ведической литературы и выбрала себе путь.

Как бы там ни было, а ее замысел отличался высоким благородством, поэтому Сударев обещал, что прежде, чем уйдет, не бросит на произвол обстоятельств и обязательно отыщет мужчину и устроит ее судьбу. Такая конкретность была понятна для Анны и ею приемлема: наступил век жестокого практицизма! Однако предупредил, что ждать этого часа ей придется лет триста – раньше он умирать не собирается.

Выбор, кого звать на свадьбу, был не случайный: чужая девочка, ставшая ему сестрицей, с детства прилепилась к Судареву – сама так говорила, и пронесла свои чувства через всю жизнь. И он любил Лиду, как сестру, и это было в жизни профессора единственной родственной привязанностью. Ни с кем больше не было таких отношений! Между их встречами проходили годы, но когда они случались, возникало чувство, будто расстались вчера. Судареву становилось тепло от одной мысли, что есть на свете женщина, воплощающая в себя все женские качества – сестры, матери, подруги, советчицы и даже любовницы, хотя все время обходилось без привычных этому слову, действий. Зато можно было вволю пофантазировать на эту тему, особенно в грозовые ночи, когда в детстве Лида превращалась в маленькую ведьму.

А от Аркаши Сударев ждал покаяния, ибо за ним числились тяжкие грехи, давно уже искупленные временем, однако виновником так и не признанные. Судьба свела их в детском доме, где Сударев был старожилом, Аркашка же пришел новеньким и всего боялся до телесной трясучки. И еще он постоянно гримасничал, косоротился и по ночам скрипел молочными зубами. Воспитатели говорили, это у него от пережитого испуга, лихоманка бьет, требуется длительное лечение и доброе отношение к ребенку – тогда еще не говорили слова «реабилитация».

В приюте каждому новенькому или младшему по возрасту назначали наставника, и тогда еще не Судареву, а пятилетнему Лешке достался этот парнишка. А пять полных детдомовских лет соответствовали пятнадцати годам жизни ребенка в семье. Сиротство умножало знание жизни в три раза, хотя этого никто, кроме испытавших такое состояние, не признавал. Привязывая к воспитанникам младших подопечных, в детдомовских ребятишках воспитывали не братские – скорее, родительские чувства. Наставник отвечал за все, за учебу, развитие, поведение, здоровье, аппетит, настроение – даже за формируемый характер воспитанника, и в конце каждого года подопечный сдавал экзамен, который был оценкой и попечителю. Аркашка был младше всего на семь месяцев, но сильно отставал в развитии, поскольку был вырван из семьи алкоголиков, и Сударев возился с ним с подъема до отбоя целый год. И так привязался, что когда его временно усыновляли, то оба они по мужски тихо плакали, расставаясь.

– Ты иди, Лешка. – подавляя всхлипы, косоротился Аркаша. _ С родителями всегда лучше, даже с пьяными. А я тут как-нибудь переживу.

Сударев очень рано ощутил отеческие чувства, с которыми потом и жил до восемнадцатилетнего возраста, считая воспитанника своим первым сыном. В общем, дотянул Аркашку до призывного возраста, уже не в приюте, а в специнтернате, и когда в военкомате об этом узнали, то Судареву дали полгода отсрочки, чтобы служили вместе. Армия их потом развела, но вот это родительское отношение, оказывается, сохранилось на всю жизнь, и избавиться от него было невозможно. У профессора от разных браков родилось пятеро детей, но это по подсчетам женщин, когда-то претендовавших на алименты. Хотя он сам считал, что у него есть только один сын, дитя любви, коего он никогда не видел воочию, зато много раз в воображении. И так затвердил свою мечту, что в нее поверил. Однако Аркаша в его жизни появился еще раньше, и привязанность к «первенцу» оказалась сильнее, чем к кровным сыновьям. Возможно потому, что Сударев был ему отцом, матерью и братом одновременно, и сердце екало больнее при одном воспоминании – как он там?

Профессор пригласил на свадьбу самых близких, лег и скончался на закате солнца, и последним кадром этого света стала Анна, стоящая возле гладильной доски. Смерть наступила скоропостижно, без болезней и прочих видимых причин – по крайней мере, так решила фельдшерица «скорой» и выписала справку. А поскольку сам Сударев считал себя еще живым, то лежал в загородном коттедже, еще не достроенном, стоящем на отшибе у жилой подмосковной деревни, и, не смотря на заключение медицины, ждал приглашенных гостей. Анна не побежала прочь, исполняя зарок, а перепуганная и сломленная, все же поддалась на уговоры фельдшерицы и вызвала труповозку.

Не прошло и получаса, как на крыльце застучали, причем, не в дверь – по полу. А овчарка от чего-то радостно повизгивала и тоже стучала лапами, танцуя у двери. Пришел кто-то знакомый, и Анна открыла, не спрашивая. На пороге оказалась маленькая, тщедушная старушка, эдакий божий одуванчик с костыликом в трясущейся руке и обвисшей матерчатой сумкой.

– Сказали, покойник в этом доме, – вымолвила бабуля. – Так я почитаю над ним. А то увезут в морг…

Аспирантка не сразу и сообразила, что она хочет.

– Вы из церкви, бабушка?

– Нет, сама по себе. Деревенская я, местная.

– Отпевать будете?

– Дыхания нет отпевать – отчитывать стану. Да и тебе не одиноко тут будет, с покойным.

– Не знаю, как и поступить. – растерялась Анна.

– Не бойся, я многих отчитывала. Особенно которые на дороге застряли.

– На какой дороге?…

– Повисли которые, между небом и землей. – пояснила старушка, – Ни взад, ни вперед. Вот я и подсобляю им определиться.

– И можно вернуть на этот свет? – трепыхнулась надежда.

– Это уж как сам пожелает! От меня не зависит…

– Вы при жизни профессора знали?

– Как же не знала. – смиренно вымолвила она. – Он же тут у нас жил, как Лев Толстой в Ясной Поляне. Всех нас сирых и убогих знал и с уважением относился. Бывало, идет босой мимо нашей деревни, непременно шапку снимет, с каждым за руку поздоровается. Ласковый был человек.

Аспирантка слушала ее и терялась, ибо ни разу не видела, чтобы профессор босым ходил да еще в шапке, которых он не носил ни летом, ни зимой. И вообще ее слова отдавали литературностью, но это не расходилось с обликом старушки, напоминающей сельского библиотекаря.

– А мне много раз денег давал, – похвасталась она. – Я в бедности жила. Вот в благодарность и хочу над ним почитать.

Отказать ей было невозможно, и все-таки Анна попыталась это сделать, ведомая внутренним позывом.

– Профессор не крещенным был, он же в детдоме рос. Хорошо ли будет, молится за некрещеного?

– Молится за всякого человека всегда хорошо. – заверила бабуля. – Пусти, я не помешаю. Сяду в изголовье, зажгу свечечку и шепотком читать буду.

– Проходите, бабушка. – у Анны всколыхнулась волна благодарности. – Спасибо вам. Профессор сам читал и любил, когда читают…

– Знаю я, слыхала.

Она сняла старомодные калоши с ботинок и направилась к спальне трепыхающейся шаркающей походкой явно из-за болезни Паркинсона. Анна проводила, поставила в изголовье стул и дала плед.

– У нас прохладно…

– Благодарствую. – вымолвила старушка, доставая из кошелки толстую, старую книгу. – Я не помешаю, незаметно так буду сидеть…

Однако из той же сумки достала свечу толстую, в узорах и со старинной позолотой. Угнездила ее на спинке кровати, благо, что там полочка была для светильника, и зажгла ее спичками, неловко ширкая по коробку трясущейся рукой.

– Хочешь, так постой, послушай. – предложила старушка. – Это ведь у меня святое писание.

– Пожалуй, я пойду. – уклонилась Анна. – Машина из морга придет, а там собака и у нас звонок не работает…

– Скоро не придет. – успокоила начетчица. – Не торопись. У нас такие дороги…

Аспирантка вышла в переднюю, заперла входную дверь и поднялась в кабинет профессора, где стоял старый купеческий сейф. Несмотря на полтора года совместной жизни и полное доверие профессора, она никогда не видела содержимого. Но знала, денег там нет, зато много важных бумаг, рукописей, статей и даже ее собственная монография, которую нельзя печатать. Анна обыскала письменный стол, ближние и дальние шкафы, ящики старых конторок, заветные места, но ключей не нашла. Тогда она пошла в гардеробную и проверила карманы всей одежды Сударева, однако и тут ничего не было. Целый час она шарила по укромным углам, вешалкам, сумкам и портфелям, и рыскала бы еще, но позвонили из ритуальной фирмы и назвали сумму за вывоз тела. Аспирантка пришла в ужас, ибо денег в доме оставалось, чтобы продержаться три дня на голодном пайке. Найти же их поздним вечером, живя на отшибе у цивилизации было не реально.

Сударев опять попытался встать и объяснить, что ее разводят, что существует медицинская мафия «скорой помощи» с фирмами ритуальных услуг и вдову сейчас подсадят на крупную сумму, вгонят в долги. Предостеречь хотел неопытную в таких делах, аспирантку, однако тело по прежнему оставалось неподвижным – даже пальцем не шевельнуть. А был готов сам встать и пешим уйти в морг. Дабы не подставлять аспирантку. Он пожалел, что не предупредил о своей скорой смерти бывшую жену Власту или дочь Катю, живущих в Москве – эти бы быстро все организовали и не позволили наживаться на чужом горе.

А не предупредил, потому как не хотел оскорблять чувств Анны, которая не выносила их присутствия, робела, теряла всяческую инициативу, как перед довлеющими самками и убежала бы из дома в свое общежитие. Не зная их отношений, эти женщины считали, что молодая аспирантка умышленно обворожила, присушила и низвела их мужа и отца до полного ничтожества, чтобы завладеть научным багажом профессора и Фондом, который он возглавлял. Они пребывали в неком заблуждении, толком даже не знали, чем занимается профессор, и пользовались слухами о невероятной его таинственности и успешности. Бывшая супруга вообще где-то разузнала, что Сударев – генерал, имеет связи с высшими властями, работает под их прикрытием и ворочает несметными капиталами, приходящими из секретных источников. Однако сам прикидывается всего лишь литературным критиком, читая лекции в институте, и вечно стонет, будто этот жанр находится в полном упадке.

Сударев на самом деле сотрудничал с властями и спецслужбами, назначение которых он не знал, но читал им лекции по искусству воображения и давал практические семинары – учил группу офицеров мечтать. То есть, воспроизводить в сознании возможное развитие тех или иных событий до реалистических подробностей и деталей; короче говоря, до мнимой материализации. Профессор считал, что любая фантастическая картина, всплывшая в сознании человека, имеет место быть в реальности, только нужно установить ее время и пространственное расположение. Кроме того, овладев высшей степенью совершенства воображения, можно научиться коммутировать, то есть как по телефонной связи подключаться к сознанию любого другого человека, поскольку каждый разумный мечтает и воображает. Это и есть фантастическая телепатическая связь, где нет никакой фантастики.

Дочь Катерина мать не поддерживала, хотя после развода жила с ней, и доказала, что ее папа по воинскому учету – сержант запаса и пулеметчик, а за свои лекции военным получает совсем не много. Власта несколько успокоилась, однако прыти, выяснить, кто же на самом деле ее бывший муж, не усмирила. Ей и в голову не приходило, что ни багажа, ни денег нет, есть только этот недостроенный коттедж, бывший в собственности Фонда, и долги по кредитам, а что было когда-то, все бездарно и безвозвратно ушло в нереализованные проекты, касаемые литературного творчества.

Сударев и в самом деле умел привлекать финансы, убеждая состоятельных предпринимателей и банкиров раскошелиться на благо отечественной культуры, и по свидетельству своих сподвижников, обладал редкостным талантом притягивать деньги, используя опять же искусство воображения. Но совсем не такие деньги, чтобы озолотиться самому и обеспечить свое ближайшее окружение, особенно страждущих и ищущих женщин, которым вечно не хватало средств к существованию. А они, бывшие близкими профессору и удалившиеся по своей охоте, глубоко чувственные, мягкие по характеру и огрубевшие от беспросветности существования, романтичные и прагматичные – все требовали у него материальных благ.

Сударев был мечтателем, еще с детдомовских времен, когда оставался один на один с подаренной мягкой подушкой после всеобщего отбоя. Он лежал, закрыв глаза, будто спал, а сам предавался безудержным фантазиям, соответственным времени жизни. И если на казенных простынях приюта ему приходили видения, что его опять усыновила многодетная пара из леспромхоза Лая, то в последние годы жизни все чаще приходили картины, как он лежит на смертном одре, а к нему сходятся, сбегаются и съезжаются все женщины, с которыми он был в отношениях близких и сокровенных. С этого должен был начаться так и не написанный роман. Сударев мысленно разговаривал с каждой, опуская всяческие меркантильные интересы, вспоминал самое важное, интимное и опять всех любил до неистовой, щемящей страсти. Свежесть и новизна отношений была настолько острой, что он часами не в состоянии был погасить яркости чувств, уже в который раз переживая их возвышенное торжество. Неведомым чутьем, будучи на расстоянии, Сударев в такие мгновения будто вызывал дух своей прошлой избранницы и вступал с ним в диалог, слушая некие запоздалые покаяния.

Иногда эта мечтательность растягивалась не на одну ночь, не давая разомкнуть глаз, но все окружающие – дети, жены, подруги и друзья, ничего не подозревали, полагая, что он крепко спит. Однажды Анна перепугалась, решив, что он без сознания, когда Сударев вспоминал и беседовал в своем воображении с учительницей русского языка, которую звали Марина Леонидовна. Оказалось, что он лежит неподвижным и бездыханным девять часов! И только поднесенное к губам, зеркало показывало, что жизнь еще теплится в его организме. Поэтому Анна не поверила фельдшерице со «скорой», а тогда, очнувшись от путешествия в мир грез, он честно ей признался, что всю жизнь любит свою учительницу и сейчас мечтал о ее возвращении из мира духов в реальный образ. Аспирантка была склонна к эзотеризму, профессору поверила, однако спросила с материалистической ревностью:

– Как можно любить? У вас такая разница в возрасте!

– У нас с тобой тоже. – отозвался он. – Но ведь ты меня любишь?

– Я вам служу. – был ответ. – А это больше, чем любовь.

После подобных мечтательных экскурсий в прошлое оживал не он – люди, которых Сударев касался мыслью, словно набрасывая им на голову неотвязную пелену воспоминаний. Особо чувствительные женщины возникали из небытия почти сразу после «сеанса», начинали звонить или писать, в том числе, на Литинститут и Академию наук, потеряв прежние адреса. Таким образом он нашел многих своих возлюбленных, связь с которыми давно утерял, и они если не испытывали счастье возврата к прошедшему, то ощущали радостные чувства, что их помнят, думают о них, а значит сиюминутный эпизод, вспышка мимолетных давних увлечений не были случайными. Глупость забывается быстро и напрочь – любовь никогда, если от нее осталась малая царапина и о тебе кто-то помнит, пронося образ через всю жизнь. Иначе не вызвать дух, не оживить память, не содрать с нее корку забвения.

В этой связи Сударев вывел даже термин – обнажение чувств. Он писал, что человек рождается с единственным чувством, ставящим его в один ряд с диким зверем – чувством голода. Дабы напитать плоть и выжить, младенец с рождения запечатывается в кокон детского эгоизма, и родители холят и лелеют это состояние. И на протяжении десятка лет, пока ребенок растет, все остальные чувства либо отсутствуют, либо находятся в зачаточном состоянии, подавленные мощным стремлением утолить голод. И в отрочестве, комплекс чувств созидающих, особенно любовь к родине, к близким, к женщине, начинают развиваться по принципам существования животного голода, ибо других образцов отрок не испытывал. Его поведение становится таким же примитивным: не хватает пищи на родине, можно бросить ее и уехать, где вкусная еда, перестали кормить родители, почему бы их не оставить и не найти новое пастбище. Мало заботы и ласки женщины – есть множество других, где все это можно получить в свежем виде.

Профессор сетовал, что наука рассматривает чувства, как нечто виртуальное, не имеющие молекулярного воплощения, однако развитие их происходит по тем же законам, что и явления сугубо материальные. Под воздействием довлеющего чувства голода начинается детерминация клеток мозга и перерождение их «чувственного» содержания в центры, отвечающие за мир удовольствий. Поэтому с ранних лет жизни человеку требуются не только солнечные ванны, водные процедуры и прочие мероприятия по оздоровлению тела, но и обнажение чувств, дабы испытывать и закалять их, как все физическое.

В доказательство своих выводов, уже в шутку, он приводил пример возникновения любви с первого взгляда, особенно взаимной, которую Сударев считал вообще чувством материальным во всех смыслах. Даже если она не удалась, то за нее потом приходилось шататься по судам, платить алименты, обеспечивать жильем возлюбленную и совершать прочие действия, требующие много средств, времени и сил. Но не взирая на опыт, он все равно продолжал рассматривать женщин, искать ту, что отзовется на один только мимолетный взгляд, и между совершенно незнакомыми, чужими людьми пробьет волнующая, сводящая с ума, чудотворная искра. Разве не этого ежечасно, ежеминутно ищут и ждут мужчины и женщины? На улицах, в метро, в магазинах и театрах, в самолетах и на пляжах – везде, где появляются созданные по образу и подобию божьему разнополые существа. Причем, ждут любые – совсем юные и матерые, холостые и женатые, свободные и затурканные проблемами семейной жизни. Стоит только оглядеться вокруг, и увидишь миллионы охотников и охотниц!

И если даже не свела судьба после первого обнажения чувств, эту искру можно вызвать и материализовать снова, уже в воображении: лечь, расслабиться, отогнать все пустые, никчемные мысли о земном и подумать о вечном.

Так он вернул многих женщин, кроме своей учительницы Марины Морено и сестрицы Лиды, которая исчезала бесследно после каждого замужества, а их было четыре только официальных. Эта рыжая, своенравная женщина всю жизнь оставалась, как в детстве – властной и вздорной, что еще более усилилось в отрочестве. Даже ее образ было трудно воспроизвести в воображении, не то, что послать призывный сигнал. Взрослой, не смотря на профессию педагога и звание Заслуженного учителя, она стала выглядеть вульгарно, даже вызывающе, но приманивала и подминала под себя самых сильных мужчин, а потом теряла к ним интерес. Они, мужчины, все равно тянулись к ней даже после критического сорокалетнего возраста, и когда Сударев встретился с ней, это была располневшая, развязанная, халдистая особа с прокуренным хрипловатым голосом. Появилось что-то ведьминско-привлекательное, чародейское, а иначе было невозможно объяснить притяжения к ней молодых парней. На последнее свидание с братом сестрица пришла в сопровождении двадцатилетнего хлопца, который взирал ревностно и откровенно дрожал, пока они тискали друг друга в объятьях. А когда эта грузная дуреха еще и запрыгнула на Сударева, обхватив ногами талию, ее спутник завыл и в отчаянии побежал по улице. Но был остановлен окриком:

– Куда?!… А ну ко мне! Рядом стоять.

Парень послушно вернулся и поплелся возле ноги, как верный пес.

И еще под воздействием мечтательных воспоминаний и обнаженных чувств Сударев вернул детскую ее подругу Нину, с которой они растерялись сразу после армии, много лет не виделись и встретились, благодаря некой необъяснимой телепатической связи. Он вдруг затосковал и буквально вызвал дух кареглазой красавицы, воссоздав в памяти живой образ. И будто прикоснулся к нему рукой! Уже через сутки Нина примчалась к нему в Литинститут, ибо тайно от влиятельного, богатого мужа, да и от себя, всю жизнь следила за судьбой Сударева. Правда, это уже была не та притягательная, изысканная и ухоженная особа, с которой в последний раз встречались лет двадцать пять назад, когда Сударев лечился после ранения в госпитале Бурденко и шкандыбал на костылях. Однако авантюрный характер был прежний, узнаваемый или даже усиленный годами, избавленный от предрассудков. И наряды модными, изысканными для полунищих девяностых. Они до утра гуляли по Тверской и Гоголевскому бульвару, возрождая в памяти своих полузабытых земляков из леспромхоза, тех, немногих мальчишек и девчонок, учителей и просто соседей по бараку, а потом Нина загадочно и шаловливо спросила:

– Хочешь, покажу секрет?

– Хочу. – сказал он, догадываясь, что она покажет.

Нина оглядела по утреннему пустынный бульвар, подняла стильную, зауженную юбку и спустила трусики. Волосиков у нее не было, как в детстве, но уже из-за бритья в специальном салоне, и это вызвало обоюдный, веселый и целомудренный смех. Пожалуй, еще час они веселились по этому поводу, но их хохот все больше напоминал скрытый плачь навзрыд, даже слезы выступали. И так со слезами, оплакивая детство, юность и молодость, они потанцевали по бульвару медленный, скромный танец и расстались, когда муж Нины прислал за ней автомобиль.

Еще одно памятное возвращение прошлого случилось уже без вмешательства женских чар: Сударев начал думать о своем детдомовском воспитаннике, испытал крайнюю степень тоски и вызывал дух Аркаши Ерофеича. Когда-то их вместе призвали в армию и как безродных, в самый разгар боевых действий отправили воевать в Афган, чтоб родительского спроса не было, если привезут двухсотым грузом. Однако срабатывал обратный эффект: солдаты, выросшие в семьях, гибли чаще, безродные детдомовские выживали, ибо давно привыкли выживать и умели это делать. По крайней мере, перед выходом на операцию их никогда не прохватывал понос.

Они оба остались живы, но после войны растерялись и долго каждый жил сам по себе, того не ведая, что не сговариваясь, оба устремились в литературное творчество. Сударев закончил Литинститут, защитил кандидатскую и уже стал заметным критиком, когда обнаружил на прозаическом небосклоне имя однополчанина, который сваял роман «Афганский прыжок» – про войну в стиле суровой, мужской прозы. Войну тогда осуждали, говорили о бессмысленности жертв, дурацкой военной машине, имперском духе и правда никому была не нужна. Аркаша написал про силу воинского духа, мужество и русский характер, причем, талантливо, зрело и великолепным образным языком, однако на него ополчились всей критической массой, самый ленивый не пинал молодого автора. Даже в плагиате обвиняли, мол, не может так писать солдат, бывший санитаром, а главный герой там был снайпером. В общем, чуть в грязь не втоптали. И тогда за него, на время забыв прошлые грехи сослуживца, вступился один Сударев, вызвавший на дуэль всех обидчиков.

По условиям, стреляться нужно было возле памятника Пушкину, на рассвете, из охотничьих обрезов. С критиком да еще в прошлом, с пулеметчиком, выходить к барьеру никто не захотел, а косоротый Аркаша, по природной наивности своей не догадавшийся, кто за него вступился, встал в позу и принялся отмахиваться от всех нападающих без разбора. Критика Сударева он принял за однофамильца сержанта-пулеметчика из своей штурмовой роты, не допуская мысли, что он – детдомовский воспитатель и наставник. По его разумению, известный литературовед был выходцем из высшей элиты общества, сынок тогдашнего заведующего отделом ЦК и в Афгане быть не мог, а значит, провокатор. Кроме того, Аркаша вместе с творчеством обрел взрослую лихоманку – дрожал от повышенного чувства индивидуалиста, считал себя литературным гением-самородком и не мог представить, чтобы в одном полку, даже в одной дивизии родилось два литератора. Поэтому с присущим его таланту, гонором отверг заступничество Сударева, и на все предложения встретиться, не отзывался.

А за Аркашей в приюте водился грех – любил красть, причем, все подряд, нужное и не нужное. Тырил, что плохо лежит, от хлеба в столовой до авторучек сокашников и часов воспитательниц. Был не раз пойман с поличным, уличен и сурово наказан, но удержаться не мог. Сударев все годы в приюте пытался отвадить от дурной привычки, даже лупить пробовал – ничего не помогало. От лихоманки оказалось легче избавить! Аркашу показывали врачам, которые твердили, что признаки клептомании есть, голодное детство, но это с возрастом пройдет.

Не прошло: когда сержант Сударев оставался в ущелье прикрывать отход взвода, и ему отдавали последние патроны и гранаты, Аркашка спер полную пулеметную ленту. Больше некому! Прихватил непонятно, зачем, пулемета у отступавших не было, а сам он вообще был санинструктором роты, перевязывал и таскал раненных. Судареву как раз ленты и не хватило, чтобы отбиться от душманов, пришлось уползать с пулей в ноге, разворотившей ступню, и отстреливаться одиночными. Когда патроны кончились, он зашвырнул пулемет в каменную осыпь, ибо пулеметчиков в плен не брали, зарыл документы, после чего спрятался сам. Рассчитывал отсидеться, пока не подойдут свои, но они не подходили, только прилетали вертушки и постреляв ракетами, ушли. Духи отыскали его через сутки, когда ногу разбарабанило до колена и поднялась температура. Голову рубить не стали, увели с собой и продержали в плену два месяца.

Вот про эту украденную ленту Сударев и напомнил скандальному писателю. Аркаша узрел висящий над собой меч, прилетел в тот час же, наставника и однополчанина своего признал мгновенно, и по-кавказски клянясь матерью, заверил, что патроны не воровал. Говорил убедительно, со слезой и страстью – убеждать он умел, обнажая чувства, и Сударев оценил это, еще читая Аркашину жесткую, психологичную прозу.

В общем, его мечтательное воображение почти всегда помогало материализовывать образы близких людей, кроме единственного человека, увидеть которого он с годами хотел более всего – учительницу русского Марину Леонидовну, или просто Марину Морено. Вызываемый ее дух почему-то упрямился и не желал объявляться, скромно и как-то стыдливо отмалчиваясь. Его присутствие он ощущал, и даже пытался заговорить, подобрать слова искренней благодарности за науку, особенно за уроки любви, однако в ответ слышал некий шелестящий, неразборчивый шепот и шуршание шинельного сукна.

Когда появился интернет, Сударев уже напрямую обратился к ней в соцсетях, ждал много месяцев и не получил ни каких вестей, хотя писал общим знакомым по приюту, которые должны были помнить, кто целых полгода давал уроки литературы и русского в шестом классе. Никто не помнил! Словно память о себе стерла. Словно ее и не было, словно никто не завидовал Судареву, когда она взяла его на попечение. Будто не водила она детдомовскую ребятню купаться на песчаный карьер старого стекольного завода, возле которого жила в учительском домике. Словно не жгли костров на песке, дабы согреться после холодной майской воды, не прыгали через огонь и не водили хороводов с пением древних весенних закличек. Никто больше из учителей не баловал так сиротские души, не по учебному тексту – по жизни сочиняя истории о любви между мужчиной и женщиной. Загадочные, романтичные, пронизанные единственной мыслью, поиском своего избранника.

Она сочиняла стихи, записывая их прямо на песчаной отмели. А потом она давала Судареву основы теории стихосложения, понудила его к творчеству и весной оформила опеку…

Ее нельзя было забыть! Марине Леонидовне сразу же приколотили прозвище – Коса из-за огромного, толщиной в руку, пучка каштановых волос на маленькой, почти детской головке с тонкой и длинной шеей. Обычно она заплетала их, чтобы в школе быть строгой и аккуратной, но вынуждена была носить тяжелую косу в руках, чтобы не оттягивала голову. Коса доставала земли, поэтому учительница пользоваться ею, как плетью, в шутку стегая лентяев и хулиганов. Судареву попадало много раз, и чтобы получить еще, он умышленно безобразничал на ее уроках. Вне школы она расплеталась и скручивала волосы в жгут, который носила на плечах, как воротник. Когда она впервые вошла к ним в класс, Сударев сразу же подумал, что где-то ее уже видел – то ли в монастырской трапезной, где была столовая приюта, то ли в спортзале, то есть, в храме. Лицо знакомое, но видел не долго, мельком, так что в памяти остался лишь взор из-под приспущенных выпуклых век. Сразу вспомнить не мог, поэтому ходил и все время об этом думал.

Да разве можно не запомнить женщину, читающую вслух и с выражением Чеховскую «Каштанку», а ты сидишь перед ней, видишь только ее глаза с приспущенными веками, пухлые, чувственные губы, всегда чуть влажные и трепетные?

В последние годы он стал думать, что Марина Леонидовна, наверное, давно в мире ином, поэтому не отзывается. Затосковал так, что потерял интерес к этому свету, не простившись с близкими, умер. Точнее, повис между мирами, наконец-то увидел учительницу, только понять было невозможно, на каком свете она пребывает? Где сейчас учительский домик?

И от того, где он, довершить переход или уж вернуться назад, в этот мир.