Текст книги "Капибару любят все"

Вытерев живот краем простыни, он лежал, удовлетворенный тем, что не посвятил в свою тайну Лену. Если бы она вдруг открыла глаза и подыграла, он бы увлек ее с собой и… изменил бы ей с ней самой, используя жену только как резиновую куклу и зная о том, как безвкусно бы все закончилось.

Он сделался пуст и равнодушен, не было даже отвращения. Для отвращения не было причины. Делать здесь доктору Фрейду было абсолютно нечего.

Во сне Лена причмокнула губами, повернулась к Сергею лицом.

Сколько всего тайного, сложного и постыдного вмещает обычный, стандартный союз двух людей. С возрастом Ольховский уже не думал, плохо это или хорошо. Иногда сложнее принять и смириться, чем продолжать бессмысленно разбивать себе морду об очередную мораль.

Молодые животные за стенкой тоже притихли. Им хорошо. Хорошо – и слава богу. По-настоящему мудры те, кого уже оставили страсти.

Чувствуя приходящий сон, Ольховский еще не закрывал глаза. В окне ему было видно небо – начинались белые ночи. Он с грустью подумал о том, как хорошо было бы иметь кого-нибудь рядом. Жена – это уже не рядом, это уже почти что он сам. Это слишком близко. Общее у них все – сын, жилье, несчастья и плохая погода. Деньги и фамилия. А также постель, болячки и невымытая посуда.

Когда пришел полусон, подсовывавший ломаные, неясные сюжеты, он снова услышал движения в соседней комнате. Что там делали дети? Обнимались? Совокуплялись снова? Неважно. Все равно.

Утром он встретился с ней в коридоре, когда жена и сын еще спали. Звук открывающейся двери Димкиной комнаты застиг его тогда, когда он в одних трусах подходил к уборной.

Заспанная, Настя спешила по тем же, что и он, делам, почти что с закрытыми глазами. Они столкнулись лицом к лицу.

– Ой! – сказала Настя и довольно бесстрашно засмеялась. Балахоном, натянутая в районе груди, на ней болталась сыновняя серая футболка со слоном и надписью «Таиланд». Светлые легкие волосы были растрепаны. Ольховский уже забыл, когда он чувствовал себя так неловко, и оттого, не найдя верных слов, грубовато бросил, указывая пальцем на дверь туалета:

– Тоже сюда?

– Разумеется… – Она ничуть не была смущена. Все происходящее казалось ей забавным.

Ольховский вздохнул, ища применения рукам, погладил торс:

– Иди… – и вернулся в комнату.

Он отчего-то опять лег под одеяло и пытался не слышать доносящегося до него журчания. Потом, когда Настя уже освободила туалет, сколько можно долго он не вставал, надеясь на то, что запах чужой женщины выветрится из уборной, и зная, что так скоро этого не случится…

Наконец поднялся, зашлепал по полу. Закрыв за собой задвижку, понял, что был прав. Что у них там внутри, у таких девчонок? Феромоны?

В очередной раз бубнить себе о прошедшей молодости нет ни сил, ни смыслов. Длинноногая, в Димкиной футболке, она нереальна в их квартире, как красивая тропическая рыба, попавшая в аквариум с буроватыми карасиками, рыба, широко открывающая рот и медленно шевелящая пестрыми жабрами.

Он снова лег. Белая ночь созрела в желтое утро. Если прислушаться, то можно услышать, как за домом недовольно гремит по рельсам разбуженный трамвай. Уже давно, может быть, последние лет пять, если он застает такой утренний трамвай, Ольховскому кажется, что его спасение как раз в этом трамвае. Если это ему казалось до Насти, то сейчас он просто уверен в этом.

Ольховский закрыл глаза – мерное трамвайное покачивание становится все ощутимее. Завтра он встанет рано-рано и пойдет к первому трамваю. Завтра… Завтра…

* * *

– Дима, это точно? – Ольховский проснулся оттого, что Лена повысила голос. Ему было не видно, но он вполне мог догадаться, что жена переговаривалась с Димкой через дверь.

Тот ей что-то отвечал.

– Точно ко второй?

– Да, мам… – различил Ольховский недовольный басок.

– Лен, – позвал он ее.

– Он говорит, что ему ко второй паре… – сокрушалась жена, заглянув в комнату.

– Сегодня же суббота, – отреагировал Ольховский, – значит, точно ко второй…

– Это почему же? – заинтересованно ведется она.

– Потому что, – аргументировал он с таким видом, что Лена только закатила глаза. – Я бы на его месте вообще сказал бы тебе, что сегодня выходной.

Ольховский говорит без улыбки – субботнее утро напрягло его еще пару часов назад. Для верности добавляет сурово:

– Оставь их в покое.

Чтобы дети успели ко второй паре, им нужно побыстрее перейти к любви. Без этой стадии оторвать их друг от друга будет довольно хлопотно, и поэтому Ольховский, вопреки Лениным протестам, завел музыку, чтобы им там было комфортнее.

Жена протестующе округлила глаза, а Ольховский добавил звука.

– Оставь их… – повторил он, и Лена, кажется, поняла, в чем дело.

Следующие полчаса прошли под блюзы Дженис Джоплин, а потом появился Димка. Ольховский сидел на кухне, отхлебывая кофе из кружки. Отец и сын обменялись твердыми, как бильярдные шары, взглядами. Встретившись, взгляды равнодушно раскатились…

– Привет, пап…

Почему-то Ольховский не смог заставить себя ни заговорщицки усмехнуться, ни просто улыбнуться сыну. Ответил бескровным «привет» и, глядя в сторону, снова глотнул из кружки.

Наклонившись, сын потрепал собаку, потом направился в ванную. Долго фыркал там и яростно чистил зубы так, что было слышно на кухне. Потом пробасил:

– Мам, дай полотенце, а?

– Висит же… – отмахнулась Лена, не отрываясь от плиты.

– Насте… – неловко пояснил Димка. – Можно ей в душ?

Ей можно и в душу…

– Ну конечно.

Она – фантастическая. Сладко измятая сыном и сном, одетая наспех, проскользнула в ванную комнату так, что Ольховский чуть не заскрипел зубами. Кожа цвета фламинго, тело в ритме фламенко… Третьей рифмой на язык просился «маренго», но Сергей не нашел ей места…

Потом за стеной яростно шумел душ, впиваясь сотней иголочек в… Когда Ольховский думал о том, что там происходит, он старался не думать вообще… Димка пару раз прошел мимо него к кофеварке и обратно, и Ольховский уловил запах и ее, Настиного, тела, смешанный с запахом Димки. У нее отличные, кстати, духи. У Лены тоже ничего, но она пользуется ими постоянно, и он привык.

Ольховский понимал, что нервничает здесь только он один, и от этого все же было немного спокойнее. Сын пока сыт ее телом, для Лены же она ребенок, и точка. И для Ольховского, по мнению Лены, она тоже ребенок.

Душ замолк. Душ красноречиво замолк – так он замолкал в молодости, когда все еще было в новинку. Сейчас выйдет Она, обернутая полотенцем. Или, если Она понаглее, вообще без ничего. Это не фантазия. Это отчаяние – к сорока годам эти штучки оказались изъяты из его жизни.

Появилась одетая Настя, расправляя волосы. Глядя на ее блузку, Ольховский удивился, как ей неожиданно идет розовое.

А потом, когда пирамида бутербродов и чашки были утащены Димкой в их логово, Сергей, почти не владея собой и замирая внутри от доступного только ему секрета, ушел в ванную комнату и долго вдыхал мокрый запах ее полотенца. И думал о первом трамвае, в который он сядет завтра утром…

Они исчезли так, что Ольховский даже не вышел их проводить. Только громко и внятно крикнул:

– До свидания, Настя…

Ему было интересно, рассказала ли она Димке об их утренней встрече. Хотя скорее всего не придала этому никакого значения: Ольховский для нее просто папа ее парня. Папа ее парня – звучит смешно…

– Хорошенькая, – выдохнула Лена, когда за ними закрылась дверь. – Ты мог бы быть все же поприветливее, а?

Ольховский поднял на нее глаза. Иногда ему казалось, что за двадцать лет она совсем не изменилась. В домашних штанах и футболке она выглядела уютно, так что Ольховскому захотелось уютной и домашней близости с ней, но за двадцать лет их отношения окостенели настолько, что само предложение этого показалось бы Лене дикостью или неумным капризом. Все равно бы ничего не вышло.

– В следующий раз – обязательно, – неприязненно ответил он.

* * *

Ольховский дал себе слово не работать по выходным, так как погоня за деньгами могла быть бесконечной. Заказов всегда случалось больше, чем это было необходимо. В любую из суббот можно было от скуки заработать себе несколько тысяч. День же при этом куда-то пропадал, и удовольствия от заработанного не было – времени было жальче. Беспокоил еще очередной, движущийся медленно роман. Это занятие в расписании Ольховского стояло отдельно. Каждое утро буднего дня у него начиналось с нескольких страниц. Рефлекс выработался довольно устойчивым, но теперь за свои труды все больше хотелось не только известности, которой всегда мало, но и… денег. И финансовый аспект уже напрягал. В сорок, казалось Ольховскому, имя должно работать на него. Он на имя вроде бы уже поработал. Предыдущие книжки принесли ему если не известность, то узнаваемость.

Вечером у Лены должна была состояться какая-то встреча, не то с одноклассниками, не то с одногруппниками – он всегда их путал, хотя такие встречи и происходили ежегодно. Каждый год Лена долго наряжается, сетуя на то, что они с Ольховским не ходят никуда вместе, вызывает такси и, подхватив сумочку, исчезает за дверью. Лена едет к Любе. Та живет за городом, где-то под Петергофом. Люба владеет особняком. Там они все и встречаются – одноклассники или одногруппники. Ольховскому нравилось то, что спать он ложится в одиночестве, и то, что утром Лена приезжает в такси прокуренная и немного пьяненькая. Такой она бывает только раз в году. Если бы это было чаще, возможно, между ними что-то изменилось бы в лучшую сторону. Сергей не раз размышлял о том, как было бы, если бы Лена разок-другой изменила ему с одним из одногруппников или одноклассников. Скорее всего, это добавило бы чуть-чуть перчинки в их выдохшиеся отношения. К сожалению, Лена – верная жена. Думая о ее измене, Ольховский иногда содрогался от формулировки и никому не рассказывал об этих своих фантазиях. Ему даже скучно было ее подозревать: еще одно хорошее Ленино качество – простодушие. Изменив, она, скорее всего, первая прибежала бы к Ольховскому жаловаться на себя, дуру.

– Ты думаешь, после пар они опять придут? – вдруг спросил он пыхтящую утюгом Лену.

– Ну потерпи, а? – Лена поставила утюг на попа, просительно посмотрела на мужа, сдувая со лба темную челку.

– Я просто спрашиваю… – ответил он, зная, что слова его безнравственно сухи. Он даже не знал, хочет ли он видеть Настю второй раз за день или это для него – мука.

– Да вижу я, как ты спрашиваешь… – Лена опустила глаза. – Они же все равно дверь закроют…

Такую Лену он мучить не может…

– Ладно, – ответил он легко, – разберемся…

Помимо того, что Ольховский устал от жены и не прочь подложить Лену под другого, он, Ольховский, еще и жалеет ее…

– Разберетесь? – ожила Лена и снова весело зашипела утюгом. – Я им все приготовлю…

– Презервативы? – скупо пошутил Ольховский.

– Тьфу на тебя… Еду. Хотя о презервативах надо с ним поговорить.

– Ты опять? – вскипел он. – Сами разберутся.

– Хотелось бы…

Снова поставив утюг, она легко сорвала платье с гладильной доски и поколыхала им в воздухе:

– Никуда мы с тобой, Сережа, не ходим. Сейчас ты увидишь, какая я могу быть красивая!

Лена уехала в шестом часу, детей еще не было. После занятий они собрались гулять – к счастью, это развлечение компьютер у них отобрать не смог.

Проводив жену, Ольховский расслабленно упал в кресло. Сейчас грядущая Настя не казалась ему таким уж кошмаром. Плюсы начинались с того, что никто и ни в чем его не мог уличить. И задать вопрос, в ответ на который Сергею пришлось бы врать. Можно, наконец, выпить кофе в тишине – тоже роскошь. При этом чем-то мучительным тяготилась голова, придавая усталости…

Хотя теперь он точно хотел, чтобы Настя не приходила. Он готов провести весь вечер в этом кресле, размышляя над Настей, но он никак не хотел ее видеть. Приятной розовой фантазии было вполне достаточно, больше – не надо. Не на-до!

К нему на руки, коротконогая и оттого неловкая, попросилась собака. Он приподнял ее за грудь, опустил к себе на колени. Фрося подвернула передние лапы и легла, устраиваясь поудобнее. Картина была закончена – больше никто не нужен.

* * *

Они все же пришли. И они смеялись…

– Пап, это мы, – радостно сообщил сын, от которого тянуло восторгом и алкоголем.

– А это мы… – равнодушно сообщил Ольховский, потом добавил: – Здравствуй, Настя.

Из комнаты Настя была ему не видна.

– Здравствуйте, – четко и приветливо ответила она, как дрессированная секретарша или стюардесса.

Ольховский закрыл глаза. Надо было спокойно выдохнуть и никуда не торопиться. Детский алкоголь сделался последним аргументом. В юности с него начиналось все – хорошее и плохое, а хорошего в юности, как известно, всегда гораздо больше плохого. Да и плохое-то выглядит буднично и беспородно. Даже гибель знакомого паренька, по пьяни прыгнувшего в смерть с моста Александра Невского, забылась так же, как все остальное плохое забывается в девятнадцать, когда все еще почти бессмертны. Алкоголь, вне зависимости от пола, лишал девственности. Давал неожиданный отпор сильным. Придавал и без того опьяненной молодостью жизни легкий оттенок избранности и безумства. До какого-то времени алкоголь был лишь поводом…

Алкоголь сделался последним аргументом. Ольховский понимал, как им хорошо и беззаботно сейчас. Он осторожно поставил собаку на пол, поднялся из плюшевых объятий кресла. В проеме двери он увидел Настю – в той же розовой блузке и в узкой юбке выше колена. Она, стоя у зеркала, поправляла волосы. Заколку держала во рту. Ольховский прошел мимо нее на кухню, притом оба они через отражение попытались улыбнуться друг другу. Из кухни позвал сына.

– Димитрий, – начал он. «Димитрий» случался все реже, потому что был шутливо-дурашливым.

– Димитрий, – повторил Ольховский. – Я не буду вам мешать и болтаться у вас под ногами, так что располагайтесь: приду поздно.

– Ладно… – сурово отблагодарил сын.

– Это все? – У Ольховского поднялось настроение.

– Спасибо… Ню, достань то, что мы купили, из рюкзака…

«Ню» – надо же! «Ню»! Коротко, изящно… Пожалуй, даже эротично. Молодец. «Ню» только укрепило Ольховского в мысли о том, что ему здесь не место.

Дождавшись, пока дети скроются (между прочим, «Ню», кажется, достала из рюкзака бутылку), Ольховский сменил футболку, натянул свободные брюки… Напоследок открыл дверцу шкафа на кухне, где время от времени заводилась его бутылка, и глотнул прямо из горлышка…

Настя разворошила внутри что-то яркое, как будто бы цветные стеклышки высыпались из сломанной детской трубки с названием «калейдоскоп» и стали красивее оттого, что больше не бренчат в легком тубусе для индивидуального подсматривания. Ольховский слишком хорошо знал, что это ненадолго. На несколько часов… На полдня. Потом он даже перестанет верить в то, что это происходило, что на полдня или несколько часов он сделался подтянутым и помолодевшим, что у него изменилась осанка. Вот так женщины и делают мужчин лучше. А вот жены почему-то уже нет…

Выбор был сделан. Все мысли Ольховского уже скользили по наклонной, как весенний снег, подтаявший и неспособный удержаться на влажном скате крыши. Он часто замечал за собой это качество: уже зная, как с ним все произойдет, он еще не до конца в это верил. Корил себя мыслью о том, что лучше было бы купить себе, например, новые кроссовки…

Надо бы позвонить, узнать, кто из девчонок свободен, но еще слишком рано – если он вернется через полтора-два часа, дети будут разочарованы в его великодушии. Только вот с каждым часом возрастает риск вообще не попасть туда, куда он задумал, – суббота же… Выпившие мужчины хотят женщин… Хотя почти лето, а летними субботами с женщинами довольно успешно конкурируют шашлыки на берегах ближайших водоемов.

Ольховский спустился вниз, ощущая всей кожей солнечный вечер, обошел свой дом. С фасадной его стороны располагалось маленькое кафе, где всегда можно пропустить сто грамм и встретить знакомых. Для многих из них обитатели кафе были почти семьей: встречались здесь каждый вечер, вместе справляли дни рождения и нетвердо знали имена друг друга. Однажды, зайдя в кафе, Ольховский попал даже на поминки.

В кафе было прохладно и пусто. За стойкой бара читала потрепанную книжку, положив ногу на ногу, буфетчица Света. Она всегда читает книгу, когда посетителей нет, и книги ее выглядят одинаково: одного, «покетбучного» формата, разница только в картинке. В углу же, цепко высматривающий знакомых, расположился Аркадий. Он огромен и бородат, старше Сергея лет на десять. На столе неряшливо: пара пустых пластиковых «соточек», с нескольких сторон надкусанный бутерброд с сыром, что-то из недопитого… Треть томатного сока.

– Сереженька! – поприветствовал Ольховского Аркадий, пригласительно махая рукой. Ольховский кивнул. Света подняла глаза от книжки:

– Сереженька, кофейку?

– Соточку, – улыбнулся он.

Ольховский здесь редкий гость, но его знают и как-то по-своему ценят за интеллигентность.

– Да, соточку, – повторил он, и Света удивленно приподняла нарисованные штришки бровей. Обычно он заказывает кофе.

– Беленькой?

– Да, – с улыбкой подтвердил Ольховский.

– Сереженька, Вы какими судьбами? – Традиция называть друг друга на «Вы» понравилась Ольховскому сразу, и он, придерживаясь ее, отвечает:

– С Вами, Аркадий, всегда…

– Очень рад… Очень! – Аркадий поднял рюмку, другой рукой вытирая бороду от налипших на нее крошек.

Ольховский в ответ тоже приподнял невесомую пластиковую «сотку».

Ему так хочется выложить Аркадию все, что связано с Настей, с его переживаниями, но он знает: этого делать не стоит. Это пустое. Место, которое он выбрал, – не для таких разговоров. Пенсионная реформа, события на Украине, смена губернатора… Парник на балконе, биотуалет на даче, самогонный аппарат своими руками… Душу раскрывают только совсем опустившиеся пьяницы, а на кафе у них просто нет денег. Рабочий класс живет более прикладной жизнью. Даже о бабах рабочий класс говорит немного стыдливо, просто не зная предмета. Уставшая и бесполезная жена обычно не в счет.

Хотя Аркадий не такой. Но по законам этого места Ольховский не лез к нему с разговорами. Слово «душа» – и в стихах, и в кабаках – слово пошлое.

– И надолго Вы развязали? – поинтересовался Аркадий, продолжая выкать, хотя ритуал соблюден и можно смело переходить на «ты».

– Жена в отъезде… – ответил Ольховский, веря, что этой информации достаточно.

Он смотрел на впившегося в бутерброд Аркадия, на его заросшие мягким волосом щеки, понимая, для чего занесло сюда его самого. В кафе сто граммов беленькой зачастую являются лишь поводом изменить одиночеству…

Ольховский из хулиганства мог бы позвать Аркадия с собой, но тот, конечно, отказался бы и даже удивился сальному предложению. Здесь это тоже не принято… И все же Ольховский произнес:

– Аркадий, почему Вы сидите здесь в одиночестве? Мне кажется, что Вам не хватает женского пола. Не пойти ли по девочкам? – В этой шутливой фразе есть доля правды, и Аркадий настороженно поднял бровь, сопя при этом, как все очень полные люди.

– Что я слышу? Вы же, кажется, женаты? – Аркадий знал, что Ольховский женат, и даже не раз видел его жену, но правила игры предполагают сомнения и даже забывчивость.

Дальше необходимо сохранить лицо. Не запятнать жену пренебрежением, но и не отступить.

– Я об этом помню. Но весна…

– Уже почти что лето…

– Ничем Вас не проймешь, Аркадий…

– Да, – заключает тот. – Может быть, еще по соточке? Светочка…

Аркадий был женат трижды. У него три дочери. Может, он просто устал от девочек и предпочитает общество собутыльников?

– Хотите свежий анекдот? – интересуется Аркадий, и Ольховский не может честно ответить ему «нет».

* * *

Вырваться от приветливого толстяка удалось только через час, когда в кафе образовались новые посетители, все – знакомые Аркадия. Ольховский, ловя момент, торопливо откланялся и выскочил на воздух.

Он прошел два квартала, подумав, купил в подвальном магазине того самого дома, куда он шел, бутылку шампанского и набрал телефон.

– Алло-о, – томно донеслось до него из недр аппарата. Это была Рыжая, Ольховский знал ее, администратора. Она всегда так говорит «алло-о», как будто параллельно с разговором откусывает что-то сладкое. У нее с ресниц сыпется черная тушь, и лицо она обрабатывает каким-то жирным кремом. Ольховский подозревал, что, если бы не возраст, она сама не прочь бы пополнить штат своих куртизанок, так она любезничает с ним, если он приходит.

– Здрасьте. Кто из девчонок свободен? – Он говорит бодрым голосом, хотя все эти условности ему неприятны. Слово «девчонка» несет в себе какой-то здоровый задор. Эти же – кто угодно, но вот не «девчонки».

– Девочки? – переспросила та и начала перечислять. Ольховский готов был поспорить, что она загибает пальцы.

– Сейчас три девочки есть: Оля, Альбина и Мариночка… Виолочка должна прийти через полчасика… А вы когда планируете подъехать? Может, еще Диночка освободится.

– Да нет, я тут рядом…

Альбина и Мариночка Ольховскому были знакомы, он даже помнил имя Мариночки, крашенной в брюнетку, – Олеся. Глуповатая девка. Да и Альбина, чернобровая красавица восточных кровей, – отнюдь не его чашка чая. У Альбины над губой есть крошечные черные волоски, похожие на усики.

Остается неидентифицированная Оля, или, если подождать полчасика, неизвестная Виола, или красивая высокая Дина. Неприятно только было думать, что Дина может попасть к нему напрямик из чьих-то потных и, учитывая субботу, нетрезвых лап и, что хуже, прямо из-под нетрезвого, потного тела. Целовать ее соски – как пить пиво из одной бутылки с предыдущим ее клиентом, даже хуже! Хотя все они там из-под… Плюс-минус.

В общем, все надежды Ольховский возлагал на Олю: может быть, она не подведет?

– Ладно, – наконец произнес он. – Буду минут через десять.

– Ждем! – опять откусила сладкого Рыжая. Такие, как она, мягко стелют, да и спать-то мягко, он знает, но упаси Бог иметь с ней разногласия. Хотя какой Бог, ему здесь, понятно, ходу нет, конечно, упаси Дьявол… Этой Рыжей палец в рот не клади…

Плести причинно-следственную паутину между появлением сыновней принцессы в их квартире и сомнительными похождениями Ольховского сейчас было бы слишком примитивным. Если бы каждая красотка вызывала такой приступ, не хватило бы ни страстей, ни денег. Настя напомнила о еще не уснувшей потребности в таких Настях – тех Настях, которым двадцать, а не сорок… О Настях с розовой кожей и хорошими зубами, в меру остренькими к тому же. О Настях со странным выражением наивности и порока в глазах. И потому даже в том месте, куда он направлялся, был большой риск не найти того, что ему требовалось по несправедливому к женам закону природы. Порока там сколько угодно, а вот наивности…

В общем, все равно это был эрзац! Заменитель. У той, кто была нужна Ольховскому, от Насти должны быть как минимум юность и хоть какое-то, пусть незаслуженно нарисованное им, подобие несмятости. Не много ли требований к одной неизвестной Оле?

Он набрал код на парадной, поднялся на лифте на одиннадцатый этаж. Не дожидаясь звонка, дверь лязгнула и заскрипела.

– Здравствуйте, – широко разомкнула напомаженные губы Рыжая, изображая улыбку. Он кивнул и принялся разуваться.

Только пара ботинок стояла в коридоре. Не время – основное гульбище начинается позже. Тем более в субботу…

– Проходите вот сюда, сейчас девочек позову…

Ольховский сунул ноги в резиновые тапочки, прошел в крайнюю комнату и сел на кровать. В комнате резко пахло табаком, как в мужском туалете. Сейчас окажется, что Оля и Мариночка уже заняты, а вот Альбиночка готова в лучшем виде. И он обреченно останется с Альбиночкой, предполагая, что ей уже под тридцать и что под косметикой она прячет те самые усики. Останется, потому что ему просто неудобно ее обижать. А она, кукла, этого не поймет и будет, как все восточные проститутки, слишком назойливой и ненатурально нежной.

Первой появилась, однако, Оля. Опустила голову то ли для приветствия, то ли для поклона. Простое лицо. Длинные кукурузные волосы падали ей на голые плечи. Налитая коровья грудь – предел мечтаний подгулявшего колхозника. Повернувшись спиной, Оля предложила белые и крупные, как антоновские яблоки, ягодицы с впившейся между ними ниткой трусиков.

Ольховский погрустнел. Она, наверное, ласковая, эта Оля, как все колхозные девки. Такие любят его за вежливость и, если здесь уместно это слово, за интеллигентность. Будет лежать на животе рядом с ним и целовать его, например, в плечо.

Вошла Марина, брюнетка с пухлыми щеками. Эта даже без лифчика. Не помнит Ольховского, конечно… И он ее тоже почти уже не помнит.

Вместо Альбиночки вошла Рыжая.

– А Альбиночка уже занята…

И, прочитав на его лице разочарование от таких угощений, ухватилась:

– Скоро Виолочка придет, новенькая. Я могу вам пока кофе налить?

Надежды на Виолочку уже не было.

– Видно, не мой день, – пробормотал Ольховский и поднялся с дивана.

Рыжая скривила ему напомаженную улыбку, готовую сползти в гримасу.

Ольховский снова вышел в коридор, надевая кроссовки, с тоской огляделся вокруг. В двух-трех остановках отсюда было еще одно подобное заведение, но повторяться уже не хотелось. Сначала он подумал оставить шампанское, но в последний момент прихватил бутылку за горлышко и вышел на лестничную площадку.

После созерцания неэстетичной Мариночки даже греза о Насте приобрела нехорошие черты общественной уборной.

Ольховский знал: можно прямо здесь, за домом, в стороне от детской площадки, выпить приготовленную бутылку, и его уделом станет Оля или Марина… Или даже теоретически усатая Альбина, что вообще антиэстетично, а значит, противоположно его сегодняшней цели.

Так он размышлял под шум спускающейся к свету кабины. Наконец лифт толкнулся и остановился. Потом медленные двери поползли в стороны. Щель между дверями расползалась, как занавес в театре, и в полумраке подъезда Ольховский угадывал стоящую за ними в обратном порядке: сначала черты лица, потом понемногу фигуру и в конце, когда двери открылись, ее силуэт.

Двери разъезжались долго, он сумел присмотреться к ней почти что внимательно. И ему стало не по себе оттого, что она могла быть как раз той «новой девочкой». Восемнадцать ей было безусловно, двадцать – едва ли… То есть на лице были все признаки зачаточного совершеннолетия: смесь уверенности, которая отличает восемнадцатилетних при покупке, к примеру, сигарет, и естественного подросткового любопытства. Восемнадцать ей было еще и потому, что на тощих, обутых в короткие сапожки ногах покачивалось вполне себе зрелое туловище с приятными глазу округлостями.

Она была высокой, ростом с Лену, может, даже и выше! Тонкие, миниатюрно-рельефные ноги уходили в короткую юбку. Наличие талии. Скрытая джинсовкой грудь. В дополнение ко всему – крупные, коньячного цвета кудри и выбритые височки.

Девушке понадобилось сделать движение, чтобы стряхнуть его взгляд, прилипший к ней на лишнюю долю секунды.

Ольховскому показалось, что они прошли сквозь друг друга – никто никому не уступал дороги. Двери сомкнулись, и он прислушался, остановится ли лифт на заветном одиннадцатом этаже или выпустит девочку раньше.

В другой раз он бы даже обрадовался, остановись лифт на треть ем или пятом. Но точно не сегодня. Несбыточная мечта вдруг стала ощутима и досягаема.

Удовлетворившись тем, что расставание лифта с юным телом произошло высоко, Ольховский вышел во двор. Минут десять он сидел на невысокой оградке газона и размышлял.

Ольховский думал о том, что она все же таки не Настя. Кожа у нее не розовая, а скорее смуглая, темнее Настиной… И невинности в ней нет совсем, хотя сам возраст подразумевает ее, пусть даже остаточное, наличие. Может быть, она вообще не «новая девочка», а ни в чем не повинная жиличка верхних этажей. И у нее есть папа и мама… Вообще-то, у всех они есть – папа и мама… Разве что позвонить рыжей бабе-администраторше… Спросить, не ваша ли девочка мне встретилась в лифте. Такая, с тощими обалденными ногами…

Все эти мысли было притягательны и противны одновременно. Отказаться от новенькой, если это была она, не хватало мужества, и он набрал Рыжую.

– Да, это Виолочка… – подтвердила та с самодовольным превосходством в голосе. И вдруг добавила: – Понравилась?

– Да, – честно ответил Ольховский.

– Ну, приходите же… Я Виолочке сейчас скажу…

Она подождала еще немного и, не дождавшись ответа, положила трубку.

* * *

Однажды Ольховский был почти влюблен в местную фею по имени Сицилия, пока она не сменила место работы. Это была рослая белокожая и вечно печальная брюнетка. Кто придумал этой Ире такое дурацкое прозвище, он не спрашивал, но, даже узнав ее имя, все равно называл Сицилией. Ее провинциальность компенсировала любознательность. Если они с ней пили шампанское и болтали, она много спрашивала, что, вообще-то, не очень характерно для них: древняя профессия предполагает мудрость. Получая ответ, односложно комментировала: «Понятно». И спрашивала еще.

Если у нее случался оргазм – чуть не плакала. Ольховскому нравилось ее жалеть. По ее словам, у нее был парень, который ничего не ведал о роде занятий подруги. Сицилия рассказывала об этом так доверительно, что к парню он не ревновал.

Влюбленность обходилась Ольховскому довольно дорого: тогда еще основным его доходом была верстка, и он с облегчением вздохнул, когда узнал, что Сицилию-Иру «вывели из состава», как сказала по телефону предшественница Рыжей. Будто Сицилия-Ира состояла в женской футбольной команде. Вздохнув с облегчением, Сергей подумал, что будет скучать, и, кажется, даже напился в тот день.

Со времен Сицилии прошло два с лишним года, и ни одна фея из тех, что были потом, почти не трогала его. У Виолы получилось, хотя видел он ее едва ли минуту.

И опять все было то же самое: Рыжая обула Ольховского в резиновые тапки и оставила в комнате одного со словами:

– Виолочка сейчас переоденется.

Комната была другая, в ней тоже было накурено, но не так сильно. Шкаф, телевизор, музыкальный центр на прикроватной тумбочке, темные шторы на окнах. Кровать без простыни. Страшная казенщина со следами беспомощного обуючивания.

С той стороны зашуршали шаги, и хлипкая дверь дернулась. Виола просунула голову. Удостоверившись, что клиент на месте, внесла себя всю…

– Привет, – поздоровалась без улыбки. Как показалось Ольховскому – рассматривая его с любопытством.

Он ее – тоже. Из одежды на ней были только черные кружева. Виола приехала с юга, это угадывалось в ней сразу: такой кожи красивого цвета, цвета кофе с молоком, не может дать ни один солярий. Тем более под краешком лифчика виднелся кусочек груди, где загара было намного меньше. У нее были великолепные длинные худые ноги, тонкие, как у манекенов, руки, маленькая грудь, способная уместиться в ладони, – ничего лишнего, Ольховский не ошибся. Девочка Виола была не для вульгарных – тех, кто любит тискать мягкое, она была для той породы избранных, что любит ломать хрупкое…