Текст книги "Капибару любят все"

* * *

В этом году весна выдалась поздней, такой весны Ольховский даже не припоминал. Казалось бы, почти июнь, а листва еще воздушная и нежная, совсем как в начале мая. Кусты вдоль железки, где проходит тропинка к дому, просвечивают.

Он любил приезжать сюда на электричке, не тратя лишние эмоции на то, что отвлекало его от созерцания. Не надо давить газ, крутить руль и следить за дорогой. Из окна вагона, отвлекшись от книги, можно поглядеть на озера, лежащие по обе стороны дороги, где, несмотря на понедельник, пытаются загорать белые фигуры в цветных купальниках. Видны даже редкие головы купальщиков, но это пока почти что герои: воде еще только предстоит прогреться.

Даже выйти через час езды на платформу – какое-то свое, не сравнимое ни с каким другим удовольствие. Первый глоток воздуха – как первая затяжка для курильщика. Потом он привыкал, хотя воздух все равно имел неповторимый запах мелкого сухого песка и сосновых иголок. А потом – вот эта дорожка, по которой Ольховский ходил уже без малого сорок лет. Без малого потому, что какое-то время, не умея ходить, он проделывал этот путь в коляске.

Теперь, спустя много лет, Ольховский радовался, что Лена так и не прониклась таким типом отдыха. Отсутствие ванной комнаты сокращало Ленино пребывание здесь до трех-четырех дней. И ни о каком отпуске на даче никогда не было речи с тех пор, как Димка подрос и мог сам устраивать себе прогулки на свежем воздухе. Она, старательная мать, отважно мучила себя каждое лето, пока Димка был маленьким. Сам Димка к даче тоже охладел. Компьютерные дети двадцать первого века не тяготеют к природе. А может быть, просто возраст такой…

Одно время дача была местом, куда Ольховский бежал от семейных ссор. Чем дольше они жили, тем меньше ссорились. Для ссор не было поводов. Поводы для ссор случаются чаще при совместной жизни, чем при той, которую вели они. У каждого свои деньги и дела и общая, да и то не всегда, еда в холодильнике. Бежать стало ни к чему, и Ольховский тоже стал посещать дачу разве что на те самые два, три, четыре дня – дальше он от одиночества принимался разговаривать сам с собой.

Пять лет назад, после смерти тещи, они продали ее квартиру, и на них с Леной обрушились некоторые деньги. Деньги были не те, которые, обрушившись, могли бы серьезно осчастливить, но, непристроенные, они беспокоили Лену своим наличием. Часть из них была пущена на обустройство загородной жизни. Ольховский своими руками перестроил дом и поставил на участке баню. Наличие бани отнюдь не означало, что Лена будет появляться здесь чаще, нет! Просто в таком виде участок с приличным домом превращался во вполне конвертируемую собственность. Его можно было продать.

Легкая, порой легкомысленная в смысле денег Лена успокоилась. Деньги больше не жгли ей карман и были вложены в, казалось ей, хорошее дело. Даже неважно, что это хорошее дело она навещала раза три-четыре в год.

Ольховский оказался единственным регулярным пользователем дачи и отвечающим за ее состояние лицом, хотя, перестроенная, она не требовала к себе особого внимания. Он отдал один из ключей соседу по улице, живущему здесь круглый год, и, если они с Леной собирались приехать зимой, а вот это она любила, Ольховский звонил ему и просил воткнуть в розетку специальные обогреватели. Когда они приезжали через несколько часов, температура внутри была уже плюсовая и можно было спокойно топить печь. Если же Ольховский приезжал летом, то соседа сторонился. Вразумительную плату за свои услуги сосед не брал, а вот выпить с Сергеем считал делом обязательным. У Ольховского же отношения с пьянством натянулись. Выпить так, чтобы наутро не оставалось следов, уже не получалось – весь следующий день был потерян для созидания. Он же слишком ценил свое время, чтобы быть только созерцателем.

Отперев калитку, Сергей прошел по дорожке, поднялся на крыльцо, открыл дом. В прихожей было темно и прохладно, под ногами валялась стоптанная летняя обувь, пахло печью. Пройдя на веранду, он поставил рюкзак на пол и зажег мутную лампочку под потолком. Потом прошел к колодцу на участке, опустил в черную пустоту дребезжащее ведро, зачерпнул и со скрипом достал потяжелевшую жестянку с дрожащим отражением на поверхности. Вернувшись, наполнил электрический чайник и, опустив кнопку, услышал, как чайник загудел.

Оставшись один и лишившись внешних раздражителей, он почти автоматически мысленно возвращался к своему роману. Рукопись, по его расчетам, перевалила за половину, и он был доволен тем, что в перспективе рукопись придется не растягивать, потому как она мала, а укорачивать. Это всегда являлось для него своеобразным удовольствием.

Когда-то, узнав о том, что это творчество Ольховского не приносит особых финансовых выгод, знакомые спрашивали его о смысле и мотивациях. Он не знал, что им отвечать. Это было тем делом, которое ему нравилось делать хорошо. В нем, в этом деле, у Ольховского была потребность – такая же, как дышать и двигаться. Сидя за рабочим столом, он чувствовал себя на своем месте. Поразводив руками, знакомые успокоились. Ольховский не сказал им всей правды: еще у него были амбиции. Ему хотелось чего-то большего, чем тысяча расписанных фигурок и десятки дегенеративных походов в бордель.

* * *

Становились сумерки. Он распихал по кухне привезенную провизию, сыпанул чая в кружку, залил кипятком и вышел на крыльцо. В полутьме, покачиваясь, призрачно белели шапки сирени. Где-то далеко, едва слышная, стучала автомобильная музыка. Окно соседа через дом ярко горело. Заходить к нему не стоило: сосед сам, только завидев свет в доме Ольховского, скромно и бесшумно подойдет к калитке с неизбежной бутылкой. В их с соседом случае платой за услуги по содержанию дома был сам Ольховский.

Звали соседа Коля. Сергей о нем почти ничего не знал. Ни фамилии, ни отчества… Даже возраст его можно было предположить очень приблизительно – по крайней мере со времени детства Ольховского он не сильно изменился. По логике ему было лет семьдесят, вряд ли больше, но тогда каким образом и тридцать лет назад он выглядел примерно так же? Жены у него не было, она ушла от него в какие-то бородатые времена, забрав дочь. О причинах этого поступка Ольховский не знал – знал, что дочь нередко навещает Колю и, когда она приезжает к нему, он ходит во всем чистом и с чистой снаружи головой, пьяненький и довольный. Выпивает он теперь вроде бы нечасто, но что он делает у себя в кособоком домишке один всю зиму, предположить было сложно. Себе он даже дорожки не чистит – от калитки к его дому зимой ведет кривая, узенькая тропка, упирающаяся в крыльцо. Зато Ольховскому – пожалуйста. Однажды он дал Коле пятьсот рублей, Коля сбегал в магазин и принес сдачу. Ольховский, конечно, отказывался. Коля не уступал. Потом пригрозил: «Не возьмешь – я больше к твоей калитке не подойду». Пришлось взять.

Несколько лет назад выяснилось: зимой Коля читает! Ольховский зашел к нему по какой-то нужде, они разговорились, стоя на развалинах его веранды. На столе Сергей увидел косо лежащую, как будто только оставленную книгу Карамзина, всем известную «Историю государства Российского».

– Хорошая книга. Я потому ее медленно читаю – не хочу расставаться с ней… – В голосе соседа можно было услышать нотки нежности. Сергею даже стало немного стыдно за то, что он не мог предположить в Коле хоть какой-то глубины.

Незаметно они переместились в убитую, убогую комнату с вонючими одеялами и яичной скорлупой в блюдце с окурками, и Коля продемонстрировал свою литературную гостиную. На первый взгляд могло сложиться впечатление, что книги Коля собирал на помойке. Книги были распухшими от влаги, с пожелтевшими страницами и отклеивающимися корешками. Есенин и Гиляровский, Лев Толстой и Короленко, Чехов и Куприн… Шолохов и Паустовский.

– Вот моя библиотека… – Он провел рукой, не касаясь, вдоль полок.

Ольховский кивнул:

– Ого!

– Вот тебе и ого! А ты думал! Мы тут сами с усами.

Ольховский не нашелся что ответить.

Автомузыка заглохла, и мир погрузился в тишину. Потом со стороны калитки Ольховский услышал тихий свист. Улыбнувшись про себя, пошел открывать.

– Чего ты не зашел-то? – спросил Коля, когда Сергей впустил его в дом. Его шаги в кирзачах тяжело падали на пол веранды. Поверх пропахшей потом рубахи на плечи был небрежно наброшен ватник. К влажному лбу прилипли жидкие волосы.

– Да пока приехал… – оправдался Ольховский не уточняя.

– А-а… – Он обозрел взглядом веранду, словно бы что-то искал. – Может, это… Посидим немного? С апреля не виделись. Твоя-то в городе?

«Твоей» Коля стеснялся. Даже если она выходила к нему, когда он ждал возле калитки, никогда не проходил в дом и просил Лену, чтобы она позвала «Серегу».

– В городе.

– Слушай-ка, ну как ты насчет посидеть? – торопился он, щелкая себя пальцем по небритому кадыку.

– Да магазины закрыты уже… – лениво и зря отбивался Ольховский.

– Ну дак… Это… У меня припасена бутылка-то на такой генеральский счет.

– Чего от семьи-то сбежал? – пытал Коля, когда они, стукнувшись рюмками, закусили хлебом и свежим луком.

– Работают все, – ответил Ольховский.

Коля кивнул, собирая по столу крошки подушечкой пальца и отправляя их в рот:

– Да-а…

Видно было, что, не ожидая приезда Ольховского, Коля не подготовился к разговору – Сергей же по скверному своему характеру наблюдал, как тот выберется из ситуации, вместо того чтобы помочь.

– Да-а… – еще раз вымолвил Коля. В тишине было слышно, как в стекло бьется большая муха с меднокупоросовыми боками.

Ольховский даже наслаждался тем, как тяжело и неловко переживает молчание сосед. Тот долго изучал свои пыльные сапоги и шумно вздыхал, наконец нащупал веревочку:

– Димка как?

– Бабу привел, – усмехнулся Сергей.

– Да ну? Жить? – возбудился Коля, наливая по второй.

– Да пока что нет, к счастью.

– Ты смотри какой, а! Только вот недавно твоя его в коляске возила… Ай-яй-яй… – сокрушался он. То ли тому, что Димка уже бабу привел, то ли просто тому, как летит время.

– Баба-то хорошая? Молоденькая?

– Девка, – подтвердил Ольховский. – Хорошая.

– Ну тогда пускай! А то, слушай-ка, ты так сказал «бабу» – я подумал, что тетку какую-то. Может, и с ребенком, – вдруг виновато рассмеялся Коля, чувствуя, что переступил порог деликатности.

– Ровесницу.

– Ну а чего ты тогда грустишь-то?

– Да больно хороша! – Ольховскому показалось, что он пошутил. Коле – нет, так не показалось.

– Ну-у! – Он сдвинул брови. – А твоя-то на что?

– В смысле? – не понял Сергей.

– У него своя, у тебя своя… Или твоя что, не дает?

– Дает, – реабилитировал жену Сергей.

– Ну так а что ты тогда?

Видно, классическая литература пошла ему впрок по части гуманистических учений о семье и браке. А главное, о верности! О том, что «красота спасет мир», Коля, кажется, еще не прочел. Или не так понял.

Бутылка кончилась раньше, чем он стал утомлять Сергея. Бежать за второй было, к счастью, некуда, и они вполне себе чинно разошлись, не разочаровавшись друг в друге. При этом деревенская логика Николая тронула Ольховского своей незамысловатой формулой. Что-то подобное он слышал от одного из своих приятелей, когда разговор зашел о продажной любви.

– Зачем я буду бабки платить, когда у меня своя под боком?

«Своя» имела сто с лишним килограммов неряшливой красоты, да и приятель был неуклюжий и непритязательный. В эстетике он не нуждался ни в постели, ни в жизни вообще – о чем тогда…

* * *

Утром Ольховский, набрав колодезной воды в пустой желудок, набросив на плечо махровое полотенце прошлогодней чистоты и известной затхлости, направился к озеру. Лечиться надо было как можно скорее.

Вода подействовала отрезвляюще, как вдох нашатыря. Спустя секунд двадцать тело расслабилось, и Ольховский, широко загребая воду, поплыл от берега. Опустил в воду лицо, чувствуя, как его облепляет ледяная маска. Потом прошло и это.

После купания Ольховский сидел на нагретом уже песке до тех пор, пока на озере не было ни души, чувствуя себя героем. Слишком холодной казалась ему непрогретая озерная вода. Потом пришли две старушки с жабьими фигурами в купальниках и халатах поверх. За ними вяленый дед в купальной шапочке.

Ольховскому стало смешно самого себя, и он поднялся с песка.

Он возвращался другим путем – их несколько, тех, что ведут узенькими дорожками между дачными домиками, вся разница в том, где свернуть. Пройдя по хребту песчаной горки со стоящей дыбом шерсткой свежей травы, он спустился к пожарному пруду. Здесь, в желтом доме напротив пруда, полжизни назад жила девушка с глазами разного цвета. Какое-то непродолжительное время он был в нее влюблен. Ей был двадцать один год, ему – восемнадцать. Около трех или четырех месяцев они зачем-то встречались. Гуляли, выпивали по чуть-чуть… Делали юношеский, неопытный и прекрасный секс. Ольховский тогда как-то не ценил всего этого: ему казалось, что у него все впереди! На деле – впереди было много чего, очень много, только качество того, что впереди, не повышалось, увы. И разноцветных глаз в жизни он больше не встретил – хотя вроде и не жалеет об этом.

«Я тебя не люблю», – сказала она. Они сидели в городской квартире Ольховского, на кухне. Был первый или второй день нового года. Перед ними символом взрослой жизни стояла начатая бутылка коньяка.

Он сделал глоток прямо из горлышка.

Как сладко: «Я тебя не люблю»! Многое он отдал бы сейчас за такое: «Я тебя не люблю»! Она была гордая и трагическая – разноглазый взгляд был направлен сквозь него. Она тоже храбро глотнула из бутылки и повторила приговор.

А сейчас? Есть тот человек, который мог бы сказать такое Ольховскому с полным правом? То-то!

Она, конечно, давно вышла замуж и родила какое-то неважное количество малышей – узнать это ему помогли соцсети, но вживую он не видел ее с самого того дня, на кухне… Он проводил ее в снег – была зима. Шли молча.

– О, кажется, мой! – фальшиво оживилась она, когда увидела вдалеке сквозь снег огоньки троллейбуса. Помпоны на завязках ее зимней шапки покачивались – это он хорошо помнил!

– Ну… – пробормотал он, надеясь, что она передумает.

– Пока… – Она, конечно, не поцеловала его, как обычно.

Ольховский махнул ей, вошедшей в освещенное нутро. Она не заметила…

Боль была сладкой и запоминающейся. Ее хотелось переживать снова и снова.

Желтый дом пуст уже который год, и на калитке, защищенный от влаги обрезком пластиковой бутылки, ржавел замок. Ольховского уже не интересует эта тайна: он никогда больше не услышит от этой женщины признание в нелюбви.

В этих второстепенных воспоминаниях он добрался до дома. Бросил полотенце. Торопливо сварил кофе и съел пару яиц на веранде. Прибравшись, уселся за работу.

Раньше Ольховскому казалось, что он писал от полноты жизни и желания этой полнотой поделиться. Потом, по мере взросления, полноту жизни частично заменил профессионализм, хотя это «потом» и растянулось лет на десять. Теперь он понимал, что можно творить и на голом профессионализме, и окружающие могут даже этого не замечать, но удовольствия от такой работы было меньше в разы.

Полнота жизни сузилась до размеров квартиры или дачи. И здесь и там даже одиночество было неполноценным.

А он задумал большой и многолюдный роман. И сейчас, когда Ольховский писал о взаимоотношениях героев, он вспоминал Настю. На ближайшие два абзаца она наполняла его надеждой, и среди одинаковых стад одинаковых серых слов начинали встречаться красивые, необычные экземпляры. Через два абзаца тщетность надежды на Настю обретала ясность, и он цеплялся за другие, уже много раз использованные образы, и оттого героиня тут же становилась похожа на прошлых героинь его книг. Потом опять – как вспышка – появлялись то ее слово, сказанное Димке, то ее влажные следы на линолеуме, и герою везло, ибо его партнерша оживала.

Лику он пытался не вспоминать.

Когда-то ему не хватало скорости письма, чтобы записать задуманное, а теперь хватало вполне. Он не стал быстрее писать – он стал медленнее думать.

Оторвавшись от экрана через три часа, он был почти доволен сделанным. Только теперь сам процесс доставлял ему куда меньше удовольствия.

Ольховский захлопнул калитку и снова направился к озеру. Прошел желтый дом, миновал еще десятки разноцветных, пустых в большинстве своем. Потом вдоль озера вышел на грунтовку и с нее уже свернул в лес.

Воздушная юная зелень чуть колыхалась на ветру. По-весеннему вразнобой кричали птицы. Вдалеке глухо, как за стенкой, щедро отмеряя столетия, работала кукушка.

Там, дальше, на перекрестке лесных дорог, следопыты установили памятный камень: в июне сорок четвертого финны были окончательно изгнаны с этих земель. Еще в лесу есть несколько безымянных могил, скупая информация на них гласит: «Красноармеец. Погиб в бою». Раньше это были просто холмики земли, выцарапанный крест на сосне и маленькая табличка. Теперь активисты превратили холмики в кладбище. Привезли надгробия, кресты… Ольховский считал, что они вполне могли ограничиться камнем. Он судил по себе: глядя на холмик и табличку, ему становилось грустно. Теперь, наблюдая за тем, как неловко живется товарам из магазина ритуальных услуг в веселом лесу, он испытывал недоумение. Хотя свои предположения высказывал только Димке и жене. Очень хорошо рассуждать там, где ничего не делаешь.

Вдоль болота и дальше в лес уходила гряда гранитных противотанковых булыжников, где-то заканчиваясь, потом появлялась снова. Они примерно одинакового размера: человеку по пояс, редкие – по грудь. Замшелые снизу, обросли, словно бородами. Лучшего памятника и придумать нельзя… Если забраться пониже, к болоту, то в мелком колючем ельнике можно наткнуться на до сих пор торчащие из земли гнилые клыки надолбов, опутанные ржавой колючей проволокой.

Сухая тропа, пересеченная тут и там сосновыми корнями, уходила вглубь, где начинался низкий хвойный лес, в котором было прохладно и безветренно.

Камни вдоль тропы кончились, сама же тропа выводила прямо к перекрестку. Показался и памятник с вделанной в него табличкой. Рядом – ржавые предметы, приветы той далекой войны: коробка от пулеметных лент для максима, две советские полусгнившие каски, хвост минометной мины, несколько осколков и россыпь гильз. Из современного – пошлые пластмассовые гвоздики. Они лежали с прошлого, очевидно, года – выцвели, побелели. Мусорные баки любого кладбища полны этой дряни…

Через дорогу, сквозь юную зелень, белели могилы. Спустя несколько лет этой войне стукнет юбилей – восемьдесят. Очевидно, что доброхоты будут ее поздравлять – опять ворошить преданные земле, ставшие уже самой землей кости… Как страшно умирать в этих местах в июне…

Непуганые, заливались птицы. Человеку здесь делать было нечего. Немногим позже начнется черника и потом грибы. Тогда – дело другое. Сейчас можно встретить здесь только поджарых от дальних прогулок собачников в сопровождении питомцев огромного, обычно, размера. И ни один пес не будет обращать на Ольховского никакого внимания.

Дальше идти, наверное, не было смысла. Сеть заросших окопов тянулась на многие километры. На берегу лесного озера – взорванный дот. У его подножия в августе мирно сосуществуют подберезовики и поганки. Никаких впечатлений уже не будет – все это известно Ольховскому наперед.

В весеннее-летнем изумрудном лесу присутствовало слишком много жизни. И даже смерть здесь кажется только ее, жизни, частью.

* * *

Вечером он позвонил Лене.

– Ну, как ты там? – заботливо спросила она.

«Мой-то на дачу укатил», – усмехнулся Ольховский про себя.

– Жив пока…

– В доме не холодно?

– Я подтопил.

– Пишешь?

– Пытаюсь.

– Скучно?

– Скучно.

Всё. Обменялись шифром – теперь можно подходить к главному:

– Ты когда домой собираешься?

– Я же еще толком не уехал, – удивился Ольховский.

– Да? – в какой-то степени фальшиво разочаровалась жена. – А я думала – скоро… Ну давай, давай…

Жена была в хорошем настроении. Более того, Ольховский верил в то, что он ей нужен. Как вечерняя прогулка с собакой, как домашние тапки с мятыми задниками, как зубная щетка с утра и редкая мигрень. Ему ведь тоже нравится иметь ее рядом – как слушателя, как товарища… Как объект незлых насмешек.

Загадки друг в друге кончились. И мужчина, и женщина в них тоже – кончились. Любовь? Нет, не кончилась – вот только нужна ли она в такой уродливой форме?

– У тебя что там, без меня дел нету?

– Да ну тебя… – Лене обидно, что Ольховский не говорит ей, что уже мечтает о доме. Хотя обида здесь ни при чем, разговаривали они по заведенным в семье правилам. Ей нравится обвинять Сергея в черствости, ему – подтверждать эту черствость словами. Пока они живут в таком равновесии, семья в безопасности.

– Коля вчера заходил?

– А то как же, – улыбнулся он.

– Хорошо там, на свежем воздухе, – мечтательно выговорила она, зная, что ее саму вряд ли затянешь на такой бесперспективный курорт.

Стиль беседы выдержан. Прощались:

– Ну, я еще тут посижу.

– Сиди. Как пень…

– Пока. – Он нажал «отбой», не дожидаясь нового укола, иначе беседа может длиться бесконечно.

Ольховский понимал: они свыклись так, что вместе почти перестали замечать друг друга. Каждый может заниматься своими делами целый день и за это время обмолвиться едва ли двумя горстками слов. Но при этом оба начинали нервничать тогда, когда две горстки слов сказать было некому.

Сидеть за работой ему не хотелось. Он взял ключ от гаража, выкатил из мрачного гаражного холода на новенькую траву мопед и проковырялся с ним до сумерек. Довольный тем, что внимательно подготовленная к зиме «хонда» завелась без особых проблем, он смазал там, где неплохо было бы это сделать, долил масла и сделал торжественный круг по поселку, попутно завернув в местную лавку, где набрал немаленький пакет продуктов.

Вернув мопед в гараж, он вымыл руки бензином, вытер их грязными тряпками и сделал себе чай.

Ольховский все время тешил себя мыслью о том, что так может продолжаться долго. Что, проснувшись рано, можно завтракать яйцами, пить кофе и, забросив на спину полотенце, мчаться на озеро. Потом сидеть над романом. Или, например, совершать мотоциклетную прогулку – здесь его ждали десятки привлекательных направлений. Вечером пить чай на веранде… Попадая же в такую жизнь, он едва выдерживал неделю. Да и деньги – величина не бесконечная. Хотя за зиму он нарисовал столько, что тот же июнь можно было бы посвятить отпуску.

Глотнув чаю, бездельно, с благодарностью, вспомнил давешнюю Лику. Попробовал представить вдруг, как жил бы здесь вдвоем с ней – и… не смог этого сделать. Она была так связана с душными ароматами и дешевым интерьером апартаментов, что он не смог даже предположить, во что она была бы одета…

Больше он к ней не пойдет: вдруг привыкнет – что-то в ней есть, кроме тела и обаяния. Сицилия, о которой Ольховский тосковал, когда она дезертировала из борделя, была трагической бурей черных волос и страстей – уходить от нее было несложно, даже приятно… Выдохшись, буря, закрутившая тебя, отпускала, унималась… В глазах ее оставалось по чуть-чуть тоски и озабоченности. Она, кстати, тоже говорила про дочку. Интересно, врала?

С Ликой все по-другому. Он даже не мог подобрать точного слова, которым можно описать эту тягу: влюбиться – не подходит, подразумевает романтику. Романтики не было вообще, какая уж тут романтика. Может, поэтому он пока не берет Лику в свою книжку. Вот, пожалуй, подсесть… На нее опасно подсесть – это уникальный шанс потерять кучу денег и гарантированно не получить ничего, кроме почасового тела.

* * *

На третий день, утром, в залитой солнцем чаше, на дне которой плескалось озеро, Ольховский увидел юную купальщицу, после встречи с которой его отшельничество обрело насильственный характер.

Достаточно было того, что на фоне редких зобастых старух и высокого деда с седой индюшачьей грудью юная купальщица была просто юна, ей было не больше шестнадцати. К тому же она имела симпатичную каштановую стрижку и тоненькие, книжные лодыжки девочки Лолиты. И Ольховский потерял покой – не из-за нее, этой девушки, конечно, а так – он счел царство старух своим царством и своим убежищем от таких, как она, та, которая грациозно опускала на воду затянутую купальником молодую грудь и с напряженным от холодной воды молчанием делала несколько отчаянных погружений, оберегая от воды прическу и смешно подняв руки.

Ольховский ушел раньше нее, не дождавшись, пока юница снова появится на суше, тревожа его обсыпанной мурашками кожей и завязочками купальника на спине. И не стал украдкой подсматривать за тем, как в железной раздевалке ее ноги переступают через мокрые трусики. Это было бы слишком.

Спрятаться от жизни не получалось – жизнь сама плыла ему навстречу, и от нее глупо было бы отказываться.

В тот день Ольховский вырвал из лап жизни кусок хорошей прозы – виною тому была девочка с озера.

Вечером он сел на мопед и минут за сорок доехал до Ладоги. Скорость, позабытая за зиму, вновь доставляла ему удовольствие, шоссе было совсем пустым, поселковые дома по обочинам уступили место соснам. За поворотом показалось сельское кладбище, потом большая церковь… Дальше, за следующим поселком, шли поля.

Ольховский вылетел на берег, едва не завязнув колесами в песке. Чуть смеркалось. Невдалеке на песке, обозначая себя сигаретными точками, сидели двое. Кроме них, на длинном пляже совершенно никого не было. Двое говорили тихими голосами – наверное, это были влюбленные… Так хотелось думать Ольховскому.

Здесь Ладога напоминала ему Финский залив. Тот же разбросанный приливом травяной мусор, такой же песчаный пляж, неудобная для купания глубина по пояс и торчащие тут и там щетки камышей.

Сумерки сгущались. Ладога. Большая церковь и кладбище. Двое влюбленных. Если удержать эти ощущения до утра, жизнь отдаст еще несколько страниц… Нет, не удержать. Не поможет даже девочка с озера, переступающая через…

Уже почти в темноте он направился в обратный путь. Достопримечательности этих мест отматывались в обратном порядке: поля, над которыми парила дымка, большой поселок с панельными пятиэтажками и пустой рыночной площадью. Церковь за поворотом. Дальше – кладбище, необычно беспокойное в луче его фары, с движущимися тенями и страшноватым эхом. Он с облегчением вздохнул, когда кладбище осталось позади.

Ольховский лихо и намеренно пролетел поворот к своему дому, прибавив газу. Пронесся по пустому шоссе, свернув у озера. Сумерки приобщили его к несуществующей тайне, которая рассеется через какой-нибудь час.

Он остановился, поставил мопед на подножку и прислушался. Вдалеке, на той стороне, робко мерцал костер, и прямо по воде до него доплывали звуки голосов. Скорее всего, молодежь искала здесь свою, молодежную романтику.

Ольховский не мог толком объяснить, зачем с привольной, живописной Ладоги он вернулся сюда. В надежде на что? Неужели на то, что утренняя купальщица повторяет водные процедуры ночью?

Он подошел к самой воде. Вслед за голосами к нему приплыл женский смех. Словно повинуясь какому-то неясному зову, Сергей вдруг стянул куртку и футболку. Постояв так с минуту, одну о другую снял кроссовки, стащил брюки и трусы. Зашел по пояс в теплую черную воду. Беспокоиться ему было не о чем: заметить обнаженку в купающейся ночью фигуре с того берега было невозможно.

Он поплыл, глубоко рассекая руками густое пространство перед собой. Над озером, так же как и над полем у Ладоги, плыла дымка. Голоса напротив доставлялись ему порциями: опять какие-то быстрые слова, потом женский визгливый крик, как если бы девице на том берегу показали жабу в ладони. Затем, конечно, смех.

И, как это было часто в юности и очень редко сейчас, он почувствовал, как вместе с водой, обволакивающей его тело, в него вливается сила. То, что происходит вот так, – правильно! В каждом вздохе и взмахе руки – с овершенство. В ушедшей на глубину рыбе. В ночной тишине и плесках его тела, нарушающих тишину. Совершенство даже в нелепом женском смехе на другом берегу.

Сделав круг, Ольховский вернулся к берегу. Он нащупал ногами песок, встал, выпрямившись. Вода доходила ему до живота. Он сделал несколько шагов для того, чтобы уровень воды оказался ниже пояса… Почувствовал, как к паху приливает не обманувшаяся холодной водой мудрая кровь…

Ольховский с сожалением оделся, стряхнул с волос капли, оседлал мопед. Завел его, отчего тишина вокруг крупно потрескалась. Ольховский оттолкнулся ногой, свет фары медленно поплыл впереди, как фонарик грабителя, выхватывая из темноты неожиданные подробности.

Доехав до дома, Сергей загнал мопед в гараж, почти на ощупь нашел тропинку к дому и лег в темной комнате. Здесь, в доме, приятно пахло свежим бельем, которое он постелил накануне, и печкой. Закрывая глаза, Ольховский заметил, что стало светать.

* * *

Весь следующий день Ольховский проходил с надеждой. Ему хотелось надеяться, что вчерашний вечер что-то в нем изменил.

Никакой юницы на озере, естественно, не было – это не каждодневная, редкая удача. Хотя кривоногие старухи в купальниках-гамаках появились как обычно… У них режим, а молодым режим не писан. Для Ольховского отсутствие девочки было естественным и неважным… Он уже взял от нее вчера несколько ярких красок. С ухмылкой вспомнил, как стоял на этом месте ночью, и ему захотелось повторить это, пусть даже и в присутствии человеческих земноводных. Потому, чтобы отвлечься, он энергично переплыл озеро туда и обратно, сделал десяток отжиманий. Вернувшись, вымыл оставшуюся от завтрака посуду и сел за работу.

Он боялся, что вчерашние зыбкие ощущения не доживут до утра, и во многом был прав. Вдохновение недолговечно и не приходит по щелчку пальцев, для этого, кажется, существует профессионализм, но ведь всегда так хочется работать именно с вдохновением… Хотя и это разочарование он вытерпел достаточно мужественно. Посидел до обеда и еще часа полтора – после.

Дальше настал тупик. То, что он никогда не умел – жить в одиночестве, начало потихоньку проявлять себя. Мопед как развлечение себя пока исчерпал – дорога из одиночества в одиночество не привлекала никак. Пешие прогулки тоже были одиноки, а телевизор Ольховский просто не смотрел. Звать к себе Колю было все равно что признать поражение.

Он опять мимоходом пожалел о том, что бросил курить.

Еще два-три дня он продержится хотя бы потому, что объем написанного здесь не идет ни в какое сравнение с городским. Но это будет уже вынужденная ссылка без каких-либо надежд и удовольствий.

Он открыл ключом холодную, темную баню с россыпью прошлогодних дров у печи и крепким запахом веников, подвешенных под потолком, – они с Леной топили баню осенью. Подумал, как это хлопотно и неинтересно – топить баню для себя, и замкнул замок обратно.