Текст книги "Капибару любят все"

Это удовольствие стало устаревать за последние несколько лет, а раньше они часто топили баню с сыном. В обязанности Димки входила колка дров – тогда еще он исполнял эту повинность с охотой. Ольховский же, обжигая лицо и руки, три или четыре часа кочегарил печь, периодически проветривая помещение от дыма. В банный день на рынке они покупали кислый овсяный квас и пили его после парилки, сидя на скамейке возле бани, обернутые простынями, как римские патриции.

До каких-то пор все эти традиции Димке очень нравились, но потом он просто ленился колоть дрова и предпочитал проводить время, уткнувшись в экран телефона или планшета, пока Ольховский злился и не знал, что поделать с новой зависимостью сына.

Ольховский вернулся на веранду, нехотя включил компьютер.

По его ощущениям первый звонок прозвенел. Теперь дня три вылезать из-за пишущей машинки вообще не стоит, иначе скука будет съедать драгоценное время и вгонять Ольховского в ненужные раздумья.

Уже вечером, когда Ольховский заканчивал работу, послышался тихий свист. Досадуя, Сергей вышел на крыльцо.

– Зайди, – крикнул он, улавливая в вечерней серости темную Колину фигуру.

Калитка скрипнула, силуэт приблизился, обретая черты.

– Слушай-ка… – начал Коля, путаясь. – Слушай-ка, это самое… У тебя молока нет? – Он робко приблизился к крыльцу.

Ольховский выдохнул. Он уже готовился разочаровать соседа по поводу совместной выпивки, а тут молоко.

– Есть, – ответил он охотно.

– Слушай-ка… Дай мне до завтра сколько можешь… – Он простодушно смотрел на Ольховского, не объясняя, для чего ему понадобилось молоко.

Сергей прошел на веранду, открыл холодильник, достал с полки почти целый пакет молока. Коля так и стоял на улице.

– Держи… Тебе зачем молоко-то среди ночи?

– Понимаешь… Как бы… Кобеля я поймал.

– Как поймал? Какого кобеля?

– Черного! – торжествующе ответил тот и замолчал. Потом подержал паузу, ожидая вопросов, и, не дождавшись, продолжил:

– Два дня я его присматривал, не видел разве? По огородам бегал. Ну! Выкинул кто-нибудь… А у меня Ночка-то померла… Ну ты знаешь. Понравился мне кобель, знаешь!

– Щенок? – спросил Ольховский. Он знал, как горевал Коля по старой дворняге, которая жила у него под крыльцом лет пятнадцать, и как-то даже обрадовался за Колю.

– Ну да, молодой… Зато лапы вот такие! – Сосед расставил большой и указательный пальцы, желтые от табака, и протянул их под нос Ольховскому.

– Вот такие лапы, – повторил Коля.

– Так что же он, у тебя дома сидит?

– Ну! Пускай попривыкнет. Хочешь посмотреть?

Ольховскому хотелось посмотреть собаку, но тут он крупно рисковал: вдруг в довесок к щенку у Коли в загашнике найдется бутылка.

– Я завтра зайду, – пообещал он, протягивая пакет, в котором тяжело колыхалось.

– Верну, – пообещал Коля, крепко хватая молоко рукой. – Завтра все равно на рынок пойду – тебе свежего возьму…

– Перестань. – Ольховский махнул рукой.

– Ладно. Побежал, ждет уже, – отчеканил Коля. К новому своему питомцу он относился со всей заботой и внимательностью.

– Давай, – отпустил его Сергей.

За Колей скрипнула калитка, а Ольховский все стоял на крыльце, цепенея от прилива к самому сердцу грустного тепла, которым он так и не научился делиться с другими. В такие минуты Ольховский все чаще теперь вспоминал «Бэмби».

Кто-то из родственников подарил маленькому Димке диск с этим знаменитым мультфильмом. Вечером того дня они с сыном устроили просмотр, Лены не было дома. Ольховский не запомнил сюжет, однако по ощущениям мультфильм попал в самую точку. Как будто на время фильма перед Ольховским открылась дверь в мир безусловной доброты, по которой, как оказалось, он очень скучал.

На Димку же почему-то лента не произвела особого впечатления – она встала в один ряд с десятками других, но непохожих на этот мультфильмов. Ольховского это огорчало. В следующий раз, когда они опять сели смотреть мультфильмы, Ольховский настоял на «Бэмби». Потом еще раз. А потом не выговаривающий еще букву «р» сын вдруг сообщил ему так:

– С тобой смотреть мультики неинтересно. Ты любишь только «Бэмби».

Это была правда. И правдой было то, что смотреть мультфильмы с отцом сыну стало неинтересно.

Сознание Ольховского выкинуло номер, сделав из слов сына трагедию. Неужели одному ему, Сергею, так не хватало доброты?

Спустя много лет Ольховский напомнил эту историю взрослому Димке.

– Нет, не помню, – отреагировал тот с непонятным равнодушием.

– Ну как же… «Бэмби»! – снова попытался Сергей.

– Мультфильм помню, был такой, – последовал убивающий ответ.

Ольховский умолк. У него не находилось слов и не было людей, с которыми он мог поделиться трагедией. Он никому и никогда не мог признаться в том, что любит только «Бэмби».

* * *

Творческая командировка подходила к концу. Одиночество затянулось, хотя и оказалось вполне продуктивным. В городе за это время он не написал бы и половины.

Сводки из дома были тревожные. Дима с Настей вполне неплохо прижились в сыновней комнате, и Лена не видела в этом ничего дурного. Ольховский видел. Но опять и опять – сказать об этом было некому. Вряд ли Лене будут интересны подробности его неприятия Насти. При этом надо ехать обратно: роль отшельника за неделю наскучила и опротивела.

С Настей таки придется смириться – другого выхода вроде бы и нет, только вот Ольховский не робот, чтобы смиряться вот так, по щелчку.

В день отъезда он все же посетил Колю. Щенок и вправду оказался милым, как, впрочем, и все щенки на белом свете. Когда Ольховский протягивал руку, чтобы потрепать его по шее, щенок пригибал голову, пытаясь лизнуть Сергею пальцы, и принимался стучать хвостом. Коля был доволен и деловит.

– Пускай к тебе привыкает, слышь! Я ему перловки наварил с обрезьми – так лупит, миску вылизывает… Граф, Граф, – приговаривал он, широко проводя по собачьей спине ладонью.

– Какой же он граф? – улыбнулся Ольховский. Щенок был безнадежно дворовой породы.

– Ну как… От слова «графит»! Он же черный как уголь. Даже глаза!

В этом ответе была своя неожиданная логика.

Чужая собака поспособствовала благодушному отъезду. Ольховский стоял на платформе, щурясь от ветра, гнавшего синий в молниях горизонт на поселок. Под ветром грациозно изгибались березы, подошедшие к самому железнодорожному полотну. В доме Ольховского сейчас очень уютно – можно включить ночник и читать, изредка слушая грозу. Можно налить чаю, выйти под навес и смотреть, как дождь и ветер раскидывают цветки с огромных шапок сирени. Можно… Много еще чего можно, если делать это вдвоем.

Домой он вернулся ближе к полуночи. В прихожей к ногам его, юля, выкатилась собака, сухо цокая когтями по полу. Сын подал голос из комнаты, а жена все-таки вышла.

– Ну что, отпускник? Надоело?

Жена была одета в пижаму. Крепкими зубами она вгрызалась в яблоко.

– Да, – ответил Ольховский, проходя в комнату. Сел в кресло, поднял на колени собаку.

– Что у нас плохого? – начал он. Так он начинал разговор, будучи не в настроении, но беспечная Лена никогда не замечала в нем этой особенности, поэтому принялась рассказывать:

– У нас ничего, – и, понизив голос: – Настя сегодня ночует дома.

– Понятно, – устало выдохнул он. Это уже было не хорошо и не плохо – мучения начнутся не сегодня, так завтра.

– Ты есть хочешь? У нас ничего нету, – такое случалось нередко, но почему-то за это Ольховский на Лену никогда не злился: его подкупала виноватая улыбка жены.

– Я поужинал, – соврал он, глядя перед собой и механически почесывая свернувшуюся на его коленях собаку.

– Чаю?

Всё как всегда. Спустя неделю одиночества это даже хорошо, пока не надоест за последующие три дня. Плюс Настя…

Сын наконец оторвался от компьютера и выбрался на кухню, растрепанный и красноглазый.

– Привет, папа…

– Причесался бы, – беззлобно посоветовал Ольховский, отхлебывая из чашки.

Димка без слов взял со столика в коридоре расческу, провел ею по волосам. Вернувшись в кухню, пробормотал:

– Так?

– Уже лучше… Как твои зачеты?

– Два сдал, – хмуро отвечал сын. – Два осталось…

– Сложные? – На ответ «да» Ольховский заготовил ободряющее «ничего, сдашь», но Димка ответил:

– Нет. Осталась фигня…

– Фигня – это прекрасно, – пробормотал Ольховский. Потом, превозмогая себя, спросил, чтобы не казаться равнодушным: – Как твоя Настя поживает?

– Нормально Настя поживает… Завтра приедет, – еще больше хмурился сын. Потом, вдруг помолчав, спросил: – Ты дашь нам ключи от дачи? – и, заметил это только Ольховский, по привычке вытянулся в струнку…

– Когда? – не понял Сергей.

– Когда-когда… После экзаменов, когда же еще?

– Дам, конечно… Куда же я денусь? Ты теперь взрослый.

На это Димка промолчал, только мрачно усмехнулся. Потом все же выдавил из себя «спасибо».

У Ольховского в девятнадцать тоже были свои ключи от дачи. Его спутнице на том отрезке жизни – двадцать, и дача была единственным местом, где они могли насладиться друг другом. Вдвоем они не нуждались ни в чем: ни в еде, ни в одежде, разве что в глотке алкоголя. Ольховский и по сей день считает это время самым беспечным за сорок лет… Это было за год до знакомства с женой…

Конечно, он даст им ключи. Но его начинало подташнивать, когда он представлял, что будет твориться в дачном доме на их с Леной двуспальной кровати, и припоминал, как когда-то вытирал краешком одеяла живот двадцатилетней.

Неожиданно его недельное отсутствие подействовало на Лену. Ольховский почувствовал это, когда они укладывались спать, по ее микрожестам: как она, например, взбивает подушку и как ложится к нему вполоборота. Теперь они занимаются любовью только тогда, когда этого хочет она, – Ольховский прекратил приставать к Лене с тех пор, как она начала ему отказывать… Чтобы не злиться. Просить Лену о близости казалось унизительным. Достаточно было того, что он проявлял готовность всегда, когда она в этом нуждалась.

Они барахтались под одеялом, как зайцы, пойманные в мешок, при этом стараясь не издавать звуков: не хватало, чтобы Димка что-то заподозрил. После лежали молча, в обнимку, как будто что-то изменилось в лучшую сторону. И Ольховский проклинал себя за мысли о девушке сына и за деньги, выкинутые на проституток, зная, что скоро, через час-другой, праведные мысли пройдут, как насморк, и проблема опять встанет перед ним во всей своей наготе.

Ему не спалось. Если он не засыпал сразу после любви с Леной, ему всегда становилось грустно – в первую очередь из-за того, что он недодает Лене той ласки, которую она заслуживает. Ольховский даже пытался делать какие-то усилия в эту сторону, но все получалось фальшиво, ненатурально… Как будто бы они были чужие люди, случайно оказавшиеся подле друг друга. На деле все обстояло еще хуже: они просто были слишком близки, чтобы заниматься условностями…

Ему понадобилось три дня, чтобы понять, что близость с женой теперь ничего не стоит. Когда в квартире была только одна женщина, Ольховский не осознавал это так, как с появлением Насти: своим присутствием она вгоняла Ольховского в понятную и объяснимую бесперспективную тоску.

Он злился – на Лену, Димку и себя самого. Днем, когда домашние разъезжались по учебам и службам, он по законам сублимации переносил свои мысли на компьютерный экран, отчего в романе образовался немаленький порнографический и совсем неуместный отрезок. Интересно то, что это помогало, – он вставал из-за компьютера заметно повеселевший и до прихода детей успевал нарисовать еще и фигурку. С появлением Димки с Настей вся бодрость Ольховского растворялась в ее духах и негромком уверенном голосе. Еще Ольховский приметил, какими красивыми были руки у Насти, по форме напоминающие лодочки, с длинными пальцами и гладкими, покрытыми бесцветным лаком ногтями.

Ежевечерние прогулки его стали заканчиваться в придворном кафе, в компании Аркадия или других приятелей, среди которых были военный летчик в отставке и священник. Ольховский выпивал две кружки пива или несколько рюмок водки и сидел молча, не вступая в споры и не комментируя разговоры. Здесь ему было по-своему комфортно размышлять…

Так прошла неделя. Дети совместно готовились к экзаменам, что не мешало им каждую ночь сотрясать сыновнюю кровать, дестабилизируя и так шаткую психику Ольховского.

Лена же благополучно засыпала до начала вибраций. Она наивно не предполагала, чем мучается ее муж. Ему же уже неделю не спалось…

* * *

На часах было что-то около двух ночи. Светало. Ольховский вышел на балкон. Дети, к счастью, затихли, хотя Настя все чаще стала позволять себе шуметь… Потеряла контроль или вошла во вкус? Он разыскал в пепельнице, стоящей на балконе, длинный окурок – Лена изредка позволяла себе выкурить сигаретку-другую, – взял его пальцами, понюхал и положил обратно. Не хватало еще снова приобрести привычку, с которой он с таким трудом распрощался…

Ольховский вернулся в комнату, взял с вешалки брюки, неслышно оделся. Опустил в боковой карман телефон и, пытаясь не греметь ключами, вышел из квартиры.

Шел третий час ночи, но было уже почти светло. Накануне прошел дождь, и вымытый асфальт влажно блестел. Ольховский перешел проспект и только тогда осмелился позвонить. На пустынных улицах каждое слово, казалось, разносится как из громкоговорителя.

То, что Лика работает этой ночью, он знал. Найти эту информацию в интернете не составляло труда. Ольховский думал о том, что, если Лика по каким-то причинам отсутствует, он не будет изменять ей с другими феями.

– Здравствуйте. Лика сегодня работает? – спросил он, когда вечная Рыжая, которая никогда не спит, взяла трубку.

– Лика? – переспросила та.

– Виола, – поправился Ольховский.

– Ах, Виолочка? Сейчас занята. Через полчасика… Это если не будут продлевать.

– Хорошо, я позвоню… – грубо ответил он.

Это было неприятно – хотя он что, думал, что Лика сидит в четырех стенах и ждет его звонка?

Зайдя в ночной магазин к знакомым азербайджанцам, Ольховский купил у них бутылку шампанского. На улице сорвал с горлышка блестящую фольгу, размотал проволоку, поддел дешевую пластмассовую пробку. Горлышко выстрелило, пена полилась ему на брюки. Он сделал осторожный глоток. Вино было кислое и приятно покалывало нёбо.

Ольховский устроился на скамейке детской площадки перед домом, поставил бутылку между ног и принялся ждать, изредка отхлебывая понемногу.

Можно было расковырять ранку, думая о том, как и что делает сейчас с Ликой тот, с кем она занята… Ольховский гнал эту мысль до тех пор, пока не сдался ее напору и назойливости… И вдруг зазвонил телефон.

– Вы насчет Виолочки звонили, правильно? Она освободилась… Она может немного подождать…

– Я сейчас, – не дал ей закончить Ольховский, поднимаясь со скамьи.

Оставив полбутылки выдыхаться, он в несколько прыжков достиг парадной. Набрал номер квартиры. В полутьме подъезда долго ждал лифт.

Они вдвоем с Рыжей встретили его в коридоре. На Лике были те же черные кружева, что и в прошлый раз, на тощих ногах – черные чулки. Ольховскому показалось, что Лика похудела: слишком регулярный секс хорошо сжигает лишние килограммы. Она с любопытством выглядывала из-за Рыжей: наверное, ей было интересно, кому она так понадобилась в три часа ночи.

– Привет, – прямо сквозь Рыжую поздоровался он.

– А! – Лика легко улыбнулась. – Я тебя помню!

– Ну, разберетесь, – заулыбалась Рыжая, отступая в свои владения за занавеской.

Ольховский сел, снимая кроссовки.

– Куда? – спросил потом, стоя босиком.

– В крайнюю…

* * *

– Почему ты захотел грубо? – спросила она. Одна ее рука скользила по его животу салфеткой, другой Лика расправляла мятые кудри. Он ее даже не раздел – голая, она претила бы его сиюминутной эстетике. Когда он, рыча, уткнулся в ее плечо, весь прижимаясь к ее спине и ягодицам, она шепнула ему:

– Понравилось? Как изнасиловал, да? – и, освободившись от его тяжести, подтянула кружева, сползшие на колени. Для своих девятнадцати она слишком много понимала, казалось Ольховскому.

– Это важно? – лениво спросил он. Разговаривать пока не хотелось.

– В тот раз ты был другой…

– Я же тебя не обидел.

– Да я не про то… Мне тоже так нравится… – Лика задумалась, положила испачканную салфетку на край тумбочки, потянулась за сигаретой. – Просто я от тебя этого не ожидала… – Она усмехнулась и щелкнула зажигалкой. Не спрашивая разрешения, Ольховский тоже взял себе сигарету.

– Кто у тебя был до меня?

– Да я только пришла… – Она поднесла ему пламя.

– Врешь, – улыбнулся он. – Мне же ваша Рыжая сказала, что ты занята…

– Ну был один, тебе зачем? – едва не огрызнулась она.

– Ну а все же?

– Да нормальный… Мужик как мужик. Закажи шампанского, а?

– Неси, – согласился он.

Через минуту она появилась с бутылкой, поставила пластиковые дешевые бокалы на тумбочку. Ему хотелось подробностей про «мужика» до него, но спросить прямо он не решался.

Она продолжила сама:

– Он пьяный пришел уже и еще водки взял… Но нормальный… Не особо и приставал… Так, один раз кое-как… – припечатала она, как будто зная, что Ольховскому будет неприятно.

– Скажи, что ты когда-нибудь бросишь это занятие, – помолчав, произнес Ольховский, стряхивая пепел.

– Интересные вы люди, мужчины. Ругаете нас последними словами, а ходите… А когда выпьете – жалеете! Ты не первый, кто мне так говорит. Знаешь, сколько раз за это время я слышала: «Иди учись, зачем тебе это нужно»… А вы к кому ходить-то будете, а?

Ольховский знал, что она говорит правду. Почему-то каждый второй клиент думает, что имеет полное право за свои три тысячи рублей, помимо половых отправлений, надавать девчонкам своих ничтожных советов по обустройству жизни.

– Да я не о том. Мне кажется, что ты достойна большего… – то ли соврал, то ли сказал полуправду он.

– Так возьми меня замуж? У самого небось жена есть? Так?

– Есть, – ответил он.

– Старая?

Ольховский ухмыльнулся и не стал говорить, что Лена годится этой девчонке в матери.

– Нет. Почему старая?

– Да потому! Многие приходят и на жен жалуются… Я выслушиваю.

– Ну и чего говорят? – Ему стало интересно.

– Да вот – старые! Много чего еще… Хорошо, жены не слышат. Я-то про них все знаю!

Ольховский допил шампанское, в голове приятно помутилось.

– Не возьмё-ошь… – протянула она и погладила его по груди.

– Слушай, как же я могу тебя взять, мы же с тобой… – Он так и не подобрал слов и произнес: – Два часа знакомы…

– Давай попробуем познакомиться поближе… У тебя дети есть? Сколько? Хочешь, угадаю! Двое – мальчик и девочка. Так?

– Наполовину… Девочкой не обзавелся.

– Так… Что еще?

– Ты виски все время бреешь? – спросил он невпопад.

– Мне так нравится, не съезжай… С женой ты не спишь!

– Это почему?

Какая-то минимальная доля наивности в ней все-таки была. Ей казалось, будто, не проработав здесь и месяца, она сделалась тонким психологом.

– Вы все в этом возрасте жен не хотите… – авторитетно заявила Лика, и спорить с ней Ольховский не стал: пусть считает себе что ей заблагорассудится.

– Так не возьмешь? – повторила она улыбаясь.

– Нет, не возьму, – вздохнул Ольховский, по-хозяйски кладя руку ей на бедро.

– Ну а чего тогда учишь, а?

Он промолчал. Молчала и она. Как будто интерес друг к другу выдохся, как то шампанское на детской площадке… Ольховский даже подумал уходить – так неприятно было лежать в тупике.

– Сколько у нас времени осталось? – мрачно спросил он.

– Минут пятнадцать… Ты еще хочешь? – И она без всяких условностей протянула ладонь к его паху, как к ручке станка. Ладонь была прохладной…

– Погоди… Давай я останусь еще на часик?

Если бы он ушел сейчас, то непременно вернулся бы завтра, исправлять ситуацию: расставаться надо весело и легко.

Он встал, залез в карман брюк, валяющихся на полу, достал смятые деньги.

– Хочешь еще шампанского? – спросила Лика.

– Неси.

– Может, музыку включим? – попросила она, вернувшись с бутылкой.

– Давай…

Шампанское все-таки подействовало и на нее – Лика стала словоохотлива.

– Я с пятнадцати лет себе хозяйка, – рассказывала она.

– И в чем это выражается? – спросил Ольховский, направляя ее мысли.

– А… С парнем жила, он квартиру снимал…

– Сколько же ему было лет? – Разговор так или иначе все равно скатывается в секс – неужели это все, что он хотел о ней знать?

– Ему – девятнадцать.

– Ну и как жили?

– А что – нормально жили… Он даже готовил чего-то… Супы он куриные любил… Плеер мне подарил цифровой, малюсенький…

– Это все? – подытожил он.

– Да почему… – огрызнулась Лика. – Я же говорю – нормально жили, как все. Он работал грузчиком на винзаводе, я училась. Мама какие-то деньги подкидывала.

– А мама как отнеслась?

– Нормально она отнеслась.

«Что же это за мама такая, которая нормально отнеслась к тому, что ее дочь в пятнадцать лет живет взрослой половой жизнью?»

– А что ей было делать? – как будто прочитав невысказанное, продолжала она. – Она могла бы, конечно, сделать вид, что ничего не знает, но я же ночами пропадала с ним… Мы же… – Она подбирала сравнение. – Ну, не мороженое с ним ели…

Он пожал плечами. Действительно, не мороженое.

– И что, тебе такая жизнь нравилась?

– Нравилась! Круто же – девки в школе обзавидовались!

– И как тебе училось при этом?

– Да так… Прогуливала. С девчонками по банке коктейля возьмем и курим на заднем дворе школы.

Рассказывала она эмоционально: то позволяла себе усмешку, то вдруг, выпуская большим ртом дымные кольца, задумывалась, подняв казавшиеся нарисованными аккуратные брови.

– Ну и что потом?

– Да ничего потом, ругаться стали, всё как обычно! Я к маме вернулась – это мне уже шестнадцать исполнилось… Учиться лучше стала. Хотя я всегда нормально училась. Ну, вот это ты хотел услышать?

– Погоди! А здесь-то ты как оказалась?

– Да как – в Ростов сперва поехала, после школы… Там пожила.

– Одна? – перебил он.

– Нет, не одна. – Она как бы не поняла подвоха. – С подружкой. Сняли там квартиру… И загудели, пока деньги не кончились.

– В смысле – загудели? Пили?

– Как пили… – Она задумалась, глядя за его плечо. – Скорее, гуляли по-взрослому… На дискотеки ходили, домой – на такси… Думали, денег надолго хватит, а когда кончатся – на работу устроимся.

– И не устроились?

– Конечно нет! Когда я приехала обратно, мама очень ругалась, деньги давать перестала. Тогда я пошла кассиром в супермаркет… Жить-то надо! И я тебе скажу: такое дерьмо! Покурить раз в два часа выйдешь – обратно ноги не идут. Стоишь в этом белом фартучке и чуть не плачешь. А вокруг – лето! И я в один прекрасный день после зарплаты прямо в фартучке этом и пошла домой в середине дня. Ревела…

Она хмыкнула.

– Мама поняла… Потом я еще где только не пробовала… Последний раз вообще в киоске хлеб продавала. Ни в туалет не выйти, ни покурить… Ну и решила как-то сменить место жительства. Девка одна здесь знакомая на кофе и пирожках работает…

– Ну а отсюда – куда? – осторожно спросил Ольховский. Хмель ударил в голову, и ему стало по-отцовски жаль это красивое непутевое создание.

– Здесь, говорят, некоторые девочки замуж выходят…

Местных фей она почему-то не называла «девками», как своих знакомых.

Ему захотелось в уборную. Ольховский встал, и его качнуло.

– Эй, – улыбнулась она, – да ты совсем пьяный!

– Нет, – ответил Сергей, – сейчас приду… – и зашагал к выходу.

– Оберни хоть полотенце…

– Да наплевать…

– Ну да! – подскочила Лика, заботливо оборачивая вокруг бедер полотенце. – Будешь там своей сарделькой трясти…

– Значит, замуж хочешь? – спросил он с порога, вернувшись.

– Замуж? – переспросила Лика, когда Ольховский улегся рядом с ней.

– Ну да – замуж!

– Если бы кто-то понравился – может быть! Хотя скажешь: размечталась! Но говорят, что некоторые девочки здесь повыскакивали…

Она опять назвала местных девочками.

– У вас дружный коллектив? – Он поднял бровь.

– Да какой дружный… Подруг здесь быть не может. Да и все по своему графику работают… Все деньги зарабатывают, пойми.

– Понимаю, – ответил он, думая уже о другом, пальцами неуклюже расцепляя маленькие крючочки на ее белье.

Он уже понимал, что слишком много выпил, что ничего не получится, и все равно не мог оторваться от худенького, ставшего податливым и ломким тела.

– Ну а если бы кто-нибудь тебе предложил просто… к примеру, путешествие? – Лика лежала ничком, а он находил в себе желание ладонью проводить по ее плечу, спускаться к пояснице, аккуратно брать в ладонь мякоть ягодиц.

– Путешествие? – переспросила она и подняла голову. – Я в Италию хочу…

– Нет, не в Италию.

Ольховский почему-то не мог спросить напрямую то, что думал.

– Куда? – Лика повернулась к нему и смотрела смело, пожалуй, даже дерзко. Наверное, ничего, кроме сауны, ей пока не предлагали.

– На Север!

– А это что – не север? – с удивлением уточнила она, как бы обводя рукой сразу весь город.

– Еще севернее…

– К чукчам? – рассмеялась.

– Нет, к тюленям. И китам.

– Да ладно! К китам? – вдруг совсем серьезно спросила Лика, так, будто тюлени и киты жили по меньшей мере на другой планете.

– Да, к настоящим…

В этот момент Ольховский был себе отвратителен. Он, как насильник, заманивающий девочку конфетой, соблазнял ее невиданными животными.

– Может, ты меня хочешь пригласить? Взять с собой? – Она не ответила улыбкой, нет. Скорее, сосредоточилась ожидая.

– Да. Взять с собой… Ты всегда сможешь сюда вернуться, когда мы приедем обратно.

Наверное, он не до конца понимал, что говорил, потому что в его словах была какая-то изощренная жестокость. Но на деле все обстояло совсем не так. Ему казалось, он покажет ей другую жизнь, чтобы она никогда не захотела возвращаться к этой. Самое интересное, что именно так она это и поняла…

– То есть ты приглашаешь меня попутешествовать? – Она положила ему на грудь подбородок, ожидая ответа. Он слышал ее табачное дыхание.

– Да.

– И что будет входить в мои обязанности, а? – Он не понимал, играет она или говорит серьезно.

– Никаких обязанностей. Ты можешь даже не спать со мной… – Благородства в этом предложении не было, потому что Ольховский знал: спать с ним она будет.

– Ты пьяный! Ты завтра забудешь этот разговор… Или вообще подумаешь, что предложил путешествие какой-то шлюхе… Я уже видела такое, наобещают золотые горы… – При этом Лика продолжала изучать его с интересом.

– Нет, не подумаю. И не забуду. Я все взвесил – я давно об этом думал.

– Как – давно? Ты же сам сказал, что мы с тобой знакомы два часа… – Она провела пальцем по его подбородку.

– Долго объяснять… – отмахнулся Ольховский.

Действительно, он думал о том, чтобы уехать с кем-нибудь из города, уже не один год. И у него не было кандидатур. Вернее, в свое время Ольховский думал предложить путешествие Сицилии, но в быту красотка могла быть очень утомительна. Да и потом оказалось, что она живет с каким-то парнем. К тому же ему хотелось минимальной взаимности – даже просто того, что попутчице с ним будет интересно.

– Почему бы и не объяснить, а? Ведь ты же меня приглашаешь, могу я знать – зачем? Может, ты вообще маньяк?

Она рассмеялась своей неуклюжей шутке и, положив на него ногу, подтянулась всем телом так, что ее лицо оказалось совсем рядом.

– Может, ты маньяк, а? – Она понизила голос и улыбнулась, показывая мокрые зубы с пленочкой слюны. Потом приблизила лицо и нежно тронула губы губами.

– У тебя глаза красивые… – провела языком по деснам, встретилась во рту с его языком, и у них, языков, что-то там закрутилось.

– Хочешь меня еще? – спросила шепотом. Все это происходило так близко от его лица, что ее слова имели кисло-сладкий привкус шампанского, горький – горелого табака и еще – Ольховский был готов ошибиться – резиновый привкус смазки презерватива.

– Хочу! – признался он с улыбкой. – Но не могу: алкоголь победил…

– А ты пальчиком… – прошептала она и пригласительно-медленно повернулась на спину.

Ольховского, признаться, Ликина страсть начала несколько утомлять.

…Потом она лежала, прикрыв глаза, с бессмысленной, блаженной улыбкой, вытянув ноги, и он спросил:

– Ты со мной поедешь?

– Что, куда, когда… – выдохнула она. – Рассказывай… – Ольховский заметил, что лицо ее в этот момент выглядело довольным и беззаботным.

Он обрисовал ей все довольно честно. В нескольких часах езды от Мурманска, на Баренцевом море, есть поселок. Раньше, после войны, это был большой рыбачий поселок со своим флотом и даже зверофермой. Потом промысловые корабли стали увеличиваться в размерах – так они вылавливали в разы больше трески – и уже не могли заходить в местный порт. Потом захирела и звероферма. С отсутствием работы из поселка начался отток жителей – мурманские перспективы были куда привлекательнее. До, наверное, конца девяностых поселок умирал. Истощились реки, когда-то богатые семгой, спились и умерли последние, помнящие расцвет поселка, мужики… Все могло кончиться очень скоро – среди местных бабок уже бродила старуха с косой, сидела, окая, с ними на завалинке, – если бы кому-то в голову не пришла спасительная идея о строительстве здесь гостиницы. В поселок потянулись рыбаки-любители. Местные бизнесмены купили и отремонтировали списанный рыболовный бот и катали рыбаков до острова Кильдин и, нагруженных свежей треской, обратно. Многие из рыбаков оказались состоятельными людьми. За экзотику и добычу они готовы были платить приличные деньги. Число гостиниц стало расти, притом гостиницам, кроме коек в номерах и частенько пьяной общей столовой, не нужно было практически ничего.

Когда Ольховский, по совету знакомого геодезиста, побывавшего там по службе, попал в это место шесть лет назад, он был очарован им навсегда.

Назывался поселок Вьюжное, ездили они туда с Димкой. Это была последняя их общая гармоничная поездка. Ольховский по сей день делит их с сыном отношения на «до» и «после» Вьюжного. Не потому что «после» вдруг стало плохо, нет. Потому что тогда, во Вьюжном, это уже был порог, за которым у сына начиналась юность. Там они провели с ним последнее лето, когда он был для Димки безусловным авторитетом.

Всего, что касалось сына, Ольховский Лике говорить не стал.

Съездить туда еще раз он собирался каждый год, сначала даже думал похвастаться этим местечком перед Леной, потом – подразнить себя мнимым одиночеством. О такой вот совместной поездке с третьим лицом он начал думать тогда, когда впервые вышел на улицу от Сицилии.

– Вау! – примитивно восхитилась Лика, когда он нарисовал ей северное полотно. – И там водятся твои киты и тюлени?

– Водятся. Хотя киты, конечно, обитают на глубине, а вот тюлени бьют ластами по воде и глушат малька на мелководье.

– Неплохо! Ну-ка, а что там еще интересненького?

– Там живут крабы, которых местные жители зовут «тараканчиками». Там по пляжу рассыпаны черепа трески с мелкими, как терка, зубами. А по окрестностям бродят медведи.

– Да ла-адно… – по-детски не поверила она.

– Ну а как? Сам в бинокль видел. – Тут он присочинил. Хотя за рассказы местных жителей ручался.