Текст книги "Вокруг и около"

Сергей Арутюнович Баблумян
Вокруг и около

От автора

В Китае говорят: «Если ты не знаешь, куда идешь, зачем тебе туда идти?» В нашем случае можно сказать так: «Если не знаешь, для чего пишешь, зачем пишешь?» Тем более книгу Автору кажется – он знает. Теперь дело за тем, чтоб с ним согласился и читатель. Проявил интерес, прочитал, поверил. И тогда можно признать – книга состоялась.

Нельзя сказать, что автор выпускает в год по книге и это для него рутинная работа. Нет. Книг у него не много. Но эта ему особенно дорога. Потому что выйти в свет ей помогли Ашот и Катя Баблумяны, которым он с любовью посвящает свое произведение.

А поскольку вместе с сыном и невесткой у автора есть столь же любимые дочь, трое внуков, зять, не говоря уже о жене, он надеется, что этот том в его жизни не последний. Тем более если в ходе чтения подтвердится, что автор и в самом деле знает, куда и за чем он идет.

Сергей Баблумян

ЛИЦА

Академическая успеваемость

Мэтр, как всегда, держался самоуверенно, но с той уверенностью в себе, которая других не тяготит, поскольку изъянов в них не ищет. Так бывает, но не часто: очевидное присутствие чувства собственного достоинства при полном отсутствии чувства собственного превосходства.

За прошедшие десять лет мэтр если и сдал, то самую малость, а хорошее настроение, в котором он пребывал, скрывало даже это. И с чего бы, скажите, быть настроению плохим, когда с детьми и внуками все в порядке, работа ладится, указ Путина о награждении российским орденом уже подписан, а рядом залетный гость, который говорит хорошие слова, и от души. Да еще вечерняя прохлада за дверью.

Дверь выводила на старую ереванскую улицу имени Пушкина, тихую и уютную, что полностью соответствовало духу ресторана «Дол-ма-ма», который здесь же и прописался. Народу в ресторане бывает не много и не мало, а ровно столько, сколько необходимо, чтоб, поедая по-домашнему вкусные кушанья, оказаться в атмосфере, по-еревански раскованной, настраивающей на повседневное и пафосное – в одном бокале.

Выразить почтение мэтру подходили люди, которых трудно причислить к представителям армянского бизнеса, но скорее тяготеющие к ереванской богеме прежних лет.

Современность в ее лучшем виде представлял молодой коллега мэтра. В силу чисто объективных причин он приобрел широкую известность, как в Армении, так и за ее пределами, и, что особенно интересно, известность эта не была скандальной. Будучи человеком думающим, знающим и умеющим, записываться в «буревестники» демократии он не пытался, предпочтя слову дело, благодаря которому в не столь давние времена он занял вторую после президента иерархическую ступеньку в Армении.

Мэтра с коллегой связывали отношения, которые трудно называть товарищескими – из-за значительной разницы в годах. Непросто считать их и деловыми – по причине очевидной душевности в общении, и тем более панибратскими – в силу воспитанности младшего коллеги. Думаю, уместнее говорить о взаимном уважении.

Мэтра я знаю не столь близко, сколь давно. Высокое положение в научной, общественной и, в известном смысле, политической иерархии делает его узнаваемым не только по неизменному стилю в одежде, но и активным действиям, которые в зависимости от перемен в общественном порядке также способны переходить в решительное противодействие. (Не исключено, что этому помогает глубокое понимание механики деформируемых сред – научное направление, в котором мэтр-академик безоговорочный авторитет.)

Те высоты в науке, которые он брал самостоятельно, и та многообразная педагогическая, научная и общественная, деятельность, с которой справляется благодаря академической успеваемости, позволяют жить и получать от жизни по делам. Впрочем, здесь, кажется, уместны слова одного политика: «Я хорошо знаю себе цену – она всегда выше моей зарплаты», но тут вопрос отменяет полная самодостаточность мэтра.

В этом смысле он определенно счастлив. Ибо несчастен тот, кто получает удовольствие с позволения другого индивидуума. Отношение к сковывающим аксессуарам из личного гардероба у него точно такое, как в свое время у Альберта Эйнштейна к носкам: «В юности, – вспоминал Эйнштейн, – я обнаружил, что большой палец ноги рано или поздно проделывает дырку в носке. Поэтому я перестал надевать носки». Свободе движений мэтра мешали галстуки, и он перешел на водолазки.

Внимательный читатель должен бы обратить внимание на то, что все, что говорится о мэтре, говорится в настоящем времени: никаких «учился», «стремился», «молился». Объясняю почему.

Некоторое время назад его фотографию по ошибке поставили в некролог однофамильца, и это позволило потерпевшему сказать, будто он уже частично оплакан. Что в какой-то степени отражало чаяния определенной группы товарищей. Потому как были и остаются люди, которые мэтра ненавидят (а можно ли любить того, кто для тебя недосягаем?), но он этим гордится, утверждая, что иное их отношение его бы только оскорбило.

Что делает человек, оказавшись в положении мэтра, но не являясь им по сути? Правильно. Он сильно обижается (возможно, очень сильно), требует опровержений, грозит кому надо судом и осыпает кого не надо проклятьями.

Как поступает человек, если он мудр? Он не придает ляпу особого значения, потому что, во-первых, ляп он и есть ляп и, во-вторых, когда тебе за семьдесят, то на многое уже наплевать. Если же человек не просто мудр, а еще и ироничен, то садится писать автонекролог. Тем, кто не читал, как мэтр прощается сам с собой, настойчиво рекомендую. Будет над чем задуматься.

…Между тем, теплая встреча в «Дол-ма-ма» вступала в стадию, которая для ереванцев, понимающих что к чему, отнюдь не финиш, а предчувствие категории «еще не вечер». Бессмертную национальную идею «не останавливаться на достигнутом» озвучил, обосновал и реализовал мэтр. Так мы оказались у него в гостях.

Дом по Московскому проезду озадачил неосвещенным подъездом и той грустной тишиной за дверью, которая говорит о длительном отсутствии хозяев. Ощущение одиночества (не путать с покинутостью) не оставило и в квартире мэтра, но исчезло, растворилось, ушло, стоило только войти в его кабинет, оглянуться, чтоб, увидев картины на стенах, остановиться.

Автора, не механика и даже не искусствоведа, академическое живописание удивило, прежде всего, неожиданностью самовыражения, лишний раз подтвердив аксиому, что талантливый человек талантлив во всем – от поиска национальной идеи до разведения кактусов. От неблагодарной задачи объяснять живопись автор решительно отказывается и даже не станет перечислять названия картин, отвечающие на вопрос «что хотел сказать художник»? То, о чем мэтр говорит, рисуя на холсте, написано, в прилагаемом к альбому автонекрологе.

К примеру: «Человек силен, если он опирается на родную землю»; «Время, отпущенное каждому в жизни на Земле, ограничено, но оно достаточно для любви, творчества и свершения больших дел»; «Уходя, не гасите свет»; «Чтобы долго и молодо жить, надо уметь правильно стариться, неустанно творить, честно любить, никому не завидовать и жить в окружении прекрасного». И еще многое другое.

Что относится к последнему, то оно присутствовало в жизни мэтра долгие годы, остается с ним и сейчас, в чем немалая заслуга его молодого коллеги.

Необходимые уточнения: под прекрасным автор имеет в виду молодежь, студенческую – прежде всего.

Мэтр, если кто не догадался, – это академик Сергей Александрович Амбарцумян, многие годы ректор Ереванского университета, ныне друг и коллега Армена Размиковича Дарбиняна, ректора Российского-Армянского (Славянского) университета, члена-корреспондента Национальной Академии наук.

Первый оставил стране созвездие думающих, знающих и умеющих. Второй делает то же, но сегодня. Делают вместе. И пока такая связь времен, людей и дел будет продолжаться, причитания по поводу того, что Ереван теряет интеллектуальное лицо, определенно преждевременны.

Всё в порядке!

Иван Иванович Арутюнов, майор госбезопасности, служил телохранителем у Сурена Акоповича Товмасяна, первого секретаря ЦК Компартии Армении, освобожденного от занимаемой должности по необходимости «в связи с переходом на другую работу», что тотчас же повлекло за собой смену занятий и его верного оруженосца. Ивана Ивановича определили в комитет партийно-государственного контроля Армянской ССР – заниматься хозяйственными делами. Что бы это значило в действительности, в двух словах не скажешь, а в трех – долго, потому переходим к делу.

Все, кто знали Иван Иваныча, помнят его отличительные черты, это, во-первых, исключительная порядочность в плане чисто человеческом и, во-вторых – и любовь к порядку. Придя на службу и убедившись, что всё в ажуре, Иван Иваныч с легким сердцем спускался к входным дверям встречать Египте Тевосовича Асцатряна, главу комитета, чтоб проводить до дверей кабинета. Никто его к этому не принуждал, охрана по тем временам полагалась исключительно первому лицу республики, а не каждому третьему, как сегодня, но наработанные годами навыки ветерана компетентных органов требовали именно такого поведения. Само лицо Иван Иваныча словно говорило: «Враг обезврежен, мин нет. Всё в порядке!».

Тот же ритуал повторялся и в конце дня, если конечно, наш герой находился на своем рабочем месте, а не был задействован на разовые поручения председателя госкомитета. В свободное же время (которого, по правде говоря, хватало) с Иван Иванычем можно было и поговорить, и восхититься ладно сидящим костюмом, безукоризненно отглаженными брюками и сияющими как солнце ботинками чехословацкой фирмы «Цебо». Все это в совокупности с четкой организацией письменного стола: остро заточенные карандаши, папки – слева, ручки – справа, бюстик Владимира Ильича строго по центру внешней кромки стола, – вызывало уважение к порядку и уверенность в завтрашнем дне.

Течение жизни по раз и навсегда установленному распорядку было нарушено летом одна тысяча девятьсот шестьдесят уже не помню какого-то года, когда в Армению прилетел председатель такого же комитета, но из Москвы. К визиту Шелепина (не путать с «…и примкнувшим к ним Шепиловым») подготовились по всем правилам: программа была продумана в деталях, каждый из участников принимающей стороны знал свое дело и свое место. Иван Иванычу предписывалось отгонять от парковочного пятачка случайные машины и обеспечить надлежащую чистоту с образцовым порядком на всей прилегающей территории.

Приданная по случаю поливальная машина полировала отрезок Московской улицы до неприличного блеска, но поскольку солнце вмиг высушивало асфальт, а высокий гость, (в недавнем прошлом, кстати говоря, глава КГБ СССР) задерживался, Иван Иваныч велел воды не жалеть и поливать хоть до следующего утра. Тут как раз и позвонили: «Едут!».

Иван Иваныч метнулся на улицу отдать последние распоряжения и… ахнул. Из переулка, примыкающего к зданию Республиканского военкомата, под медь оркестра торжественно-траурно выползала похоронная процессия. Еще минута, и провожавшие в последний путь запрудили улицу, и произошло это в тот самый момент, когда по закону подлости на улицу въезжала машина с московским гостем. Чтоб представить душевное состояние Иван Иваныча в тот драматический момент, хорошо бы вспомнить немую сцену из гоголевского «Ревизора», да умножить ее на два.

В ином случае к происшедшему можно бы отнестись как к конфузу, досадной случайности, непредвиденному срыву. Но это был особый случай. Порядок, определявший приоритеты встреч на этом свете и проводов на тот, рушился на глазах, а Иван Иваныч, чекист, службист и аккуратист, не смог этому воспрепятствовать. Непорядок…

А дальше, как рассказывали, произошло следующее. Автомобиль с гостем прижался к тротуару и остановился. Из него вышел человек явно некавказской национальности, снял шляпу и стоял так до тех пор, пока траурная процессия проходила мимо. После чего даже Иван Иваныч смог перевести дух и сказать: «Всё в порядке».

Соображение первое: «порядок» и «порядочность» – слова одного корня. Но чтоб из первого непременно вытекало второе, это совсем не обязательно: все зависит от конкретных Иван Иванычей, и еще от того, какая под шляпой голова.

Дела сердечные

Когда не можешь вникнуть в суть, отвлекаешься на подробности. Существо дела, которое непосвященные воспринимали откровенно поверхностно, заключалось в новых методиках в сердечно-сосудистой хирургии, перешагнувшей рубеж шунтирования и осваивающей то, что идет дальше. Что, собственно, излагалось понимающей аудитории, а те, кому не понять, – тоже без обид: они пришли не понимать, а радоваться.

В Москве, в Научном центре сердечно-сосудистой хирургии имени А. Н. Бакулева шла защита докторской диссертации. Армен Тер-Акопян, сын моего друга Вигена Тер-Акопяна, из кандидатов наук поднимался на ступень выше, что одинаково полезно как для медицинской науки в целом, так и нуждающихся в медицинской помощи, прежде всего.

Слушая вполуха рассуждения диссертанта на заданную тему, я сосредоточился на аудитории. Бросалось в глаза внушительное число лиц кавказской национальности, но определенно медицинской направленности. Зафиксировав этот интригующий момент, автор первым делом подумал: как это все-таки здорово, когда армяне добиваются признания в Москве, где, как известно, слезам не верят. (А где в наше время верят?) Причем здорово это не только для врачей-армян, но прежде всего для тех, кто у них лечится. Коль скоро мы о врачах.

Вот сюда бы тех, мелькнуло в голове, кто считает, что все, чей род не от Юрия Долгорукого, – не москвичи, «понаехали», «ату их!». А директор Бакулевского центра Лео Антонович Бокерия – мировая величина в науке, академик, хирург золотые руки и мудрый человек по жизни. Сам не русский, а сколько русских спас?

Как-то раз ему намекнули на перебор грузин в Центре.

– Это не совсем так, – возразил он. – Большинство грузинских врачей работают здесь с незапамятных времен, еще когда директором Центра был Владимир Иванович Бураковский, мой учитель. Кого я перетащил? Есть у меня одноклассник, известный в прошлом футболист. Он приехал ко мне на операцию, но в это время Абхазия, где он жил, объявила о своей независимости. Так он стал беженцем, не смог вернуться домой, перенеся большую операцию на сердце. Я его взял к себе завскладом. И что, меня надо за это упрекать? Часто у операционного стола собираются люди самых разных национальностей – украинцы, евреи, кавказцы. Центр у нас многонациональный, такой маленький СССР. Это греет мою душу, потому что это по справедливости – мы все родились в одной стране.

Слова академика очень точно совпали с атмосферой, царившей в зале с первых минут защиты диссертации и до ее завершения. С места и от микрофона высказывались люди, для которых бывшее советское время прожито, но не изжито. И зачем гнать от себя то, что работает на созидание, а не разрушение?

…Между тем соискатель продолжал раскрывать суть своей работы, а я переключился на сидящего в первом ряду Баграта Алекяна. Опять же мировая величина в хирургии, а в данном случае еще и научный руководитель и наставник Армена.

О Баграте Алекяне я, конечно, много слышал, но видеть не приходилось. Похож на отца – Гегама Алекяна. Алекян-старший был министром, и его знали все. Но в Армении. Теперь эта фамилия еще более известна. Но в России и за ее пределами. Тот случай, когда сыновья вдут дальше отцов, за что родителям особая благодарность.

«…И еще я хочу сказать спасибо своим родителям», – завершая сугубо научное и переходя к общему для всех, подводил черту Армен Тер-Акопян. Чтоб понять и согласиться с этим, иметь специальное медицинское образование было не обязательно.

Орехи для младшего школьного возраста

Сурен Арсентьевич Мелкумян, мужчина во всех отношениях видный, производил впечатление еще и тем, что в общении с окружающими был вежлив, одевался с иголочки, мужскому одеколону «Шипр» предпочитал ароматы эксклюзив-пикант, отдыхать любил на природе и таким образом полностью подходил под распространенный комплимент тех лет «выглядеть как огурчик».

Все время, что помню Сурена Арсентьевича, он возглавлял что-то строительно-монтажное и безостановочно продвигался по служебной лестнице вверх, из чего можно предположить, что трудился с пользой не только для себя, но и государства.

Ко тому времени, когда мы стали соседями, наш герой получил очередное повышение, а вместе с ним и служебный ЗИМ, на котором приезжал домой обедать. Обед совпадал с возвращением из школы другого Арсентия, младшего сына Мелкумянов, с ним мы крепко дружили, поддерживаем отношения и поныне, а почему автор изменил его фамилию, станет понятно чуть позже.

Нередко за стол усаживали и меня. Мне льстила близость к семье человека, которого знал весь Ереван как «беззаветно преданного делу партии коммуниста» (распространенная характеристика тех лет) и вообще честного человека, что по тем временам – вы не поверите – признавалось добродетелью.

За обедом Сурен Арсентьевич о школьных делах не спрашивал, но любил порассуждать о возвышенном, призывая всегда и во всем быть правдивым и не кривить душой. Иллюстрировать верность жизненным принципам Сурена Арсентьевича примерами из нашей школьной жизни было трудно, да этого и не требовалось. Покончив с обедом, наш наставник садился в свой лакированный ЗИМ и – на службу! После чего оставалось ощущение некоторой растерянности и желание во всем походить на него.

Очередное повышение по службе настигло нашего героя осенью 1953 года. Сравнительно недавно страна проводила в последний путь товарища Сталина, и расслабляться было нельзя. Кое-что, приравненное к великим стройкам коммунизма, возводили и в Армении: Гюмушскую ГЭС, например, Канакерский алюминиевый завод, новые корпуса завода синтетического каучука имени Кирова (впоследствии «Наирит»). И как следствие, фотографии Сурена Арсентьевича стали появляться в газетах все чаще и чаще, а фамилия нашего любимца оказывалась в одном ряду с высшими руководителями Армении вплоть до первого секретаря ЦК тех лет Яковом Никитовичем Заробяном.

Карьерный взлет Мелкумяна-старшего Мелкумяна-младшего нисколько не испортил, по отношению к нему уместны известные слова из песни «каким ты был, таким остался». Тем более, повторю, что и вошедший в солидные лета Арсентий не изменился по сей день – он и поныне такой же душевный, надежный и порядочный человек.

По-прежнему доброй и отзывчивой оставалась и хозяйка дома. Успехами мужа она, ясное дело, гордилась, но как-то про себя, неслышно, лишь изредка показывая это на людях. Как в случае, когда зачитывала по телефону адресованную мужу телеграмму: «Желаю вам крепкого здоровья, личного счастья и больших успехов в почетной работе строителя. Пусть ваш труд, по достоинству отмеченный высокой правительственной наградой, способствует выполнению соцобязательств и плановых заданий, а коллектив возглавляемого вами управления был всегда передовым».

К высокой награде Сурен Арсентьевич отнесся спокойно (небось не первая и возможно, не последняя) и все у него шло своим раз и навсегда установленным порядком.

…В тот день Сурен Арсентьевич, как обычно, заехал домой пообедать. На лестничной площадке соседки вели неспешный натуральный обмен с торговкой орехами, расплачиваясь, как тогда водилось, отслужившим свое тряпьем.

– Сколько не пожалеешь за эти? – проходя в дверь, неожиданно сказал Сурен Арсентьевич, показывая на свои новенькие штиблеты.

– За такие и триста орехов не жалко, – обрадовалась торговка.

– Тогда отсыпай, сейчас вынесу, – сказал Сурен Арсентьевич и прошел в дом.

Стащил с ног туфли, отложил их в сторону, а из чуланчика вынес точно такие, но надеванные. Отдал женщине. Та, не глядя, запихала их в мешок.

…Накормив мужа, хозяйка дома положила на стол полную миску орехов.

– Подходите попробовать, – позвала она и нас.

Раскалывая орехи, Сурен Арсентьевич снимал с их ядрышек прозрачную шкурку и закидывал одно за другим в рот.

– Попробуйте, какая вкуснятина, – придвинул он миску, со значеньем посмотрев на нас.

«Сейчас произнесет что-нибудь значительное», – подумалось мне. И вот, пожалуйста…

– Люди в жизни должны держать курс по звездам, а не по огням проплывающих мимо кораблей, – хрумкая орехом, изрек Сурен Арсентьевич…

Песни первой любви

Несанкционированное вторжение представителя органов в музыкальные дела, состоявшееся в 1957 году в городе Москве в дни Всемирного фестиваля молодежи и студентов, ожидаемого противодействия не встретило. Напротив, Вано Мурадели, один из главных в могучей кучке советских композиторов того времени, такое вмешательство одобрил и даже благословил.

– Не знаю, товарищ старший лейтенант, дослужитесь ли вы до генерала, но композитор из вас, думаю, получится неплохой, – заметил тогда товарищ Мурадели.

Пройдет еще лет пятнадцать или около того, и счастливую судьбу офицеру советской милиции предскажет великий Арам Хачатурян. Когда он эти слова скажет, вся страна – от Москвы до самых до окраин – будет слушать и петь песни, которые невозможно не слушать и не петь. Песни Алексея Экимяна. Композитора от Бога, генерала по званию и счастливого человека по судьбе. Несмотря ни на что – счастливого.

Человеку, не посвященному в тайны музыкальных историй советских композиторов, а автор определенно из непосвященных, трудно объяснить, почему одни песни подхватывались с полоборота пластинок незабвенного Апрелевского завода, а другие бесследно растворялись в эфире Всесоюзного радио.

Ответить на вопрос, возможно, поможет простенький эксперимент: сейчас автор приведет строчки из нескольких экимяновских песен, и если читатель продолжит их по памяти, то вот вам и ответ.

 
Не надо печалиться,
Вся жизнь впереди,
Вся жизнь впереди —
Надейся и жди…
 

Слушаем дальше:

 
Вот и встретились два одиночества,
Развели у дороги костер.
А костру разгораться не хочется,
Вот и весь разговор!..
 

И еще:

 
Я хочу, чтобы песни звучали,
Чтоб вином наполнялся бокал,
Чтоб друг другу вы все пожелали
То, что я вам сейчас пожелал…
 

Если вы поймали себя и на том, что уже не только слушаете, но и напеваете, то вопросов больше нет. Одни соображения.

К примеру, можете ли вы, уважаемый читатель, представить, чтобы поэты Расул Гамзатов, Виктор Боков или, скажем, Ашот Граши написали стихи (по нынешнему «тексты») типа: «С неба звездочка упала прямо милому в штаны…» или: «Зайка моя…», не говоря уже о «Пуси-муси, тря-ля-ля…», а композитор Экимян переложил такое на музыку? Песен, между прочим, он написал более трехсот – на русском, армянском, украинском, и надо же! – ни одной «муси-пуси»…

Другое. Из генералов песенной карьеры того времени на ум тотчас приходит бессменный руководитель Краснознаменного ансамбля песни и пляски Советской армии, но если у Александрова соответствие генеральской формы с содержанием его творчества слито воедино, то в песнях Экимяна от мундира ровным счетом ничего, все от сердца, на редкость тонкого, чуткого и доброго. Марши определенно не его жанр.

«Мелодии Экимяна удивительно красивы, выразительны, пластичны и всегда естественны. Это живая и искренняя музыка. Живая и искренняя настолько, что, слушая ее, словно участвуешь в каком-то радостном сотворчестве…» – это Арам Ильич Хачатурян, один из классиков музыки XX века.

А вот строки из письма Мариэтты Шагинян, классика литературы: «Честно говоря, я не люблю эстрадной музыки, но, прослушав несколько раз присланное вами, должна признать, что по своему лиризму и по душевной какой-то чистоте звучания они мне понравились – особенно одна армянская, где эстрадный оркестр звучит как сазандары. Очень рада написать Вам о теплом своем впечатлении! И еще раз спасибо».

Песни Экимяна исполняли Офелия Амбарцумян, Ованес Бадалян, Лусине Закарян, Рубен Матевосян, Раффи Ованесян, другие неповторимые певцы Армении, России, Украины, но если бы я вдруг назвал их «звездами», то поставил бы вровень с передовиками телевизионного фабричного производства. Как вам в роли современной «звезды» Людмила Зыкина? Или Марк Бернес? Или Георг Отс? Об этом и речь…

Несовпадение строгой генеральской формы с глубоко лирическим содержанием композитора Экимяна так или иначе, рано или поздно, вольно или невольно, а должно было поставить его перед выбором. И он был сделан – в пользу музыки. Не могу знать, как сильно потеряла от этого борьба с преступностью, но музыка выиграла, точно.

В системе МВД генеральские погоны Экимян получил чуть ли не в юном возрасте по практикуемым в суровые советские времена меркам, а это, что ни говорите, пример справедливого отношения власти к сотрудникам с нетипичной фамилией. Правда, вспоминают сослуживцы Экимяна, истории известны случаи, когда, отстаивая свое мнение, генерал чрезмерно горячился и, показывая характер, сильно заступал за субординационную грань. Ничего страшного, говорили сослуживцы: когда вы готовите яичницу, тоже ведь можно сказать, что яйца ведут диалог со сковородкой…

Из воспоминаний Владимира Илларионова, генерала, тогда первого заместителя начальника Главного следственного управления МВД СССР: «В Алексее Гургеновиче поражала глубина оперативного мышления, творческая манера работы, особенно при выдвижении и проверке версий. Он обезвредил не одну бандитскую группировку, всегда лично выезжал не место происшествия, проявлял чудеса оперативной выдумки…»

– Что помимо увлеченности музыкой ускорило отставку Экимяна? – спросил я генерала.

– Зависть. Недобрый спутник ярких, талантливых людей.

Тот же вопрос Воскану Галустьяну, опять же генералу, тогда заместителю начальника управления кадров МВД СССР, близкому другу Экимяна.

Если вспомнить, как он жил, то в голову приходят правила суфийского самоограничения. Это когда аскетизм основывается не на том, чтобы ничем не владеть, а на том, чтобы ничто не владело тобой. Его угнетала зависть не блещущих ни умом, ни талантами чинодралов, владевших лишь двумя основополагающими позициями: в нужном месте и в нужное время вытягиваться во фрунт и заглядывать в глаза руководству. Ни в том, ни в другом Экимян не нуждался. И вот что важно заметить: уйдя из милиции, он никогда не говорил дурных слов в адрес своих завистников.

Схожесть причинно-следственной связи улавливается? Если нет, могу усилить репликой из собственных впечатлений.

В тот период нашей славной истории, когда выход песен советских композиторов в свет определял не спрос, а бюро ЦК, Всесоюзной фирме «Мелодия» было предложено выпустить диск с произведениями Экимяна. Чтобы придать обсуждению какое ни есть приличие, на бюро пригласили специальных товарищей из руководства Союза композиторов Армении.

С инициативой товарищи не то чтоб согласились, а скорее смирились: нехотя, сквозь зубы и с определенными оговорками. Запомнилась одна: следом выпустить пластинку другого композитора, из «своих». Ладно, если бы своему было что представлять, а так… песни как песни, бывают и хуже.

По поводу недоброжелательства некоторых армянских коллег к отцу говорил мне и сын композитора, композитор Михаил Экимян.

«Многие болезненно переживали всенародный успех отца. До них никак не доходило – как человек с тремя классами музыкальной школы, самоучка, бывший "мент" пишет песни, которые поет весь армянский народ».

Соглашается с ним и старший сын милицейского генерала, полковник милиции Рафаел Экимян.

Что тут сказать? Разве что вспомнить классика журналистики Леонида Жуховицкого, предложившего принять закон, который в нашем случае звучал бы так: «Запретить всем завистникам приближаться к талантливым людям на расстояние верблюжьего плевка».

… Экимян часто приезжал в Армению, побывал он и в Нагорном Карабахе. Поездка оказалась последней – подвело сердце. Привезли в Москву, уложили в госпиталь. Композитор не смог отказать персоналу и больным сослуживцам – готовился показать свои песни. Не успел.

Говорят, чтобы жить, нужны более веские основания, чем чтобы умереть. Будь так, Экимяну бы еще жить да жить. Но судьба отмерила ему 55 лет. Ровно.

…В одной из его песен есть такие слова: «Представить страшно мне теперь, что я не ту открыл бы дверь, другой бы улицей прошел, тебя не встретил, не нашел…».

А он ведь и впрямь открыл ту единственно правильную дверь для себя, прошел той самой улицей, по которой и надо было пройти, и нашел именно ту любовь и признание, которые получил.