Текст книги "Проигравший выбирает смерть"

Глава 4

– Лиза, ну я тебе говорил, говорил?

Седой сухощавый старик наседал на маленькую, тревожно задумавшуюся старушку. Они стояли около железнодорожной станции в том самом месте, где утром топтались Есенин с Хамбиевым. Линялую ткань бесформенного пиджака мужчины оттягивала гроздь медалей. На худом горле криво топорщились уголки воротника светлой рубашки, застегнутой на все пуговицы. Старик не унимался:

– Я тебе говорил или нет, что незачем сюда ехать?

– Вася, я же хотела Вову встретить, – оправдывалась старушка, промокая набухшие уголки глаз кончиком пестрого платка, крепко стянутого под подбородком. – Он ить пять лет дома не был. Знаешь, как бы он обрадовался, если бы вышел из треклятой колонии, а тут мы – родные люди.

– Нет, ты мне ответь, я тебе говорил или нет?

– Ну, говорил, – старушка всплеснула руками и насупилась. – Я те талдычу, что по Вовке соскучилась. Я же не знала, что их спозаранку выпускают, а тут еще поезд опоздал. Чем зудеть, сидел бы дома. Я и одна могла съездить.

– Ну да, одна! Расхрабрилась! Куда ты одна? Тебя одну отпусти! Пропала бы. – Старик уверенно тряхнул головой, медали на груди отозвались тихим перезвоном. – И билета не смогла бы купить. Кто б тебе дал в праздник? Мне как ветерану все равно бесплатный проезд полагается. А куда я езжу? Уж сколько лет в хате углы меряю.

– Вась, а поезд наш только вечером?

– А то ты не знаешь! – Старик умерил пыл и огляделся. – Пойдем где-нибудь присядем, а то что-то сердце…

– А ну как Вовка домой раньше нас приедет? А у него даже ключа нет.

– Ключа! – старик горько скривил губы. – Нужен ему твой ключ. Ты что, забыла, за что он сидел?

– И поесть ему никто не даст. Он ведь есть, наверное, страсть как хочет. Их же там в колониях не кормят поди.

– А за что их кормить? За то, что народное добро разворовывают?

– Так бы я споро на стол сметала, – не слушая мужа, продолжала рассуждать старушка. – У меня все по кастрюлькам приготовлено, только разогреть осталось. Эх, когда ж наш поезд-то?

– Сиди и жди. Не скоро еще.

Василий Николаевич и Лизавета Кондратьевна Есенины сели на скамью с облупившейся краской в тени старого тополя. Старушка по-хозяйски заворошила свертки в большой дерматиновой сумке с ручками, обмотанными изолентой.

– Тебе, Вась, чего? Картошечки или яичко? Я ить столько продуктов прихватила. Все для Вовки, окаянного. А вот пирожки. Он их так любил. Помнишь, как после уроков в школе набрасывался? Придет – и сразу на кухню…

– Лиза, где мои таблетки? – Побледневший старик растерянно хлопал по карманам.

Желтые пальцы женщины с распухшими суставами проворно обшарили карманы пиджака и извлекли маленький пузырек.

– Вот, Вася, вот.

Старик сунул в рот две таблетки, закрыл глаза и прижал ладонь к сердцу.

– Ну как, отпустило? – участливо вглядывалась в его лицо жена.

– Вроде. – Василий Николаевич медленно поднял веки и трагически прошептал: – Скоро совсем отпустит.

– Тьфу, тьфу! Типун тебе на язык. Внуков бы нам дождаться, вынянчить, а тады уже можно. – Старушка задумалась, держа в руке картофелину в мундире. – Была бы Маруся жива, она бы нам нарожала. Ты Марусю, Вась, вспоминаешь?

– Я же ее не видел. На фронт ушел, ты еще не родила.

– Да, верно. А я ее часто вижу. Во сне. Особенно как Ваську посадили.

Лизавета Кондратьевна вспомнила тощенькие ручонки маленькой Маруси, цепляющиеся за пустую грудь. Когда пришел немец, голодно совсем стало. Девочка заболела, лекарств не было, она и зачахла. Увяла без крика, как цветочек без воды. Из всех слов только тоненькое «мама» научилась говорить. Завернула тогда Лиза крохотное тельце в белый рушничок да схоронила под яблонькой. С тех пор невмоготу в родной деревне жить стало. Как из дома выйдешь, все на яблоньку косишься. Глаза туманятся слезами, и руки опускаются.

Когда Василий с войны живой пришел, слава тебе Господи, переехали сюда, в Казахстан. Василий на железной дороге пристроился. А там вскорости Вовка родился. Не жизнь – а счастье.

Глава 5

Смурной, изрядно захмелевший Есенин сидел на боковом месте плацкартного вагона. Он всегда предпочитал именно боковые места. Отсюда вагон хорошо просматривается, и к неприятным неожиданностям можно успеть подготовиться. Сейчас ему опасаться было совершенно нечего – за все старое отсидел сполна, но привычка контролировать ситуацию осталась.

Время от времени он окидывал пьяным взором проход и переводил взгляд в окно – на волю, без решеток и конвоиров. Однообразная лента пустынной степи через каждый час-другой прерывалась несколькими неказистыми домишками, состав тормозил, сонный экспедитор багажного вагона не спеша вываливал мешок с письмами и газетами и кидал в вагон обратную корреспонденцию. На крупных станциях мешков было несколько. Вот и все разнообразие.

Почтово-багажным поездом пользовались редкие местные жители, в основном для поездок за покупками на станции покрупнее, где имелись хоть какие-нибудь магазины. Кулеобразные тетки, обвешанные мешками и сумками, кряхтя, влезали в вагон, шлепались на лавки, клевали носами, цепко раскинув руки на багаже, и через одну-две остановки вываливались на очередном неприметном полустанке.

На крупных станциях Есенин гонял Ныша за вином. Начав пить с утра, он уже не мог остановиться. Ныш скатывался с верхней полки, брал деньги и вскоре возвращался с бутылкой портвейна. Быстро распив ее на двоих из горлышка, Ныш заваливался наверх, а Есенин стойко водил осоловелым взглядом вдоль вагона.

Иногда компанию им составлял проводник Гриша, лысеющий мужчина средних лет, старательно зачесывающий длинные сальные волосы на большую проплешину на макушке. Тот всю дорогу сокрушался и твердил, что незачем было покупать билеты. Он бы за полцены посадил таких хороших людей.

И впрямь, многочисленные тетки перли в вагон безо всяких билетов. Гриша собирал с них при входе трешки и пятерки, на этом свои функции он считал исчерпанными. По вагону катались пустые бутылки, многие пассажиры курили, не выходя в тамбур, мусор в углах скапливался в мохнатые горки. Одно из окон было разбито. Оттуда врывался прогорклый воздух, густо перемешанный с грохотом колес.

Тетки сторонились Есенина. Если кто-то садился в купе напротив, Есенин с угрюмым взором декламировал стихи. Он явно нуждался в слушателях. Стихи в основном были блатные, некоторые со странными призывами к революции и почти все с матом. Проводник по-бабьи хихикал, испуганные тетки, похватав узлы, отсаживались от греха подальше.

Под вечер Есенин опьянел окончательно. Голова дергалась, выскальзывала из ослабленных рук и билась о столик. После очередного такого удара Есенин вздрогнул и уставился в окно. Поезд вяло тормозил у станции с названием Тюра-там. Если имеется крупная вывеска, значит, станция большая, решил Есенин.

– Ныш! Ныш! – заорал он и стукнул кулаком в верхнюю полку. – Слезай! Вали за пузырем.

Заспанный Ныш с красной отлежанной щекой скатился вниз, грохнувшись коленями о пол. Широкие штанины елозили в пыли, пока он поднимался.

– Щас, щас, – твердил парень, неуклюже двигаясь по проходу. На полпути он вернулся. – Деньги давай.

Ныш протянул ладонь. Есенин покопался в карманах и выгреб несколько мятых рублей с мелочью. Часть денег просыпалась мимо качающейся ладони Ныша, монетки зазвенели, раскатываясь по полу. Ныш ринулся собирать. Он ползал на коленях, сопел и громко дул на найденные монетки.

– Все в ажуре! Щас будет! – Довольный собой, Ныш пофланировал к выходу.

Есенин тупо пялился в пыльное окошко. К вагону подбежала девушка, за ней широко шагал парень с чемоданом и сумкой. Парень помог девушке подняться на крутые ступеньки и легко запрыгнул сам с неудобной ношей.

Из тамбура послышался грубый голос проводника:

– Чего суешь? На хрена мне твои билеты. Деньги давай! Эти бумажки здесь не действительны. Куда прешь?!

Послышалась возня, словно кто-то кого-то толкал. Дверь из тамбура открылась, стукнувшись о стенку, и препирающиеся голоса двинулись в вагон. Проводник отступал под напором парня с багажом, потом невнятно выругался, дверь в купе проводника с шумом захлопнулась. По проходу пробирался высокий крепкий молодой человек и непонятно чему улыбался. Около Есенина он остановился, увидел напротив пустые места и обернулся к девушке:

– Нина, приземляемся сюда.

Мускулистая рука закинула чемодан на верхнюю полку, парень с девушкой сели друг напротив друга. Молодой человек протер ладонью лоб и обратился к спутнице:

– Я тебе объяснял, что здесь билеты совсем не нужны. Здесь другие порядки!

– Здесь порядок простой, если ты удалец, первым бей между ног, а иначе – капец! – продекламировал Есенин, вглядываясь в новых попутчиков.

После невыразительных бесформенных теток ему бросились в глаза белые ляжки девицы, та даже юбку одернула под тяжелым взглядом. Молодая прыщавая дура, но уже в соку, подумал свысока Есенин. Парнишка чуть постарше, но тоже еще сопляк, имеется особая примета – маленький шрам над губой слева.

– Вот видишь, меня поддерживают, – парень повернулся и вежливо кивнул Есенину.

– Проводник нас не хотел пускать, – пояснила девушка, разгладив кофту с большой ромашкой на груди. Видно было, что столь «радушный» прием ее испугал. – Мы студенты, на праздники едем.

Нине Брагиной нравилось при случае называть себя студенткой, хотя официально она являлась учащейся техникума.

В вагон с бутылкой в руке ввалился Ныш. Он шел, задевая все косяки. Один раз завалился на визгливую тетку.

– Вот! – Ныш бухнул на откидной стол пузырь. Осоловелый взгляд ощупал новых пассажиров. Глаза уперлись в изображение ромашки на кофточке девушки. Под желтым кружком топорщилась грудь, белые лепестки простирались от ворота до живота. Ныш осклабился: – Клевая телка. Эй, Ромашка! Садись к нам.

Девушка обиженно отвернулась к окну, так, чтобы не было видно цветка на кофте.

– У-у ты кака-ая! – вытянул губы в трубочку Ныш.

– Открывай! – приказал Есенин.

Каныш щелкнул ножом, выкидное лезвие тускло блеснуло, срезанная пластиковая пробка запрыгала по полу. Вагон дернулся, вино плеснулось рубиновой кляксой на пластик стола. Под полом, набирая ход, застучали колеса. Есенин глотнул из горлышка, встряхнув головой, подавил бурную отрыжку и протянул бутылку парню.

– Студент, будешь?

Тихон Заколов мягко заслонился раскрытой ладонью.

– Спасибо, спасибо, не хочу.

– Брезгуешь? – насупился Есенин и протянул бутылку девушке. – А мамзель?

Нина Брагина испуганно покосилась на неприятных попутчиков и тревожно напряглась. Глазами она искала поддержки у Тихона.

– Нам не надо, – вежливо отказался парень и даже улыбнулся, но тут же отвернулся, считая разговор оконченным.

– Есенин, дай мне! – Каныш нетерпеливо ухватился за вино.

– Ты, фраер мелкий! – Есенин неожиданно выдернул бутылку и, набычившись, обжог Ныша злым взглядом. – Ты чё в разговор встреваешь? Ну! Ты как должен был меня встретить? Ну! Морду не вороти! Отвечай, когда тебя спрашивают!

– Есенин, ты пойми. Пролет получился. И на старуху бывает проруха, – Каныш натужно засмеялся.

– Как тебе велели меня встретить?! – Есенин жахнул свободным кулаком по столу.

– По высшему разряду, – засуетился Каныш. – Такси. Купе. Вагон-ресторан, выпивка первосортная и это… И бабу на ночь.

– Вот! – Есенин буравил попутчика огненным взглядом, скрюченный палец вора назидательно тыкал в испуганное лицо собутыльника. – А ты чё устроил? Едешь за мой счет. Вино жрешь за мой счет, а ночью ты чё, мне свою задницу будешь подставлять?

Каныш побледнел, его длинные волосы тряслись от качки разогнавшегося состава, прикрывая потупившийся взор.

– Есенин, я все для тебя сделаю! Я покажу, кто такой Ныш. Ты не думай, что я фраер. Я настоящий блатной. Все тебе обеспечу. Вот увидишь!

– Посмотрим, – смилостивился вор и отдал бутылку.

Хамбиев сложил нож, который все еще держал в руке. И сразу же нервно нажал кнопку, лезвие послушно выскочило. Он проделал так несколько раз, зло озираясь по сторонам. Девчонка в короткой юбке, прижавшаяся к окну, все больше привлекала его внимание.

Ныш залпом влил в горло полбутылки вина, мутный взгляд вновь уперся в девушку. Вот бы ее подложить под Есенина! Другой был бы коленкор.

Пьяный Ныш не стал залезать наверх и плюхнулся за стол напротив Есенина. Вор допил вино и брезгливо отвернулся от Хамбиева.

Обида, как брызги кипятка, обожгла Ныша. Он вытряхнул в дрожащую ладонь несколько шариков насвая, положил под язык и блаженно закрыл глаза. Привычное жжение маленьким пожаром охватило рот, голова, как цистерна цементовоза при погрузке, стала наливаться тяжестью, на этот раз необычайно стремительно. По пьяни насвай он еще не кидал. Но сегодня все не так, как раньше. На кону – его репутация. Пока ехал на встречу с Есениным – опарафинился, как последний лох, а ведь мог круто поднять свой авторитет. Сейчас надо сделать что-то такое, чтобы и вор его зауважал, и перед Беком можно было похвалиться.

Слюна густо заполняла рот. Каныш привычно сплюнул – глотать нельзя, такая фигня в желудке начнется. Сплюнул еще. Зеленоватая слюна горкой тряслась на грязном полу. Каныш придавил пятно ногой. Стук колес через ступню проникал в тело и нещадно бил в голову. Сквозь занавес опущенных волос Каныш смотрел на белые ноги девушки. Край короткой юбки наискось делил ногу на светлую мякоть и темную ткань.

Аппетитный контраст притягивал. Каныш упорно смотрел на границу темного и светлого. В глазах раздувались кровавые капилляры, нос хищно сопел.

Ночью эту телку я подарю Есенину, твердо решил Хамбиев.

Глава 6

Сумерки стремительно сгущались. Тихон Заколов попытался читать учебник. Тусклый свет в проходе вагона годился лишь для того, чтобы разглядеть контуры выступающих перегородок. Нина прильнула к окну. Кроме белых палок километровых столбов, мелькающих в темноте, смотреть было не на что. Густая синева уходящего вечера набухала чернотой ночи.

Девушка взглянула на Тихона, пытавшегося поймать раскрытыми страницами блеклый свет приглушенной лампы.

– А постель здесь дают? – спросила Нина.

– Нет. Это же почтово-багажный, – Тихон оторвался от книги и протер уставшие глаза. – Сумку под голову, ножки калачиком – вот и все удобства. Завтра доберемся до Арыся, сделаем пересадку. Там я тебя уже слушать не буду. Куда скажу, на тот поезд и сядем.

Тихон посмотрел на неприятных попутчиков. Распили бутылку и вроде затихли. Тот, что постарше, с седым ежиком волос, прикрыл глаза и шевелил губами. Чернявый опустил голову и бесконечно плевал на пол. Куда только проводник смотрит?

Словно услышав немой вопрос, из служебного купе вышел Гриша и нетвердо прошел по вагону. К пухлым чавкающим губам прилипло несколько крошек. Около Ныша он задержался. Но смотрел не на его плевки, а на Тихона и Нину. Смотрел угрюмо, лицо сморщилось, как при зубной боли.

Будто ребенок дуется, подумал Заколов, вспомнив их встречу в тамбуре, и попытался миролюбиво улыбнуться. Не помогло. Судя по выражению лица проводника, зубная боль у него только усилилась.

За спиной проводника активно зашевелился седой попутчик:

– Слушай сюда, Гриша, мать твою! – Он дернул проводника за синий форменный китель и величаво задекламировал: – Красная площадь лежит предо мной, я патриот, я горжусь страной! Здесь величайший лежит человек, он изменил целый Мир на век. Сзади за ним вырастает стена. Что, от кого закрывает она? Подлая кучка за этой стеной грабит, владеет огромной страной. Встань, смелый Вождь, пробудись ото сна! Снова России свобода нужна!

– Молодец, Есенин! – поднял голову Ныш и пьяно стукнул по столу. – Так им!

Проводник тупо хлопал глазами. Высунулась любопытная женщина, но, дослушав до конца, испуганно спряталась за перегородку. Нина оторвала взор от темного окна и удивленно смотрела на человека, которого назвали Есениным.

Состав визгливо затормозил. Оставшиеся тетки с баулами, дружно толкаясь, покинули вагон. Новых пассажиров не было. Местные жители по ночам почтово-багажным не пользовались.

– Ныш! Дуй за шампанским, – седой поэт ткнул попутчика-азиата и подмигнул Нине: – Бабе веселое вино надо подать, с пузырьками!

Заколов кинул тревожный взгляд вдоль темного вагона. Кроме Нины, представителей женского пола в поезде не осталось. Вот глупая! И зачем она вызывающую юбчонку в дорогу напялила? Не пересесть ли в другое место?

Ныш резво встал, опрокинув ногой пустую бутылку под скамьей. На лице заиграла похабная гримаса, сальный взгляд облизывал Нину:

– У-у, Ромашка! – Он обернулся к Есенину: – Давай деньги. В момент шипучку принесу.

Есенин сунул руки в карманы. Рылся долго, досадливо морщился. Потом лицо исказилось:

– Где бабки? Где бабки, я тебя спрашиваю?

– Не знаю, Есенин. У тебя же были. Я пустой.

– Все выжрал! День не прошел, все выжрал!

– Есенин, мы же вместе бухали.

– Ты мне еще перечить будешь?! Ну-ка, тяни сапог! – Есенин выставил в проход ногу. – Там заначка.

Каныш шлепнулся на колени и обеими руками дернул пыльный сапог.

– Давай! Тяни, тяни. – Есенин упирался руками. Каныш дернул в очередной раз и рухнул вместе с сапогом. К запаху разлитого вина и табака добавился жестокий аромат немытых ног. – Где деньги? Ищи деньги!

Каныш заелозил руками по темному полу.

– Нету.

– Ищи! В портянке посмотри!

– Нету.

– Тяни другой сапог!

Каныш дернул.

– И здесь пусто.

– Проверь!

– Пусто, гадом буду!

– Украли, суки! – взревел Есенин. – Украли! Кто?!

Каныш и Есенин одновременно посмотрели на Заколова. Проводник, до этого стоявший рядом, осторожно попятился.

– Он, не иначе! – Ныш ткнул пальцем в Заколова. – Пока он не пришел – деньги были!

– Убью крысу! – рявкнул Есенин.

– Дядя, я ни при чем. Сидите спокойно, – Тихон пытался говорить вежливо.

– Сидеть?! Мне? – На лице поэта отразилось нешуточное возмущение. – Я уже свое отсидел, сопляк!

Ныш щелкнул ножом, блеснуло выскочившее лезвие.

– Где бабки, фраер? Ну-ка, вывороти карманы!

Ныш навис над Тихоном, держась рукой за верхнюю полку.

Нина бочком заскользила вдоль сиденья к проходу, рука тянула чемодан.

– Пойдем, Тиша. Пойдем отсюда, – мягко скулила она.

Тихон взял сумку и попытался встать.

– Сядь, сука! – Ныш толкнул Заколова. Рука с ножом плавно двигалась из стороны в сторону, словно примериваясь для удара. Стальной клинок зловеще блестел перед лицом Тихона.

Нина добралась до края сиденья и соскользнула в проход.

– Куда, красотка? – проводник за перегородкой обхватил Нину и плюхнул ее на сиденье. – Попалась! Дай ромашку потрогать. За желтенькое!

– Отпустите! Уберите руки! – слышал Тихон испуганный голос Нины.

Но эти просьбы лишь раззадорили проводника. Возня с глухими толчками и визгом девушки нарастала. Проводник похабно гоготал, слетевший с лысины чуб трясся перед масляными глазками. Ныш, слушая эти звуки, довольно улыбался.

– Тиша! Тихон… – отчаянный крик Нины захлебнулся. Ладонь проводника смяла рот девушки.

– Отпустите ее. Что вам надо? – Заколов уставился на чернявого парня. Он старался не обращать внимания на нож и держаться уверенно. Но телу стало зябко, по коже поползли мурашки, словно от стального лезвия исходил ледяной холод.

– Бабки, бабки гони! – наливающиеся злостью глаза Ныша мерцали сквозь трясущиеся пряди сальных волос.

Тихон торопливо залез в карман, пальцы нащупали несколько купюр, он сунул их бандиту. Надо скорее откупиться и спасти Нину, решил он.

– Вот так, хорошо себя ведешь. Есенин, я должен был тебе обеспечить бабу! – крикнул за спину Ныш. – Бери Ромашку! Я пока фраерка покараулю.

Сзади встал и засопел Есенин, все это время надевавший сапоги. Он нашел, выпавший из них четвертной, но Ныша не останавливал.

– Постойте! Я же отдал вам деньги, отпустите ее. – Тихон привстал, но его голос звучал неуверенно.

– Не рыпайся! – Хамбиев легко ткнул острием Заколову в плечо. Тихон шлепнулся на сиденье. Бандит сунул нож прямо к лицу Заколова, острый кончик переходил от одного глаза к другому. – Сиди смирно! Дернешься – укокошу!

Есенин прошаркал за перегородку. Нина жалобно завизжала, проводник держал ее и хихикал.

Тихон попытался подняться. Сидя под низкой полкой, он чувствовал себя совершенно беспомощным. Ныш резко выдохнул «Гы!» и сделал короткое движение ножом, будто колет. Тихон отшатнулся, затылок уперся в стенку. Глаза затравленно следили за острием блеснувшего клинка. За ним мерцал безумный взгляд бандита. Тело Заколова парализовал липкий страх. Ноги сделались ватными, обессиленные руки боялись подняться. Он не слышал затравленных криков о помощи, вся панорама мира с изображением и звуком сконцентрировалась в острие ножа, маячившего перед глазами. Стальной клинок заслонял все!

Поезд неспешно тронулся, качнувшийся нож кольнул щеку.

– Может этого за борт, а? И я присоединюсь? – произнесла фигура с ножом и загоготала.

Тихон даже не понимал, что говорят про него. Все, что располагалось дальше клинка, тонуло в вязком тумане.

Вдали стукнула дверь, послышался топот. Нож неожиданно схлопнулся и исчез, но испуганные зрачки Тихона продолжали искать острую стальную точку. Поезд, дернувшись, притормозил. Заколов растерянно водил глазами, стремясь найти жуткую утрату, мгновение назад составлявшую для него весь мир.

Из тумана выплыло лицо в армейской фуражке:

– Парень, ты цел?

Тихон очнулся, словно стряхнул сон. Над ним склонился офицер в полевой форме. Сзади сгрудилось несколько солдат.

– А где?.. – Тихон беспомощно огляделся.

– Мы их выкинули из поезда. Пусть пешком топают. Девушка с тобой?

– Да. – Тихон встал и протиснулся к Нине.

– Мы здесь до утра. В случае чего обращайтесь, – офицер улыбнулся и скомандовал солдатам: – Объявляю отбой!

Военные двинулись в дальнее купе. Состав вновь тронулся.

Бледная взлохмаченная Нина растирала слезы и поправляла нехитрую одежду.

– Ты как? – Тихон отвел глаза. Стыд за былой страх и беспомощность залил пурпуром лицо. Даже ушам стало жарко.

– Не успели, – хмуро ответила девушка и ощупала кровоточащую губу. – Где зеркальце? Где мой чемодан?

Тихон высунулся в проход. Откинутый кем-то чемодан валялся в нескольких метрах в стороне. Рядом с ним из-за перегородки осторожно высунулось злое лицо проводника.

– Ну уж с этим я сам разберусь, – Тихону не терпелось оправдаться перед Ниной и он ринулся к проводнику.

Гриша вскочил, зачем-то подхватил чемодан и затрусил с ним к тамбуру. Около открытой вагонной двери Тихон его нагнал.

– Выметайтесь тоже! – крикнул проводник и кинул чемодан в ночной поток воздуха.

– Сволочь! – ругнулся Тихон, оттолкнул проводника и высунулся из вагона.

Поезд набирал ход, но шел еще достаточно медленно. В тамбур вбежала встревоженная Нина.

– Там подарки сестре и маме, – захныкала она.

– Успею! – крикнул Заколов и выскочил из вагона.

Тело еще в полете мгновенно охватывает ночная прохлада. Приземление. Ему удалось удержаться на ногах. Он бежит назад, подхватывает чемодан и мчится обратно. Нина свесилась на поручнях и кричит: «Тиша-а!». Заколова от нее отделяет уже несколько вагонов. Все они багажные, зацепиться не за что. Ну хоть бы один пассажирский с поручнями!

Тихон бежит быстрее состава, он сокращает расстояние до заветных ступенек. Крупные камни насыпи больно ударяют в ступни, гарь из труб тепловоза вонючими комьями шибает в лицо, зажатый в руках чемодан бьется в грудь.

Он надрывается, но нагоняет вагон! Вот между ним и Ниной лишь несколько метров. Последний рывок – он напротив двери! Тихон протягивает ей чемодан, рука хватается за поручень, нога встает на нижнюю ступеньку. Все! Успел!

И вдруг Нина, ойкнув, валится на него. За ее спиной мелькает злорадная улыбка проводника. Тихон и Нина скатываются по острым закопченным камням. Стальные колеса отстукивают, как спаренные молоты по наковальне, дробную мелодию. Тяжелый поезд будто прокатывается сверху. Удары совсем близко, каждый отдается в голове звонким молотком.