Текст книги "Парализатор"

4

Денис Голубев затолкал колченогого Женьку Киселева в «Комнату творчества». От обычной аудитории она отличалась наличием расстроенного пианино, с нацарапанной нецензурной частушкой, и мольберта с засохшими красками, торжественно подаренного бородатым художником с нерусской фамилией.

– Ты уболтал Солому?

– Он ни в какую. Но я еще попробую.

– Так я и думал.

Дэн без осуждения смотрел на Киселя. Его терзало двойственное чувство: щекочущая радость, что милый мальчик с нежной кожей и пухлыми губками пока останется с ним, и некоторая нервозность, что придется обламывать неуступчивого Соломатина. С ним он достаточно беседовал и понял, что тот будет противиться мужским ласкам. Время упущено. Сексуальные ориентиры мальчика можно сбить лет с двенадцати до четырнадцати. Что и проделано с Киселем, а до него с другими. А Соломатин переросток. Ему уже шестнадцать, на девичьи сиськи заглядывается. Однако Тиски требует в московский бордель именно этого воспитанника.

«Туда Соломе и дорога! – неожиданно обозлился учитель английского. – Надоел за три года упрямый колясочник».

Спустя месяц после появления Павла Соломатина в интернате к Голубеву по электронной почте обратился московский нотариус. Он предложил деньги за ежемесячные отчеты о состоянии мальчика-инвалида. Дэн согласился. С тех пор приходилось изображать дружбу с мальчишкой, из физиотерапевта сведения вытягивать и тайно копировать заключения врачей из медицинской книжки подростка. В прошлом месяце Дэн сообщил в письме, что Соломатин впервые назвал имена родителей и вспомнил, что часто играл с маленькой девочкой. Недавно физиотерапевт сделала пометку, что зафиксировала слабую чувствительность ног. Сегодня, когда Дэн копировал медицинское заключение, его застукала Валентина Николаевна. Пришлось наплести какую-то ерунду. Получилось неубедительно.

Но ничего, скоро лишняя нервотрепка закончится. Для этого нужно выполнить поручение Тиски, и сплавить мальчишку.

– Чего Солома боится больше всего? – спросил Голубев.

Худенький Кисель, подпертый костылями, умудрился пожать плечами.

– Остаться на всю жизнь инвалидом.

– Эта неприятность ему уже гарантирована.

– Солома упертый. К спинке кровати фанеру приставил, ногами пытается давить, упражнения разные делает. Я с рождения такой, свыкся. А Солома помнит себя на ногах.

– По-моему ему память отшибло после аварии.

– Чего-то, может, и вылетело из башки, а живые ноги никто не забудет.

– А что он любит?

– Смотреть в окно, когда идет снег.

Дэн откинул крышку пианино, прошелся длинными пальцами по клавишам. Инструмент ответил невнятно. Дэн покачал головой, привычные ориентиры – боль и любовь, ничем не помогли ему. И как с таким колясочником работать, где его болевые точки? Хорошо, что существуют другие покладистые дети.

Дэн ласково погладил Киселя по щеке.

– Ладно, ступай. На днях прокатимся ко мне на квартиру.

5

У меня сильные руки, потому что они мне заменяют ноги. У вас на пятках грубая кожа? У меня такая же на ладонях. Им вечно приходится толкать шершавый обод.

Я еду по коридору. Манжеты рубашки трутся о колеса, одежду бесполезно стирать. Сейчас еще ничего, сухое лето, а вот по весне, когда грязища – караул!

На кой нам выдают светлые рубашки, если рукава все время черные? Зимой я вообще не могу выбраться на воздух, сижу у окна и любуюсь чистым снегом. Когда-то я радостно бегал по сугробам и даже – подумать страшно – катался на горных лыжах! Как же давно это было, в другой нереальной жизни.

За две зимы в интернате я только раз проехал по заснеженной дорожке. Мне помогала Валентина Николаевна. Она добрая. И шахматная подстава тоже от ее безмерной доброты. Хоть я и цеплялся изо всех сил за холодный обод, тяжелое дыхание пожилой женщины за спиной давило на совесть. Когда мы вернулись, в моих глазах был восторг, а в ее усталость. В следующий раз я отказался от зимней прогулки. Детей-инвалидов в нашем интернате около ста, а воспитателей, желающих помочь, раз-два и обчелся.

Три года назад я ехал с родителями по загородному шоссе, и в наш автомобиль врезался «камаз». Родители погибли, а я оклемался после недельной комы. Ребра и руки срослись, а вот ноги отказали. Врачиха убеждала – счастливчик! Ну не дура, а? Так я остался сиротой и загремел в интернат для инвалидов. В момент аварии еще башкой капитально приложился – прежняя жизнь с тех пор, как в тумане.

Говорят, я из Москвы. Может и так. У меня нет ни одной фотографии из прошлого. Отдельные события являются, словно из полузабытого сна. То ли это было на самом деле, то ли всё нарисовала больная фантазия. Автокатастрофа отобрала у меня не только здоровье, но и прежнюю жизнь. Я силюсь вернуть ее, но память отпускает прошлое по крупицам.

Многим новоиспеченным колясочникам снятся сны, в которых они могу всё – гонять мяч, крутить педали и бегать по лужам, поднимая живыми ногами тучи брызг. Подобные сны у меня тоже бывают. Но чаще меня преследует один и тот же кошмар. Оранжевая морда «камаза» медленно движется на меня. Я пытаюсь отбежать, но ноги не слушаются. «Камаз» увеличивается, заслоняет весь мир, я дергаюсь, кричу и в ужасе просыпаюсь. Очнувшись, я понимаю, что этот тот самый «камаз» – убийца моей семьи. И чтобы понять, что произошло, я должен досмотреть кошмар до конца.

Сейчас я еду на физиотерапию. Массаж нужен, чтобы поддерживать кровообращение в мертвых мышцах ног. Врачи говорят, что всегда остается надежда на чудо. Так они утешают. Ног я почти не чувствую, но пару раз, когда Валентина Николаевна сгибала мои колени, словно паук пробегался по дряблым икрам, всаживая ядовитые клешни. Было приятно. Порой меня мучат спонтанные головные боли. Но про это лучше не жаловаться. Рецепт один – горсть успокаивающих таблеток, после которых стремительно превращаешься в овощ. У нас и такие есть.

Что тут добавить. В интернате быстро понимаешь, что в жизни нет справедливости: одним здоровье и деньги, другим ущербное тело, боль и нищета. А граница ужасно хрупка – неосторожный поворот руля, идиотский толчок приятеля, выпендрежный нырок на мелководье или мыльная лужа в ванной. Здесь каждый второй расскажет подобную историю, но чаще промолчит. «Угу… Ага… Да пошел ты!» – типичный лексикон большинства интернатских, когда им лезут в душу. Лучше читайте по глазам. В них грусть и боль. И капелька надежды.

Я толкаю дверь кабинета физиотерапии. У нас почти все двери качаются туда-сюда. Вы не представляете, как это удобно. И классно, когда порогов нет.

– Здравствуйте, Валентина Николаевна! – бодро приветствую я, помня о ее словах, что оптимизм – это тоже лекарство. Я уже простил ее за спектакль с шахматами. Она ведь хотела, как лучше.

Из-за ширмы появляется улыбающийся Дэн Голубев.

– А где? – невольно дергаются мои губы. Какого хрена он здесь делает!

– Ты заезжай, Солома, не стесняйся. Валентина Николаевна на больничном. Здоровые тоже болеют.

За моей спиной щелкает задвижка входной двери. Я останавливаюсь напротив топчана, на котором делают массаж. В голове переполох, я не понимаю, как поступить.

– Тогда в следующий раз, – выдавливаю я.

– Зачем же. Процедуру нельзя отменять. Ты ведь знаешь, каждый из преподавателей имеет медицинскую подготовку. Я – очень хороший массажист, необычный. Сейчас я тебе это докажу. Давай, Солома, не робей, снимай штаны и ложись.

Я цепенею, вспоминаю слова Киселя: «Дэн классный! Он научит тебя делать приятное мужчинам».

Голубев подходит к столу, плескает в стакан из красивой бутылки густую жидкость, похожую на кофе со сливками, и подносит к моим губам. Стекло стучит о сжатые зубы.

– Ты что? Это «Бейлиз». Да пей же, дурачок!

Он запрокидывает мою голову, кремовый вкус обжигающим ручейком просачивается в глотку, но большая часть ликера стекает на подбородок. Я в отчаянии. Что мне делать?!

Голубев стаскивает с меня штаны, заключает в объятия и укладывает на топчан. Я на миг задыхаюсь его приторным парфюмом, и плюхаюсь носом в пахнущую хлоркой простынь. Спасительная коляска откатывается к окну, я отрезан от безопасного мира. В голове злой смех Киселя: «Представь себя куклой с дырками!»

Руки Дэна гладят мои ноги. Я не столько чувствую, сколько слышу его движения. Он шарит по ногам, жадно тискает их. Его ладони обхватывают мои бедра, сжимают и отпускают их, затем раздвигают и пробираются выше. Его метод совсем не похож на процедуры Валентины Николаевны. Дэн странно сопит. Он дышит тяжело и часто, к сопению добавляются какие-то внутренние рычащие звуки. По моей спине бегут мурашки, как стадо сытых мух. Холод сжимает сердце, озноб пробирается к вискам, страх сковывает руки.

Я слышу новый звук. Его трудно перепутать.

Какого хрена!

Я все-таки надеюсь, что ошибся, и поворачиваюсь к Дэну. Так и есть, он расстегнул молнию и снял с себя брюки. Его глаза блестят, он возбужден.

– Отпусти! – требую я.

– Тебя разве Кисель не предупреждал? Это для твоей же пользы, дурачок.

Дэн припечатывает мое беспомощное тело и с суетливым энтузиазмом накидывается на меня. Его пальцы замирают на ягодицах, ногти впиваются в мою плоть. Он громко сопит и стягивает с меня трусы.

Вот сволочь! Что он делает!

Я цепляюсь за последнюю преграду, Дэн бьет по рукам и безжалостно выкручивает пальцы. Прелюдия закончена, я обнажен. Дэн раздвигает мои бедра и наваливается, на шею капает его слюна. Ниже пояса, я не чувствую боли, но ужас от происходящего от этого не меньше. Толчок сотрясает мое тело.

«Нет! Я не хочу! Только не это!» – возмущается мое сознание. Из уст вырывается лишь жалкая просьба:

– Не надо.

Я слышу свою беспомощность и возмущаюсь. Я не такой! Я не хочу быть куклой! Я человек и должен бороться!

Я брыкаюсь плечами и приподнимаюсь на локтях. Дэн удивленно смотрит на меня.

– Потерпи, придурок, потом спасибо скажешь.

Потерпи. Какое знакомое слово, как я его ненавижу! Нас, «особенных» с «неограниченными» возможностями, вечно призывают терпеть. «Терпение, терпение и еще раз терпение», – твердят врачи. «Бог терпел и нам велел», – причитает директриса. И даже Валентина Николаевна часто вздыхает: «Вам столько еще предстоит натерпеться». Вот и Дэн прибег к циничному заклинанию.

Он ласково треплет меня за ухом и говорит:

– Это лучший выход для тебя, дурачок. Доверься мне. Я сделаю так, что тебе понравится. Я буду ласков.

Новый толчок. Это кошмар! Мне противно. Я ненавижу здорового красивого Дэна. Почему он полноценный, а я инвалид? Почему не он, а я оказался на пути ужасного «камаза»? Почему меня не убило сразу, как папу и маму? Зачем я выжил, если всю жизнь предстоит быть получеловеком!

– Ты боишься, хороший мальчик. Боишься, что будет больно. Но боль бывает сладкой.

– Нет! – Я ору и брыкаюсь изо всех сил.

– Тише. Есть и другой способ удовлетворить мужчину, – решает Дэн и шепчет мне в ухо: – Ты ведь догадываешься, о чем я. Согласен?

Я отдергиваю голову от его слюнявых губ. Дэн воспринимает это по-своему.

– Вот и хорошо.

Его рука заползает мне на затылок, становится жесткой. Он с силой дергает меня. Я сваливаюсь на пол. Дэн нервными движениями усаживает меня перед собой. Мое лицо напротив его обнаженного паха. Он возбужден и надвигается.

– Ну же! Не томи, малышка. Я весь на взводе. Закрой глаза и представь конфету. Теплый сладкий «чупа-чупс».

Твою ж мать! Как мне его остановить?

Мои руки сильны, но не настолько, чтобы одолеть здорового мужчину. Я ЧОВ, и сейчас выхолощенный стерильный термин показывает свою грязную изнанку. Ограниченная возможность – это безграничная зависимость, в данном случае от насильника. Ему предначертана жизнь, а мне прозябание. Ему удовольствие, а мне унижение.

В голове разрастается огненный шарик. Спонтанные вспышки боли преследует меня с момента катастрофы. От нее нет лекарств. Чтобы справиться с болью я обычно обхватываю голову, стискиваю зубы и сгибаюсь к коленям. Под черепом жжет, а тело колотит озноб. Голова заполняется злыми дергающимися фигурками, их не изгнать, можно только перетерпеть. В такие моменты я становлюсь еще более беспомощным.

Нет! Ни за что!

Сегодня я не буду закрывать глаза. Пусть Дэн знает, как я его ненавижу. Он может меня сломить, но не победить. Я смотрю в лицо Дэну, и внезапно чертик в голове становится уменьшенной копией насильника. Он гибок, словно сделан из мягкой глины. Я не могу уничтожить большого Дэна, но чертик в моей власти. Я уже проделывал такое. Это единственное, что мне остается наедине с болью.

Огненный шарик боли атакует копию Дэна в моем сознании. Глина твердеет под натиском огня, превращается в керамику, и фигурка становится каменной. С внутренним врагом я разобрался. Я желаю, чтобы и внешний гад окаменел и почувствовал себя жалким и беспомощным. Он на своей шкуре должен познать, что такое быть парализованным, когда тебя каждый может унизить. Я хочу встать, обрести силу в ногах и дать подонку полноценный отпор. Он храбр только с заведомо слабыми.

Злость, помноженная на желание, концентрирует энергию. Моя голова тяжелеет. Чтобы избавиться от внутреннего жжения, я выплескиваю сгусток ненависти сквозь зрачки. По телу Дэна пробегает судорога. Мой взор на миг мутнеет. Я слышу звук падающего тела и не соображаю, кто из нас упал?

Пелена рассеивается. Вот дела! Я вижу лежащего перед собой Дэна. Он словно окаменел. Как глиняный чертик в моем сознании.

Я опираюсь о топчан, поднимаюсь, цепляю свои штаны, делаю несколько шагов и сваливаюсь в родную коляску. В голове боль и пустота. Боль отпускает медленно.

Я перехватываю испуганный взгляд Дэна. Глаза единственное, что двигается в его теле. И тут я понимаю, что произошло невероятное. Дэн парализован, а я каким-то образом добрался от топчана до коляски! Я трясу головой, ощупываю себя. Нет, это не сон. Это явь! Мое желание исполнилось!

Мы потрясенно смотрим друг на друга. Проходит полчаса. Дэн начинает шевелиться. Я надеваю штаны, тараню коляской дверь и выкатываюсь из кабинета.

6

С этого момента я обрел надежду. Что произошло в кабинете физиотерапии? Каким чудом я встал и сделал несколько шагов? Почему Дэн свалился под напором моего взгляда? Я четко помнил, что хотел остановить его, и страстно желал, чтобы подонок оказался в моей шкуре. До боли в голове, до рези в глазах.

На расспросы Киселя я отвечал туманно. Мне самому предстояло разобраться в новых ощущениях. Что это было, чудо или наваждение? Теперь, щипая свои ноги, я чувствовал их, и эта колющая боль окатывала теплой волной счастья. Даже не знаю, с чем сравнить. И напрягаться не буду! Если вы не гадили под себя в инвалидном кресле и не плакали от беспомощности, то всё равно не поймете.

А еще меня мучил вопрос: нужно ли благодарить за чудо Всевышнего?

В нашем интернате нет спортзала, зато есть комната с иконами. Ее называют молельня. Там детские души, каждая на свой лад, просят об одном и том же: об исцелении. В интернате я убедился, что страдание самый быстрый путь к Богу. Если ты сирота, инвалид, а врачи бессильны, то остается лишь одна опора – вера.

Многие наши, особенно девочки, посещают храм. Местный бизнесмен с русой бородой на сытом лице присылает для этого по воскресеньям автобус. Он же организует нашу экскурсию в Москву. Один раз я ездил в храм, но мне там не понравилось. На входе ступеньки, внутри копоть от сотен свечей, а сочувствующих взглядов, как на похоронах. Лишь любопытный мальчишка с восторгом разглядывал мою коляску, пока его не отдернула мамаша: «Не лезь к безногому! Он маму не слушался, вот его Бог и наказал».

Неужели это правда? Неужели так наказывают за то, что я не ел кашу и бегал в школу зимой без шапки?

Я пытался, но не смог полюбить Бога. Если он всесильный и справедливый, то почему наша машина не разминулась с «камазом»? Ведь дело всего в секунде! Один миг божьих трудов – и моя семья осталась бы жива!

На следующий день после чуда в массажном кабинете я все-таки подкатил к молельне. Дверь приоткрыта, внутри тихо, но я чувствую флюиды знакомого запаха. Вкатываюсь. Так и есть – Вонючка! По его футболке можно определить, чем нас кормили накануне. Но это не главная его проблема. Вонючка с рождения не может произнести ни слова. Для общения у него на столике, прикрепленном к коляске, есть карточки со словами и буквами. Сначала ему подготовили всего два слова – «Да» и «Нет». Воспитатели посчитали, что для дебила, каким выглядит Вонючка, этого достаточно. Но огромные глаза мальчишки кричали, что он жаждет большего, и я постепенно написал ему много разных слов.

Вонючка замечает меня и смешивает на столике свою просьбу к Богу. Тоже мне секрет! Будто я не знаю, о чем он может молиться.

Вонючка суетится с карточками. Он хочет общаться, но мало у кого хватает терпения, дождаться пока его дергающиеся руки сложат что-то путное.

«Все умирать. Смерть не больно», – появляется на столе.

Я догадываюсь о знаке вопроса в конце фразы, потому что знаю, о чем думает Вонючка. Когда только сошел снег, он умолял меня толкнуть его коляску под грузовик.

«Смерть – это не больно?» Что ему ответить? Я вспоминаю слова Валентины Николаевны.

– Умирает только тело, а душа бессмертна.

Вонючка пыхтит от усердия, помимо рук дергаются и мышцы лица. Он составляет ответ. Я вижу «Быстро тело умирать», но Вонючке не нравится фраза из готовых слов. Он добавляет буквы. «Быстрее бы тело сдохло!»

Я отвожу взгляд, чтобы не видеть слез в глазах тринадцатилетнего мальчишки, брошенного мамой еще в роддоме. Натыкаюсь на скорбный лик на иконе. Сколько больных к нему взывают по всему свету? Только в нашем интернате около сотни остро нуждающихся в чуде. Даже если Бог работает без выходных, когда еще очередь дойдет до дурно пахнущего Вонючки из Верхневольска. А утешить его надо сейчас. Валентина Николаевна в этом случае обязательно упоминает, что есть кто-то кому еще хуже, чем тебе. Мне она говорила про Вонючку.

– Я достану тебе учебник нотной грамоты, – выпаливаю я.

Глаза Вонючки загораются. Весной каждое воскресенье весь интернат прилипал к экранам во время конкурса певцов «Фактор-А». Среди многих красивых эффектно передвигающихся по сцене исполнителей была девушка в инвалидной коляске. Она не могла танцевать, она не могла даже держать микрофон. Она могла только петь. Ее глубокий обволакивающий переливчатый голос проникал в наши сердца. Надо ли говорить, что мы все дружно переживали за нее. Юля могла быть одной из нас, незаметной и ненужной. Но она пробилась туда, по ту сторону экрана на центральный телеканал, и теперь вся страна могла убедиться, что инвалиды тоже люди, достойные всеобщего внимания.

Когда Юля пела, мы замирали. У наших децепешников успокаивались руки и ноги. Мы не могли говорить, у каждого перехватывало дыхание, и только сердца колотилось чаще, переживая за Юлю. Когда музыка смолкала, девчонки не сдерживали слез, а мальчишки тратили последние деньги, чтобы отправить СМС-сообщения с цифрами 09 в поддержку смелой и талантливой девушки Юли.

Однажды пунцовый Вонючка признался мне с помощью карточек, что он сочинил песню для Юли. Я посмеялся. Вонючка раз за разом убеждал меня, что его голове рождаются удивительные мелодии, но он не в силах их напеть. Вот если бы он выучил ноты и записал партитуру. Освоить нотную грамоту стало его заветной мечтой. Поэтому я и ляпнул про учебник.

«И где я только достану эту книгу», – злюсь я на себя, но продолжаю обещать:

– Когда прочтешь учебник, я нарисую таблички с нотами. Ты составишь мелодию, а Дэн сыграет.

Подонок Дэн действительно умеет тренькать на пианино. Вспомнив о нем, мне становится тошно. А если он снова захочет приласкать меня? А вдруг ему будет помогать Кисель?

Злая решимость гонит меня во двор. Я уединяюсь за помойкой и заставляю себя встать. Я опираюсь руками о кресло, приподнимаю худое тело и сверлю взглядом беспомощные ноги. Ну, давайте же, напрягитесь, станьте послушными и твердыми! Я согласен хромать, ходить на костылях, держаться за воздух зубами, только бы приблизиться к состоянию нормального человека! Черт! Ведь я же был им когда-то! Я ловко бегал на этих проклятых ногах и даже не задумывался, как это делать.

Но чуда не происходит. Руки каменеют от усталости, я сваливаюсь в постылое кресло. Неужели то, что произошло в кабинете физиотерапии, больше не повторится?

Я смахиваю пот со лба и слышу ехидный голос Киселя. Выследил все-таки дружочек.

– Ты чё напрягаешься, чудило. Не напрягаться надо, а расслабляться.

– Отвали! – огрызаюсь я.

Кисель закуривает, сует мне сигарету. Мы дымим, глядя в разные стороны.

– Дэн тобой недоволен. И на меня окрысился.

– Козел он.

– Первый раз стремно, я понимаю. Ты бухни ликера для храбрости, и всё пройдет как по маслу. – Кисель панибратски похлопывает меня по плечу. – Ладно, Солома, не дури. Сейчас Дэн тебя ждет. Помочь добраться?

– Не лапай. – Я грубо спихиваю его ладонь.

– Идиот! Я тебе выход предлагаю, а ты… Придурок! Ты что думаешь, у тебя есть выбор? Конечно, есть. Я даже скажу, какой! Стать алкашом и загнуться в подворотне. Вот твоя перспектива, вшивый гроссмейстер!

Я молчу, крыть нечем. Я сам рассказал ему правду о мнимой победе. Кисель терпеливо ждет и меняет тон.

– Да хрен с ними, с дурацкими шахматами… – В его голосе заискивающие нотки: – Ну чё, поехали?

– Да пошел ты!

Женька выплевывает окурок, давит огонек костылем. Во взгляде смертельная тоска.

– Думаешь, мне приятно с Дэном… У меня план – денег скопить на операцию. В Швейцарии таких как я вылечивают, я читал. Ну, как мне еще заработать?!

Вечная надежда инвалидов: где-то далеко за большие деньги с ним сотворят чудо.

– Ну, хочешь, я буду рядом? Пусть он сначала со мной, а ты посмотришь. Это не страшно, – с надеждой спрашивает Женька.

Я качаю головой.

– Ну и оставайся нищим, колченогий придурок!

Он злобно стучит костылями, унося тощий зад навстречу светлой мечте. Кажется, я потерял единственного друга.

– По какому поводу ругачку устроили?

Я вздрагиваю от неожиданности и тут же расплываюсь в улыбке. Раздвинув ветки, на меня смотрит Марго.

– Сигареты не поделили? – усмехается она. – Я неподалеку окурок видела. Принести? Свеженький, еще не затоптали.

Горькая обида слизывает улыбку с моих губ. Я совсем не такой, как она думает, я совершенно другой. Сейчас докажу! Она должна это видеть! Я напрягаю руки, приподнимаюсь и отталкиваю коляску. Ноги, как сухие палки, пару секунд держат равновесие, а потом ломаются в коленях. Я рухнул бы на четвереньки, если бы Марго не подхватила меня.

– Ты чего? – пугается она.

– Я буду ходить.

– Серьезно?

Она держит меня подмышки, я чувствую ее вздымающуюся грудь, а теплое дыхание оставляет влажный след на моей шее. Сейчас или никогда!

– Буду. Помоги. – Я обнимаю девушку за плечи, опираюсь и делаю шаг. Потом еще один.

– Вот это да. Ты же безнадежный.

– Кто сказал?

– Да так, слышала где-то.

– Я не безнадежный. Я докажу.

– Тогда вперед.

Я стискиваю зубы, пот катится по напряженной спине. Ноги отказываются подчиняться, но я не могу признаться в беспомощности.

– Ты тяжелеешь, Солома. Давай к коляске.

– Нет. Еще! – И я шагаю. Но сил совсем не осталось. Кажется, это всё.

Марго усаживает меня в коляску, переводит дух и улыбается.

– Ты меня удивил, Солома.

– Мышцы, – я ожесточенно мну свои ноги, – они еще слабые. Мне надо тренироваться.

– Я тоже тренируюсь. Хочешь, буду помогать тебе, Солома?

– Нет, Марина.

– Почему?

– Потому что я не Солома. Меня зовут Паша!

Она фыркает и передергивает плечи. Я вижу ее спину.

– Вообще-то я к Ате пришла.

Она ухаживает за котенком и рассказывает о себе. Я узнаю, что у нее была мама и младшая сестренка Катя. Они впервые поехали в Египет, приземлились ночью, но до отеля не добрались. Автобус врезался в опору моста. Катя умерла спящей. Она еще не умела говорить, и когда ее спрашивали, как тебя зовут, отвечала: Атя.

Марго нежно гладит рыжий живой комочек.

– Сестренка была рыженькой? – догадываюсь я.

– Катя была золотой.

Сестренка, котенок – эти слова рождают неясные воспоминания. Я уже видел в своем кошмаре маленькую девочку. Она была рядом со мной, когда надвигался самосвал. На ее руках был…

К черту кошмар! Я отгоняю мрачные мысли.

– А мама? Что с ней?

– Мама тоже погибла. А мне повезло. – Марго иронично показывает на то, что осталось от руки. – И вот уже пять лет, как я здесь.

– А я грохнулся об «камаз». Его долго чинили, – пытаюсь шутить я.

– Слышала. – Марго поворачивается ко мне без тени улыбки. – Я помню, как ты появился. По глазам вроде сильный, а по ночам ревел.

– Это было давно!

– Я тоже ревела. Помню, проснусь среди ночи и понимаю, она уже никогда не вырастет.

Мы смотрим друг другу в глаза, не улыбаемся, не моргаем, словно играем в игру «кто кого переглядит». Я поднимаюсь на руках, переношу вес тела вперед и отпускаю коляску. Ноги распрямляются. Марго стоит на моем пути.

– Уйди, – говорю я, стараясь держать равновесие.

– Ты в праве сам набивать шишки, но со мной дело пойдет быстрее. – Она ловко подныривает под мою руку и обнимает за талию. На ее другой, короткой руке примостился котенок. – Давай, Паша.

Круг из двадцати шагов, пройденный за пять минут, стал моим Эверестом.