Текст книги "Жизнь и борьба Белостокского гетто. Записки участника Сопротивления"

Вторым пунктом субботней программы в семье тети Лизы был поход в кино: дядя Абрам брал Леву и меня, и мы отправлялись в кинотеатр (кажется, «Аполло») на улице Сенкевича, куда у дяди почему-то были контрамарки. В основном мы смотрели американские вестерны, но попадались и хорошие фильмы. Колоссальное впечатление произвели на меня, как и на других зрителей, два советских фильма, разрешенные польскими властями: «Путевка в жизнь» и «Веселые ребята». Народу было столько, что нас буквально внесли в зал, а затем вынесли. Публика принимала фильмы с неподдельным энтузиазмом, зал неоднократно взрывался аплодисментами.

У мамы был еще брат Миша, весьма состоятельный человек. Хотя и мы, и тетя Лиза жили скромно, дядя Миша нам ничем не помогал, если не считать, что по праздникам он давал мне и Леве несколько злотых на игрушки или сладости.

В окрестностях Белостока, в местечке Супрасль (оно в дальнейшем сыграло определенную роль в моей партизанской судьбе), жили многочисленные дальние родственники мамы. Как правило, это были многодетные семьи, которые буквально нищенствовали. Мама иногда помогала им старой одеждой.

Супрасль был дачным местом: его окружали леса, там протекала живописная река Супраслянка, сохранился старинный замок, в котором жила графиня. Мы три или четыре раза снимали дачу в Супрасле (каждый год это было слишком дорого). Купаться и плавать в реке было верхом блаженства. Еще очень нравилось мне гулять с отцом по лесу. Часто он брал меня на такие прогулки рано утром, до завтрака. Учил ходить по лесу, ориентироваться в нем (потом мне это пригодилось), беседовал о жизни.

У отца также были в Белостоке родственники – его дяди Йосл и Цалель. Дядю Йосла я любил больше. Это был строгий, но добрый старик с умелыми, натруженными руками. Жил он в собственном доме на улице Белосточанской, сдавал одну или две квартиры, но денег не хватало, и он частенько прирабатывал ремонтом водопровода и канализации. Дочь его второй жены была замужем за завучем моей первой гимназии Розенблатом. Они жили в доме дяди Йосла. Дочь Розенблатов, смуглая красавица Сара, была на класс старше меня. До войны, еще школьницей, она вступила в подпольный комсомол. В гетто она вошла в молодежный штаб Сопротивления и героически погибла во время восстания.

Дядя Цалель был не столь симпатичен. Он также жил в собственном домике по улице Юровецкой, но это была настоящая лачуга. Высокий, худой, лысоватый дядя Цалель постоянной работы не имел, а семья была большая. Говорили, что он картежник, играл на деньги даже в шахматы, не прочь был пропустить рюмочку. Жена была худенькая, высохшая, немощная, все время болела. У них было три сына и две дочери. Старший сын Арчик пошел в отца, на работе не удерживался. Где-то в начале тридцатых годов из Америки приехала перезрелая невеста, он женился на ней, и они укатили в Штаты. Дальнейший след его пропал. Средний брат Хаим, весьма рассеянный и раздражительный, был вечным студентом-химиком Виленского университета. В этом звании он пробыл около восьми или девяти лет, но так и не окончил его. Младший брат Борух был приятным в общении. Он работал монтером, играл в футбольной команде «Штрала», руководимого моим отцом. С Хаимом и Борухом судьба меня позднее свела в гетто.

2. Война в Белостоке

31 августа 1939 года гитлеровцы, переодетые в форму польских солдат, имитировали нападение на свою же радиостанцию в пограничном немецком городке Глайвице. Эта грубая провокация послужила предлогом для вторжения в Польшу на следующий же день, 1 сентября. Несмотря на превосходство немецких войск в живой силе и технике и бегство польской верхушки, польская армия сражалась героически.

Тем не менее гитлеровцы постепенно продвигались вглубь Польши. Когда угроза их вторжения в Белосток стала реальной, многие учреждения стали эвакуироваться, в том числе и «Каса хорых», в которой продолжал работать отец. Все были уверены, что скоро ситуация изменится, союзники окажут помощь Польше и немцы уйдут. Поэтому, когда мама предложила, чтобы мы с отцом, как мужчины, эвакуировались с «Касой хорых», а она останется дома до нашего возвращения, отец, после некоторых колебаний, согласился.

Автобусы для рядовых сотрудников, а также некоторых членов семей, достать было невозможно, и эвакуировались на подводах. Начальство, конечно, укатило на машинах. Возле железнодорожной станции Валилы, около 35 километров восточнее Белостока, я попал под первую в жизни бомбежку. Фашистские самолеты несколько раз заходили в пике, бомбили, обстреливали из пулеметов. Мишенью были беженцы. По обеим сторонам шоссе стоял молодой сосняк, мы легли под деревьями. Нескольких человек ранило. Мы с отцом остались невредимы. По странному стечению обстоятельств, до войны мы с мамой однажды отдыхали летом в Валилах. Местечко это было далеко от Белостока, снять комнату было здесь дешевле. В Валилах я подружился с местным парнем года на два старше меня – Шмуэлом Башевкиным. У него были золотые руки. Впоследствии в гетто он занимался сборкой оружия, детали для которого сам же и похищал в немецких мастерских. Шмуэл Башевкин героически погиб в лесном бою с немцами. Позже, в партизанах, я встретился с его братом Лейблом.

Однако продолжу свой рассказ. Ночью наш «табор» возобновил движение, и через несколько дней мы въехали в Барановичи. Дошли сведения, что Белосток немцы захватили, но дальше на восток вроде не двигались. Поэтому было решено остановиться в Барановичах. Только заказали обед в ресторане, как прилетела большая эскадра немецких самолетов – их было около 36 – и двумя волнами начала бомбить Барановичи. В ресторане началась паника, которой поддались даже некоторые находившиеся там офицеры. Отец был одним из тех, кто не растерялся и принял меры к успокоению людей.

Через два дня стало известно, что Красная армия перешла советско-польскую границу и продвигается на запад. Прошло еще некоторое время, и мы узнали о советско-германском соглашении. В соответствии с ним Польша была разделена между СССР и Германией. Гитлеровцы ушли из Белостока, а мы вернулись в родной город.

Трудовой народ Белостока и округи, других областей, присоединенных к СССР, – еврейские и немало польских рабочих, белорусские крестьяне, левые круги интеллигенции – ликовали. После трудностей жизни в Польше – безработицы, политической и национальной дискриминации, реальной опасности гитлеровской оккупации – освобождение этих территорий Красной армией воспринималось как чудо. О том, что происходило в конце тридцатых годов в СССР, подавляющее большинство населения не знало.

Конечно, немало людей отнеслось к приходу Красной армии гораздо более сдержанно, а то и враждебно. К последней категории, естественно, относились представители крупной и средней буржуазии и выражающие их интересы партии, польское офицерство, полиция, чиновники, кулаки, «осадники», то есть ветераны польско-советской войны, получившие в двадцатых годах большие наделы земли в восточных кресах[6]6
  Восточные окраины Польши, земли, где проживали в основном украинцы и белорусы. – Примеч. ред.


[Закрыть] для колонизации и полонизации приграничных земель. Однако энтузиазм многих простых людей, рабочих, беднейшего крестьянства, левой интеллигенции, особенно в начальный период, был неподдельным.

Впрочем, вскоре обнаружилась и обратная сторона медали – старые товары и продукты быстро исчезали, а новые, советские, поступали в незначительных количествах. Началась бешеная спекуляция, экономическое положение трудящихся резко ухудшилось. Прокатилась волна репрессий, а их жертвами нередко оказывались простые люди, отнюдь не враги советской власти. Весной 1941 года начались массовые депортации «неблагонадежных».

Мой брат по-прежнему жил в Вильно, который тоже стал советским городом. В дни прихода Красной армии в Вильно Павел стал политруком батальона Красной гвардии, сформированного революционно настроенными рабочими, интеллигентами и крестьянами для помощи советской власти. Отец предложил мне поехать в Вильно для поступления в гидромелиоративный техникум, а на первых порах остановиться у брата, который жил с женой у ее родителей. Никакого желания поступать в этот техникум у меня не было. Главный вступительный экзамен был по математике, а с ней я не ладил – у меня был четко выраженный интерес к гуманитарным наукам. К тому же уезжать из дома мне также не хотелось, однако мнение отца было решающим, и я поехал.

Приехав в Вильно, я стал готовиться к вступительным экзаменам. Но все в одночасье изменилось. Советское правительство решило передать Вильно независимой Литве. Я, к моей радости, возвратился домой, а со мной брат, его жена Бася и ее младшая сестра Мира, года на два моложе меня. Все разместились в нашей трехкомнатной квартире в Белостоке.

Я поступил в 9-й класс средней школы № 8, бывшей частной гимназии Друскина (куда в 1937 году меня не приняли). Директором этой школы назначили Г. Романову (в 1989 году она скончалась в Гродно), а завучем стал мой брат Павел.

Бася – биолог, хотя и не успела в свое время окончить Виленский университет из-за ареста. Вакансии по биологии не было, и Бася стала учительницей нового предмета – белорусского языка и литературы. В польской тюрьме Бася сидела вместе с белорусскими комсомолками и научилась говорить, читать и писать по-белорусски.

Отец по-прежнему работал в «Касе хорых», ставшей советским учреждением здравоохранения, а его комиссаром (в тот период ввели такую должность) стала Фаина (Фейга) Цигельницкая, коммунистка-подпольщица, много лет отсидевшая в польских тюрьмах (она умерла в Гродно в конце восьмидесятых).

Мира пошла в ту же школу, что и я, а мама взяла на себя нелегкие обязанности ведения домашнего хозяйства разросшейся семьи в условиях усиливающихся продовольственных трудностей.

Жизнь шла быстро. Я, как и многие сверстники, с трудом одолевал русский язык (преподавание велось на русском). Особенно трудно – ударение: логики и каких-то твердых правил в нем не заметно. Польское ударение несравненно легче: ударный слог всегда, без исключений, второй от конца. История отпустила нам тогда неполных два года мирной жизни: с конца сентября 1939-го до 22 июня 1941-го. Постепенно мы становились советскими, хотя давалось это нелегко: все было новым – язык, песни, одежда, законы, традиции, острая нехватка продуктов и промышленных товаров. Не без удивления местное население смотрело на приезжих советских – «восточников». Девушки и молодые женщины в красных и белых беретах, одетые очень скромно. Мужчины, как правило, в плохо скроенных костюмах. Солдаты и даже офицеры в шинелях с неровно обрезанным и неподшитым низом. Необычно выглядели кавалеристы-казаки в галифе с красными лампасами. Молодежь сравнительно быстро начала адаптироваться. Брату надоела не свойственная ему роль школьного администратора, и он вновь обратился к юридической специальности, по которой не смог устроиться в Польше: он стал работать адвокатом. Родители наладили переписку со своими родными в Москве.

У меня учеба шла успешно. Ко мне как будто пришло второе дыхание. Я учился с удовольствием. Я не только отлично успевал по своим любимым предметам – истории, географии, языкам и литературе, – но даже по математике выровнялся. Постепенно одолевал русский язык. Я был немного влюблен в учительницу истории – маленькую молодую темноволосую женщину с пушком на верхней губе. Она была строга и слегка картавила. Мою влюбленность она вряд ли заметила, однако обратила внимание на мою увлеченность политикой, особенно ее международными аспектами. Как-то в шутку сказала: «Беркнер – молодец: политинформации готовит как доклад для Коминтерна…» Как и многие ребята, я записался в школьный хор. Хором руководил учитель пения, беженец из западной, оккупированной гитлеровцами Польши. Мы с удовольствием разучивали и с упоением пели советские песни. Дочь хормейстера Рена училась в параллельном классе.

В городе было много беженцев-евреев из Варшавы, Лодзи и других польских городов, оккупированных фашистами. Они рассказывали страшные истории об издевательствах гитлеровцев, но пока это было далеко и, казалось, нам не угрожает. В нашем классе учились несколько ребят из беженцев. Запомнился Моня Вайсенберг, с которым я сидел за одной партой. Рослый, плечистый блондин с серо-голубоватыми глазами, ироничный и самоуверенный, несомненно, смелый парень. Мать его оставалась в Варшаве, и Моня несколько раз нелегально переходил границу, чтобы навестить ее. Полагаю, что одновременно он перевозил какие-то дефицитные товары (сахарин и т. п.). Сахар сильно подорожал, и появилась очередная сердитая острота: «СССР» расшифровывался как «Сахар стоит сто рублей» (на черном рынке). Кстати, черный рынок, появившийся дефицит и спекуляция стали для местного населения новой, ранее неизвестной реалией жизни.

Летом 1940 года отец предложил мне поработать, чтобы приучиться к труду, оценить своими руками заработанные деньги. Возникли разные варианты – почтальон и др. Остановились на физическом труде – месяц я работал чернорабочим-землекопом. Пришлось трудновато. Но было удовлетворение, и для закалки оказалось полезно.

Наступил новый, 1941 год. Я уже кончал 10-й класс, достаточно прилично разговаривал и писал по-русски. На политинформациях в школе делал обстоятельные обзоры текущих событий, международных дел. Учительница истории похвалила меня за эти обзоры, и я, по наивности, стал мечтать о Московском институте международных отношений. Я тогда слабо представлял себе элитарность и труднодоступность этого вуза даже для «коренных» советских граждан, не говоря уже о вновь приобретенных «западных братьях» с анкетами, сомнительными для кадровиков не только в те годы, но и многие десятилетия спустя.

В феврале 1941 года брат, у которого были больные легкие, получил путевку в Ялту. Счастливый, он отправился в путь. Отдохнув и подлечившись, домой он вернулся удрученным. То, что он увидел собственными глазами по дороге, во многом было непонятно, а то, что услышал в Ялте и Москве от людей, переживших 1937 год, – потрясло. У него и Баси начались яростные споры. Бася оставалась на ортодоксальных позициях. Павел же был ошеломлен. Рассказы о массовых репрессиях и расстрелах честных людей вызвали у него шок и разочарование. Они спорили, закрывшись в комнате. Отголоски этих споров доходили до меня, но многого я не понимал. Их суть открылась мне гораздо позже, а вся или почти вся правда стала известна после XX съезда и особенно в последующие годы.

Только в первые дни оккупации мать рассказала мне, что с 1939 по 1941 год отца несколько раз вызывали в НКВД, угрожали, кричали, что хорошо знают, что он когда-то был бундовцем. Сейчас я понимаю, что, по-видимому, его склоняли к осведомительству, но мы, Беркнеры, не из таких.

Весной 1941 года тучи стали сгущаться. Наряду с регулярными рейсами немецких самолетов в Москву случались и несанкционированные перелеты. Лондон передавал о скоплении немецких войск на нашей границе, а ТАСС опровергал эти сообщения, называя их провокациями. Тем не менее о войне начали говорить и в народе, и на лекциях по международному положению. Поползли слухи, запахло порохом. Молодых мужчин призывали в армию для фортификационных работ. Участились аресты и высылка людей, считавшихся неблагонадежными. Парадоксально, но эта несправедливая депортация спасла жизнь какой-то части людей.

20 июня 1941 года в нашей школе был выпускной вечер. Часть ночи я провел в школе. Где-то в коридоре или во дворе немного выпили с ребятами, мутило. Общее чувство неуверенности и некоторой растерянности («Что делать дальше? Куда податься?») усилилось, когда стало известно, что родителей некоторых соклассников (среди них были и состоятельные люди, и простая интеллигенция) в эту ночь арестовали и куда-то вывозят. В школе спряталась одна девушка, и все мы жалели ее. 21 июня продолжалось это тяжкое чувство безвестности. У меня никаких определенных планов не было. Брат и родители объяснили мне, что мои планы относительно МГИМО – это детские мечты. Вечером мы с Басей и Мирой пошли на последний сеанс в кино – брат накануне уехал для выступления в суд в город Ломжу, на самую границу. Из кино мы вернулись поздно, долго не засыпали, наконец сон сморил. Через два-три часа нас подняла бомбежка.

Было около четырех часов утра 22 июня. На улице светло как днем. Небо молнией перерезали гитлеровские (их было много!) и советские (их было ужасно мало!) самолеты. Бомбы разрывались совсем близко – наш дом находился недалеко от железнодорожного вокзала. Где-то горело, поднимались клубы черного дыма, пахло гарью. Все выбежали во двор. Над нами жили два офицера НКВД. Когда они пробежали мимо отца, он их спросил: «Что происходит? Это война?» Проявив должную бдительность, они успели ответить: «Вероятно, это маневры…»

Надо было что-то решать. Как допризывник, я ушел в школу и со многими другими ребятами-выпускниками направился в военкомат. Там полным ходом шла эвакуация. На машины грузили ящики с бумагами, сейфы, и один из работников военкомата, посмотрев на нас, посоветовал: «А вы, хлопцы, не беспокойтесь». А затем философски добавил: «Когда положено будет, получите повестки». Позже стало известно, что военкомат, как и другие советские учреждения, срочно эвакуировался в первые два дня. И, конечно, ни в Белостоке, ни в десятках других городов и районов, оккупированных в первые дни, повесток из военкомата никто уже не получил.

Я вернулся домой, и мы обсудили план действий. Поскольку дом наш находился рядом с железной дорогой и недалеко от вокзала, решили, что благоразумнее перейти к знакомым, Езерским, которые жили в более, как нам тогда казалось, безопасном районе города – недалеко от центра, в еврейском квартале. Там же, неподалеку, находилась центральная синагога. В то время мы об этом даже и не подумали. Только потом все эти подробности стали трагически важными. Брата не стали ждать, оставили ему записку.

Езерские приняли нас хорошо. Тем временем город продолжали бомбить, но бомбы падали далеко от нас. Поздно вечером вернулся из Ломжи Павел, там шли тяжелые бои, и он приехал на танке – транспорт уже не работал. Посовещавшись, мы решили, что на следующее утро брат, Бася, Мира и я попытаемся прорваться на восток. Маме подобные походы были не под силу, и отец сказал, что не покинет маму и останется с ней.

Утром 23 июня мы вышли. Поезда и автобусы уже не ходили, и мы отправились пешком по шоссе на восток. По дороге двигались вереницы беженцев с небольшими пожитками в руках или на спине, реже с тележками. Войска двигались в обоих направлениях – кто на запад, кто на восток. Понять что-либо было невозможно. Мы шли уже пару часов, когда прилетели фашистские самолеты и начали обстреливать шоссе – стали взрываться бомбы, застрекотали пулеметы. Откуда-то ответили наши зенитки, но фашистам, по-видимому, удалось их подавить, так как гитлеровские летчики продолжали безнаказанно разбойничать на дороге.

Мы свернули с шоссе и стали двигаться проселками. Здесь также было людно – шли беженцы и воинские части. Вскоре фашистская авиация стала обстреливать и эти дороги. Пришлось укрыться в амбаре. Однако и амбар давал лишь иллюзию укрытия – пока было светло, люфтваффе продолжало бомбить дороги с двигавшимися по ним войсками и беженцами.

В воздухе стоял вой немецких сирен, почти без перерыва пикировали фашистские самолеты, ухали бомбы. Только ночью этот ад закончился. Утром мы вышли из амбара и стали наблюдать за шоссе: казалось, что больше войск движется на запад. Стали расспрашивать солдат, те утверждали, что наши войска не только контролируют положение, но прорвались к Варшаве. Очень хотелось верить этому. К тому же Бася и Мира натерли ноги и шли с трудом. После краткого совещания к вечеру мы решили вернуться в Белосток. Родители обрадовались, так как слухи о беспрерывных обстрелах дорог дошли и до них.

Однако в Белостоке обстановка была непонятная. С четверга, 26 июня, гражданских властей уже не было. Советских войск внутри города было очень мало. Бомбежки прекратились, но с запада доносился гул артиллерийской канонады. Родители и я вернулись в нашу квартиру. Брат с Басей и Мирой решили пока остаться у Езерских.

Павел мотивировал это тем, что если фашистам удастся все-таки захватить город, то ему находиться у нас, на Ботанической, опасно. Владелец дома, в котором мы жили, местный немец А. Стан, мог выдать его, коммуниста. Это опасение представлялось вполне обоснованным.

Весь четверг мы с мамой смотрели из окна (мы жили на втором этаже) на небольшой отрезок шоссе, ведущего на восток, в районе костела Святого Роха. Советские войска двигались только в одном направлении – и с каждым часом поток этот слабел и наконец превратился в тоненький ручеек. Отец в это время организовал с несколькими соседями охрану находящейся рядом фабрики «Белооль», выпускавшей растительное масло.

В городе уже два дня мародеры грабили магазины и склады. Как честный и социально активный человек, он пытался организовать отпор. Отец действовал как порядочный и мужественный человек, но акция эта, как потом оказалась, была достаточно спорной, ведь предстоял голод. Может быть, разумнее было организовать раздачу растительного масла населению. Все это позже попало в руки немцам!

Конечно, постфактум рассуждать гораздо легче, а отец и его единомышленники надеялись тогда, что Белосток будет удержан нашими войсками. Утром в пятницу, 27 июня мы увидели, что шоссе опустело, – советские войска ушли. А около 10 или 11 утра с запада показались немецкие мотоциклисты, затем моторизованные части и пехота. В Белосток ворвались фашисты. Настал час тяжелых испытаний. В середине дня немецкие патрули появились и на нашей улице. К вечеру со стороны центра мы увидели огромное зарево. Часть города горела, слышна была стрельба. Страх и тоска давили горло. Мы с отцом решили прорваться к Езерским, посмотреть, все ли благополучно у них, узнать, как брат, Бася и Мира.

Мать умоляла дождаться утра. Настала первая тяжелая ночь фашистской оккупации. Утром отправились с отцом к Езерским. Не успели дойти до конца нашей улицы, как встретили Басю и Миру. Они бледные, заплаканные. «Где Павел?» Они молчали. Мира плакала. Бася шаталась, но преодолела слабость. «Нет больше Павла, убили его…» Подавленные, растерянные, мы поплелись домой. Постепенно узнали подробности.

Через несколько часов после захвата Белостока фашисты устроили облаву в районе центральной синагоги. Они выгнали из домов всех евреев-мужчин. Об этом быстро дошел слух до квартиры Езерских. Павел решил скрыться на чердаке. Когда он стал подниматься по лестнице, в это время с чердака спускался немец. Он задержал его и, как рассказала потом соседка, видевшая эту сцену, спросил: «Jude?» Брат, вероятно, чтобы выиграть время, молча протянул ему паспорт. Немец не стал проверять паспорт и погнал Павла вниз. Вывел на двор и выстрелил ему из пистолета в затылок. Соседка вбежала с этой страшной новостью к Езерским.

Бася бросилась во двор – Павел уже лежал мертвый. Вскоре подъехала немецкая машина, тело брата вбросили в нее и увезли.

Дальнейшие события развивались следующим образом. Всех захваченных в облаве мужчин загнали в синагогу. Туда же привезли тела тех, кого расстреляли на месте. Синагогу заколотили, окружили цепями пулеметчиков и автоматчиков, облили бензином и подожгли. Тех, кому удавалось вырваться из горящего здания, расстреливали. Спастись удалось единицам, которым помог польский рабочий, сапожник Винницкий, подползший к стене синагоги со стороны улицы Суражской (там почти не было гитлеровцев) и пробивший в ней отверстие. Когда немцы заметили это, они открыли огонь. Однако Винницкому и нескольким спасенным удалось скрыться. В синагоге и в ее районе фашисты сожгли и расстреляли более трех тысяч человек. Так закончилась первая кровавая «акция» гитлеровцев в Белостоке – они называли подобные бойни Vernichtungsaktion («акция по уничтожению»).